Тишина в городской квартире была всегда обманчива. Ее не было, эту тишину. Она была напичкана гулом лифта, дальними голосами из телевизора у соседей, равномерным шипением компьютера в режиме сна. Но в тот вечер, вернувшись с работы раньше на два часа — совещание отменили, — Артем ощутил иную тишину. Глухую, плотную, как вата. И оттого тревожную.
Ключ повернулся беззвучно — он сам недавно смазывал замок. В прихожей стояли не его ботинки. Дорогие, начищенные до зеркального блеска, чуть больше его размера. И знакомые. Слишком знакомые. В голове что-то щелкнуло и отключилось. Дальше он двигался на автомате, как в замедленной съемке. Пальто не снял. По ковру в гостиную шагал бесшумно.
Дверь в спальню была приоткрыта. Всего на пару сантиметров. Но этих сантиметров хватило. Хватило, чтобы увидеть обнаженную спину Максима, своего однокурсника, лучшего друга, того, с кем они вместе строили бизнес. Искусные руки Максима делали массаж его жене, Кате. Ее лицо было повернуто к двери, глаза закрыты от удовольствия. Но выражение этого удовольствия Артем видел тысячу раз. Только раньше оно было адресовано ему.
Он не ворвался. Не закричал. Не полез в драку. Он просто застыл, впитывая детали, как губка впитывает яд: шелковый халат Кати, брошенный на его, Артема, сторону кровати, бутылку дорогого вина на тумбочке, две полупустые фужеры. Спокойную, домашнюю атмосферу предательства. Оно здесь жило. Возможно, не первый месяц.
Артем развернулся и так же бесшумно вышел. Спустился на парковку, сел в машину. Руки тряслись так, что ключ трижды промахнулся мимо зажигания. Когда мотор наконец заурчал, он не поехал. Он просто сидел, уставившись в серый бетон стены гаража. В голове не было мыслей. Был белый, режущий глаза шум. И одно четкое, выжженное кислотой решение: исчезнуть.
Ехать к родителям? Слушать вопли, вопросы, сочувствие. К друзьям? Но друг теперь был там, в его спальне. Остальные — общие. Отель? Унизительно. Внутри росла потребность не в комфорте, а в разрушении. Разрушении всего, что было его жизнью. И себя в том числе.
И тогда он вспомнил о доме. Доме в глухомани, за две тысячи километров, в полузаброшенной деревне Веретье. Доме своего покойного деда, Степана. Дед умер год назад, оставив ему этот сруб. Артем собирался продать его, когда-нибудь, но все руки не доходили. Там не было света, только старый дизель-генератор деда. Не было газа, только печь и буржуйка в мастерской. Не было интернета. Не было людей. Была только река, лес и тишина, не обманчивая, а настоящая, живая.
Он набрал в ближайшем супермаркете мешки еды: консервы, крупы, пачки сухарей, спички, соль, несколько бутылок дешевого виски — не для удовольствия, для дезинфекции. Заехал в магазин хозтоваров, купил топор, пилу, пару канистр для бензина, мощный фонарь, спальный мешок. Действовал методично, как робот. Потом выключил телефон, вынул сим-карту и выбросил ее в уличный сток. Выключил все соцсети на ноутбуке, но сам ноут взял — там были скачанные книги, карты местности. Он стирал себя из цифрового мира, готовя себя к миру дремучему, физическому.
Дорога заняла полтора дня. Последние пятьдесят километров — разбитая грунтовка, потом и вовсе колея, едва заметная в высокой траве. Деревня Веретье встретила его двумя десятками покосившихся изб, из которых дымили трубы от силы в пяти. Заросшее бурьяном кладбище, обветшавший магазин-«раковина» с закрытой дверью. И все. Тишина, прерываемая лишь карканьем ворон.
Дедов дом стоял на отшибе, на высоком берегу реки Чёрной. Сруб почернел от времени, но стоял крепко, исподлобья глядя на мир маленькими, как бойницы, окнами. Артем отпер ржавый висячий замок ключом, который носил на связке, как талисман. Запах пыли, старого дерева и сухих трав. Просторная горница с русской печью, закопченная кухня, маленькая спаленка деда и его гордость — просторная мастерская в пристройке, где стояли верстаки, висели на стенах причудливые инструменты, а в центре возвышалась старая, но грозная на вид печь-буржуйка.
Артем завел генератор. Он чихнул, фыркнул черным дымом и затарахтел, подавая на несколько лампочек тусклый, мигающий свет. Первую ночь Артем просидел на крыльце, кутаясь в куртку, пил виски и смотрел, как река внизу медленно впитывает в себя сумерки. Боль, ярость и жалость к себе были где-то там, далеко, за горизонтом. Здесь же была только тяжелая, каменная пустота. Он лег в дедову кровать с жестким сеном в матрасе и провалился в беспробудный, мертвый сон на восемнадцать часов.
Начались дни, похожие один на другой. Он рубил дрова — дедовы запасы подгнили. Ходил с удочкой на реку. Пытался читать, но буквы плясали перед глазами. Чаще просто сидел, смотря в стену или на огонь в печи. Он не плакал, не кричал. Он каменел. Лицо, не знавшее бритвы, быстро обросло жесткой щетиной, а потом и бородой. Одежда покрылась пятнами смолы и земли. Он почти перестал разговаривать вслух, только бормотал себе под нос. Село, мимо которого он иногда ходил в соседний лес за грибами, смотрело на него с опаской. Мужики кивали сдержанно, бабки крестились. Чужая беда, да еще и городская, была здесь инопланетным явлением. Его прозвали «Молчун» и оставили в покое.
Единственным связующим звеном с прежним миром стал ноутбук, который он включал раз в неделю, чтобы проверить заряд, и иногда, поддавшись слабости, смотреть на скачанные фото. Он не выходил в сеть. Но однажды, в особенно горькую ночь, он все же подключился через случайно найденную открытую сеть (видимо, от какого-то спутникового интернета у лесников). Зашел в облако. Там были его старые фотоальбомы. И там он увидел ее, Катю. Улыбающуюся. На их свадьбе. На море. С Максимом на каком-то корпоративе, еще год назад — их взгляды уже были слишком внимательны друг к другу. Боль, которую он пытался заморозить в глухомани, вдруг лопнула, как нарыв. В ярости он швырнул ноутбук об стену. Экран треснул, но машина не сломалась, лишь перезагрузилась. На темном экране отразилось его собственное лицо — дикое, обросшее, с горящими безумием глазами. И в этот момент его осенило.
Он не помнил, как пришла эта идея. Возможно, она зрела все эти недели молчания, наблюдая за инструментами деда. Дед Степан был столяром-виртуозом, но не только. Он был кудесником, мастером на все руки, создававшим из дерева и металла вещи не просто функциональные, а живые, почти одушевленные. Артем подошел к верстаку, провел рукой по застывшим пятнам старого лака, по засечкам от стамесок. Он открыл массивный сундук в углу. Там лежали заготовки: выточенные ножки для столов, скрученные прутья металла, куски причудливо изогнутого дерева. И эскизы. На пожелтевшей бумаге, в угловатом, но уверенном почерке деда, были наброски странных существ. Не люди, не звери. Что-то среднее. Древесные духи? Лесовики? Степан называл их просто — «Стражи».
И Артем понял, что хочет сделать. Не просто уйти. Не просто исчезнуть. Он хотел оставить след. Такой же болезненный и неизгладимый, как след в его душе. Он решил оживить дедовы эскизы. Создать своих Стражей. И отправить их в мир. Не как послание. Как приговор.
Он нашел в сарае старый мопед «Верховина», который дед когда-то оживлял. Покопался, залил бензин, чиркнул кик-стартером — и мотор, к удивлению Артема, ожил с кашляющим ревом. Теперь у него был транспорт до райцентра, за 70 километров. Он поехал туда, в бороде и заношенной одежде, похожий на лешего, и снял в банке со своей карты крупную сумму — последние деньги от продажи его доли в бизнесе Максиму, которая прошла через юристов еще до его бегства. Деньги ему были не нужны. Нужны были материалы.
Он скупил в ближайшем городе лучшее дерево: дуб, ясень, мореный дуб. Купил листы стали, меди, латуни. Привез несколько мешков старых часовых механизмов, шестеренок, пружин с барахолки. И инструменты. Много инструментов. Сварку, болгарку, шлифмашины. Он подключил все это к генератору, и дедова мастерская превратилась в адскую кузницу.
Работа поглотила его целиком. Он забывал есть, спал урывками по два-три часа на верстаке. Руки покрылись мозолями, ожогами, порезами. Он учился на ходу: варил металл, гнул дерево на пару, соединял несовместимое. Он не создавал кукол. Он творил существ. Их было трое.
Первый, самый большой, названный им «Смотритель», был ростом почти с человека. Его тело было сплетено из коряг яблони, будто вывернутых бурей, скрепленных медными шинами. Вместо лица — гладкая, отполированная пластина из старого зеркала, в котором дробилось и искажалось все, что перед ним находилось. Внутри, среди веток-ребер, тикали, как сердце, десятки часовых механизмов, запутанных в единый узел. При движении он издавал звук, похожий на вздох леса.
Второго, «Шептуна», он собрал из сухой лозы, проволоки и перьев ворон. Он был низким, приземистым, с длинными, слишком гибкими руками. Его голова была усеяна десятками маленьких, как бисер, стеклянных глазок от старых кукол. Внутри, среди лозы, Артем спрятал крошечный динамик и плеер, на который записал один-единственный звук: нашептывание. Свое собственное, записанное ночью в полубреду, — смесь проклятий, вопросов и отрывков их с Катей разговоров, сваленных в леденящую душу какофонию.
Третьего, «Хромого Гонца», он сделал из жести, кожи и кости (нашел в лесу остов барсука). Он был самым жутким — похожий на огромную, несуразную саранчу с одним большим колесом вместо ног и руками-клешнями. В него был встроен маленький двигатель от мопеда. Он должен был быстро и неуклюже передвигаться, стрекоча, как цикада.
Их завершающей деталью, их «душой», стали фотографии. Он не стал жечь их. Он заламинировал отобранные снимки: Катя и Максим, смеющиеся; их общее фото в день создания компании; его собственное лицо с того злополучного вечера, снятое с отражения в экране — искаженное болью. Эти изображения он поместил внутрь каждого Стража, за прозрачные пластиковые пластины, словно в груди, где должно быть сердце. Чтобы тот, кто их увидит, заглянул им «в лицо» и увидел не механизм, а осколки разбитой жизни.
Когда работы были закончены, он вынес их на крыльцо. Три существа стояли под холодным осенним солнцем, безмолвные и жуткие. Артем сел на ступеньки, опустошенный. Что дальше? Сжечь? Утопить? Это было бы слишком просто.
И тут его взгляд упал на треснувший экран ноутбука. Интернет… Мир… Они должны увидеть. Не его. Их. Плоды его боли. Он решил отправить их в «путешествие». Как послание в бутылке, только страшнее.
Он упаковал Стражей в огромные ящики из фанеры, обитые изнутри тряпьем. «Хромого Гонца» оставил на потом — тому предстояла особая роль. На мопеде с прицепом он отвез два ящика в ближайшее почтовое отделение в райцентре. Работница, пухлая женщина за стеклом, округлила глаза при виде адресатов.
— Это что за… экспонаты такие? — спросила она, с опаской глядя на ящики, из которых торчала скрученная лоза «Шептуна».
— Подарки, — хрипло ответил Артем. — Старым друзьям. Сюрприз.
Он заплатил бешеные деньги за доставку и страхование, указав обратный адрес — несуществующий, в соседнем районе. Первый ящик, со «Смотрителем», он адресовал Кате. На их общую квартиру. Второй, с «Шептуном», — в офис компании, на имя Максима, с пометкой «Лично в руки».
С «Хромым Гонцом» была иная задумка. Он дождался глубокой ночи, завел его тихий двигатель и отправил по лесной дороге в сторону села. Существо стрекотало и подпрыгивало на кочках, его единственное фаро-глаз выхватывало из тьмы призрачные пятна. Артем шел следом, наблюдая. Он довел его до окраины Веретья, до первого дома, где жила самая бойкая и любопытная старуха, Агафья, известная на всю округу как «радио Веретья». «Гонец», выполняя заложенную простейшую программу (ехать на свет), пополз к ее окну, за которым горела лампа.
Артем скрылся в темноте и ждал. Через минуту раздался оглушительный, леденящий душу визг. Потом крик. Потом лай собак на всю деревню. Он видел, как в окне мелькнула тень существа, а затем оно, стрекоча, рвануло прочь, в поле, где и застыло, исчерпав заряд. Миссия была выполнена. Свидетель был.
На следующее утро Веретье гудело, как растревоженный улей. Агафья, трясясь от страха и восторга, рассказывала о «дьявольской колеснице», о «железной саранче с лицом покойника внутри». Мужики, вооружившись вилами и ружьем, пошли в поле, нашли «Гонца», долго стояли вокруг, боясь притронуться. Потом осторожно приволокли его на окраину и накрыли брезентом, как неопознанную опасность. Село ахнуло. Но настоящее «ах» было еще впереди.
Через неделю пришло известие из города. От соседей, от родственников, по сарафанному радио, которое, оказывается, работало быстрее интернета.
Ящик со «Смотрителем» доставили Кате. Она, улыбаясь в предвкушении подарка (думала, это от Максима?), открыла его дома, одна. То, что она увидела, сломало ей психику. Зеркальное лицо, отразившее ее собственное, искаженное ужасом выражение. Тикающую, дышащую груду коряг с их свадебной фотографией внутри. Она не просто закричала. У нее случилась истерика, перешедшая в продолжительный нервный срыв. Ей вызвали «скорую». Соседи слышали дикие вопли. История мгновенно разнеслась по их некогда общему кругу.
В офис «Шептуна» привезли в разгар рабочего дня. Максим, уже почуявший неладное после звонков от Катиной матери, сам вскрыл ящик в своем кабинете. Когда он поднял крышку, существо из лозы и перьев, лежавшее там, вдруг шевельнулось (простой пружинный механизм) и издало тот самый леденящий шепот: «…зачем, Макс?.. Мы же дружили… ее кожа пахнет так… помнишь?.. предатель… предатель…». По офису пополз слух, что новый директор сошел с ума от угрызений совести, что в его кабинете завелось нечто. Карьера Максима была разрушлена в один момент. Компанию, их общее детище, покинули ключевые сотрудники. Клиенты отвернулись.
А в Веретье, тем временем, нашли «мастерскую Молчуна». Сначала мужики, решив, что он связан с нечистой силой (раз может такие штуки делать), хотели было поджечь дом. Но председатель, более трезвый, вызвал участкового из райцентра. Тот, осторожно войдя в дом, застыл в изумлении. Повсюду были эскизы, инструменты, следы титанической работы. И сам Артем. Он сидел на полу в мастерской, прислонившись к холодной буржуйке. Он не сопротивлялся, не объяснялся. Он просто смотрел в одну точку. Глаза были пусты, но на лице застыло странное, почти умиротворенное выражение. Он сделал то, что хотел. Он выплеснул свою боль в мир, и мир ахнул. Теперь он был пуст.
Его увезли. Сначала в больницу, потом, после долгих проверок, — в психиатрическую клинику на принудительное лечение. Никакого состава преступления, кроме «хулиганства» и причинения морального вреда, не нашли. Он был глубоко болен. Болезнь называлась предательство, а лекарства от нее не было.
История стала легендой. В городе ее передавали шепотом, смакуя жуткие детали о механических монстрах, посланных в отместку. В Веретье же село не просто ахнуло — оно впало в суеверный трепет. Дом Степана стоял заколоченным, проклятым местом. «Гонца» тайком утопили в самом глубоком омуте Чёрной реки. Говорили, что иногда в полнолуние из дедовой мастерской доносится тихое тиканье и скрежет, будто недовоплощенные Стражи ждут своего часа. А про Артема говорили: «Совсем ушел в себя. В ту глухомань, что внутри. И взял с собой тех, кто его предал. Навсегда». И каждый, слышавший эту историю, невольно вздрагивал и проверял замки на дверях, боясь, что и к нему однажды придет тихий стук в дверь, а за ним — послание из самой глубины чужой, непролазной боли.