Олег нервно натягивал куртку, не попадая в рукава, полез в карманы, выругался вполголоса и стал шарить глазами по полу в поисках перчаток. Лицо у него было сведено, как от зубной боли: взгляд упорно вниз, брови сдвинуты, губы поджаты. Он двигался «на автомате».
За спиной скрипнула дверь, и Олег на мгновение замер, как будто этот скрип был сигналом тревоги. В проёме показалась Елена Петровна — осторожно, держась за косяк, будто ей нужно разрешение быть здесь.
Она выглядела печально: бледная, глаза потускневшие, халат потёртый, выцветший, будто не ткань, а сама жизнь вытерлась со временем.
— Олеженька… — позвала она мягко, словно хотела погладить этим словом. — Купи… чего-нибудь сладкого… хоть пряничек…
Просьба была почти детская, и в ней было столько простого человеческого тепла, что от неё даже воздух становился мягче. Она не требовала — она как бы просила разрешить ей порадоваться.
Олег вздрогнул, будто её голос укусил. Он резко вдохнул и бросил, не глядя:
— На столе пирожки. Маша вчера пекла.
В этих словах не было заботы — только отмахивание, как от помехи. Будто его остановили на полуслове и он раздражённо закрыл тему, чтобы снова бежать по своему маршруту.
Елена Петровна смутилась, поджала губы, опустила взгляд.
— Они… твёрдые… как дерево, — сказала она виновато. — Зубы уже не те…
Ей будто стыдно было за свою старость, за то, что тело предаёт. Она оправдывалась так, словно это она виновата, что не может съесть то, что «положено».
Олег повернулся холодно и бросил:
— Намажь вареньем.
А потом громко, приказом, вглубь квартиры:
— Мария! Покорми мать!
Он даже не сделал вид, что решает проблему сам. Он просто скинул её, как обязанность, которую хочется поскорее передать чужим рукам.
Маша вышла из кухни босыми ногами по кафелю, в халате, с кисточкой в пальцах — только что красила ногти. Она демонстративно подула на лак, будто сейчас важнее всего на свете, чтобы он быстрее высох.
Она почти не посмотрела на Елену Петровну — мельком, брезгливо, как на грязное пятно на белой рубашке. И в её движениях было ясное: «мне не до этого, мне неприятно».
— Твоя мать — ты и корми, — отрезала Мария и тут же ударила точнее: — Она меня не рожала.
Фраза прозвучала как выкрученная лампочка: свет выключили одним щелчком. Не спор, не эмоции — просто вычёркивание человека из списка «своих».
Мария прошла вперёд уверенно, с поднятым подбородком, как будто она тут хозяйка и судья.
— Пусть сама себе готовит, — бросила она. — Не может жевать — пусть в блендере перебивает. Сейчас всё есть.
Она говорила утилитарно, без сострадания, словно речь о поломанной вещи, а не о живом человеке. И от этого становилось холодно, как от металла.
Елена Петровна стояла неподвижно — как предмет. Она слушала их, будто с другой планеты: не участник, а наблюдатель, которому не положен голос. Щёки вспыхнули, взгляд потупился.
— Я… не хотела раздора… я помеха… — прошептала она.
Они уже кричали, перебивали друг друга, и слова сыпались, как посуда. Повод был смешной — пряничек, но корни глубже: накопленная злость, лень, привычка раздражаться на слабость. Елена слышала только одно: она лишняя.
Слёзы не шли — ей казалось, она уже и не умела плакать. Но внутри тонко звенело, будто натянутая струна. И чтобы не разорваться, память сама утащила её в другое место — двор, вишню, запах молока, Степана. В прошлое...
***
В деревне жизнь была скромная, но дружная. Дом деревянный, добротный, Степан сам строил — крепко, с умом. Курочки, поросёнок, огород. И простое счастье: каждое утро имело вкус, и этот вкус был настоящим.
Степан ушёл тихо: утром они пили чай, а вечером он просто затих, как костёр без дров. Она не устраивала драмы — гордость не позволяла. Просто тянула хозяйство на последних силах, пока одиночество не стало тяжёлым, как мокрая земля.
Вскоре приехал Олег — впервые за долгое время. С чемоданом, суетой и быстрым: «мамочка, как ты?» Елена смотрела на него как на спасение: сын рядом, значит, она ещё кому-то нужна.
Он был поздним ребёнком, любимым, «Бог послал». Ей было тридцать семь, Степану сорок шесть, когда он родился.
Потом он отдалился. «Некогда», «работа», «девчонки болеют». На похоронах отца вел себя — сухо, устало, как чиновник, постоял и уехал, будто отметился.
Со временем он начал уговаривать ее переехать в город:
— Тут лучше, мам. Аптека рядом, поликлиника.
Она сопротивлялась: могилки, деревня, память.
Он обещал:
— Я буду ухаживать и помогать.
Дом продали. Деньги он взял м вложил «в дело». Елена не спрашивала, только кивала: «всё для сына». Она отдавала не только стены и огород — она отдавала опору под ногами, веря в его заботу.
И вот снова настоящее: квартира, где всё чужое. Пирожки твёрдые, варенье не то, вкус не тот. Но страшнее — холод в словах и жестах.
Она боялась кашлянуть. Кашляла в подушку, чтобы не услышали, чтобы не вызвать раздражение и крик. Жила тихо, как тень, будто совершила преступление тем, что стала старой.
Мария закатывала глаза при каждом её шаге. Елена заходила на кухню — и слышала:
— Опять тут всё лапает… где потом искать — фиг знает.
Она не отвечала, просто терпела, глотая унижение вместе с воздухом.
Внучки — Ольга и Катя, двойняшки — тоже отталкивали. Елена мечтала учить их вязать, рассказывать сказки, быть бабушкой. А они говорили без стыда:
— От тебя плохо пахнет… можно ты будешь в другой комнате?
Боль была особенная: это же её кровь, её мечты. Но дети учились жестокости быстро — как языку. И Елена понимала, что вытеснили её полностью, даже те, кого она ждала любить.
Олег добивал фразой, как ударом:
— Ты же живёшь на всём готовом! Что тебе ещё надо?!
Она молчала, потому что её проблема была не еда. Ей не хватало любви, а любовь не намазывается как варенье.
Ночью она шептала Степану в темноту, сжимая угол одеяла как руку:
— Хуже не бывает…
И сама верила в это. Но ошибалась, потому что дальше было ещё страшнее.
В один из дней Олег вошёл бодрый, будто принёс радость:
— Мам, новость! Ольга беременна, замуж выходит!
Елена побледнела:
— Ей же семнадцать…
Олег только пожал плечами:
— Сейчас все рано начинают. Главное — семья обеспеченная.
И между делом, как про доставку, он сказал:
— Я тебя оформил в интернат.
Елена не сразу поняла:
— Куда?..
Он повторил с нажимом:
— В интернат. Так лучше. Мария… нужна квартира... сама понимаешь.
Она попыталась достучаться до совести, а не до разума. Голос дрожал:
— Я серёжки закладывала… чтобы ты институт закончил… мы тебе помогали…
Олег отвёл глаза:
— Мам, не начинай. Собирай лучше вещи. Нас ждут завтра утром.
Он начал собирать её вещи — быстро, грубо, в сумку. Мария стояла в дверях и подгоняла:
— Давно пора.
***
День привоза был пасмурный и тёплый, небо тяжёлое, как мокрая вата. Воздух будто знал: это не просто переезд, это предательство. Елена сидела молча, и в груди было пусто.
Серые ворота интерната встретили облупленной краской. Машина остановилась, Олег даже не вышел. Он бросил:
— Выходи. Ждут.
Сумка дрожала у Елены не от тяжести, а от страха — и она всё равно вышла сама.
В приёмной была женщина в голубом халате — усталая, но не злая. Она заполняла бумаги, не задавая лишних вопросов, как операционная система, которой нельзя плакать.
— Кормят по часам. Если что — зовите, — сказала она спокойно.
Комната была на двоих: две кровати, два шкафа, занавески, чуть влажный воздух. Соседки пока не было, и от этой пустоты становилось ещё более одиноко.
Она села на кровать, сложила руки, как в детстве при молитве. Вспомнила, как раньше молилась о простом — чтобы корова не отелилась зимой, чтобы картошка уродилась. А сейчас молитв не было. Была только пустота.
В столовой перед ней стояла каша, компот, запеканка. Она почти не ела, смотрела на других стариков: кто-то ворчал, кто-то плакал, кто-то причмокивал, уткнувшись в тарелку.
Дни были одинаковые: завтрак, лекарства, прогулка. Тело здесь, а душа всё ещё в деревне, в прошлом...
Она ложилась рано, отворачивалась к стене и думала: как будто умерла, но сердце почему-то бьётся.
Иногда выходила во двор, не для удовольствия — просто не могла дышать внутри. В один из дней она села на скамейку.
— Здрасьте, — прозвучало рядом. — меня зовут Витя.
Она подняла глаза и увидела парнишку: рыжий, в веснушках, в форме, с искренней улыбкой — не дежурной, а живой.
— Здравствуй, а меня Елена Петровна.
Витя неожиданно начал болтать, как будто они знакомы уже много лет
Рассказал, что думал, будет тяжело, но здесь даже проще, чем в детдоме. Елена удивилась:
— Ты из детдома?
Он кивнул спокойно, без жалости к себе:
— Да.
Он рассказал просто: родители пили, мать умерла, отца не знает. Ясли, детдом, интернат, ПТУ, десять переездов. В голосе не было истерики — только усталая ясность. Елена прошептала:
— Это страшно…
Витя спросил тихо:
— А вы почему здесь?
Елена выдохнула одно слово:
— Предали…
И добавила:
— Сын.
Витя кивнул и сказал ровно:
— А меня — в начале. Мы ровня. Вы хоть жили… а я всё ждал.
Елена спросила:
— Чего ждал?
— Чтобы кто-то сказал: ты нужен, — ответил он.
И вдруг Елена заговорила про Степана — про руки, как корни дуба, и как эти руки умели обнимать нежно. Её лицо смягчилось, появилась улыбка. Витя обрадовался, как ребёнок:
— Вот! Улыбка! Она вам идёт.
Он сказал тихо, смущённо:
— Я вас увидел и подумал… вот бы вы были моей бабушкой.
Елена и рассмеялась, и заплакала тёплыми слезами одновременно, как будто внутри впервые за долгое время стало не больно.
Витя поднялся:
— Пойдёмте, тётя Тамара там суп сварила.
А потом добавил главное с видом заговорщика:
— Если захотите сладкого — могу достать. У меня тут связи в столовой.
Тамара, повариха, встретила их с тёплым юмором:
— Ого, уговорил нашу королеву поесть!
Она заметила, как Елена берёт ложку, и улыбнулась Вите:
— Золото-парень ты, Витька.
Вечером в столовой Елена ела с аппетитом, и еда казалась мягкой, как забота: суп, пюре, что-то воздушное к чаю. Витя рядом рассказывал смешные истории — как кто-то «летал» с лавки, как старичок спорил с телевизором. Елена слушала, как когда-то слушала маленького Олега.
Тамара наблюдала издалека и прошептала почти молитвенно:
— Как сын ей стал… не по крови…
И Елена вдруг поняла: настоящая семья строится заботой, а не фамилией.
Прошлое стало отступать. Она перестала ждать звонков Олега, перестала ловить шаги в коридоре. Вместо этого она ждала утра — и рыжую голову Вити, его простое «здрасьте», которое грело сильнее батареи.
Витя приходил каждый день: шутки, конфеты, газета.
Однажды Витя сказал серьёзно:
— Вы человек с историей… рассказывайте. Тут не старики живут, тут люди.
Елена начала делиться: как встретила Степана, как он скамейку сделал, как вишня каждый год цвела — и видела, что её прошлое кому-то нужно.
Витя достал блокнот и признался почти наивно:
— Я записываю. Может, книжку потом напишем?
Елена рассмеялась:
— Сказочник ты, Виктор…
И в этом смехе было тепло, которого ей не хватало годами.
Их местом стала скамейка под липой в саду. Елена с утра одевалась заранее. Сердце начинало биться быстрее, когда она видела, как он идёт — рыжий, живой.
Иногда он читал ей Чехова, Шукшина, стихи — с огоньком, так, будто слова у него в груди горят. Елена знала эти тексты, но всё равно просила:
— Хочу от тебя услышать…
И слушала не литературу, а его голос, его внимание, его доброту.
В ней просыпалась жизнь — не тело, а душа. Она снова улыбалась, ждала, думала, и в этом было главное: рядом появился человек, который сделал её нужной.
***
Один из дней выдался тихим и тёплым — из тех, когда даже воробьи щебечут вполголоса, а воздух будто затаил дыхание, словно природа сама знает: сегодня нельзя шуметь, сегодня надо беречь покой.
Елена Петровна сидела у окна и вышивала — стежок к стежку, ровно, терпеливо, будто заново училась жить медленно. Нитка ложилась послушно, и ей казалось: так же спокойно ложатся теперь и её мысли — без паники, без судорожного ожидания боли, как раньше. Она ловила свет на иголке и думала, что, значит, душа всё-таки умеет заживать.
Санитарка заглянула в комнату и сказала обычным тоном, будто о погоде:
— Елена Петровна, к вам гость.
Елена подняла голову и на секунду замерла: слово «гость» прозвучало тревожно, как скрип двери судьбы. Она никого не ждала — и потому любой «кто-то» из прошлого казался чем-то опасным.
В дверях стоял Олег — и его можно было узнать даже через десятилетие, хоть он и стал другим, «важным». Дорогая куртка, аккуратная стрижка, уверенная осанка; от него пахло городом, деньгами и привычкой жить так, будто всё вокруг должно быть удобно.
— Мамочка, с днём рождения! — громко сказал Олег, будто докладывал кому-то за спиной, а не разговаривал с ней.
Елена поймала себя на странном ощущении: ей не хотелось ни радоваться, ни плакать — только стало чуть тесно в груди, как перед сложным разговором.
— День рождения был на прошлой неделе, — ровно сказала она, словно ставя дату в тетрадке.
Олег махнул рукой, не смущаясь:
— Да закрутился я… главное — поздравил.
И этот «главное» ударил сильнее, чем забытая дата: будто она и сама — не главное.
Елена чуть усмехнулась, тихо, без злости:
— Ну тебе видней, когда главное.
Олег поставил на тумбочку коробку пирожных, как ставят подачку: глазурь на них подсохла, картон помялся, и пахло не праздником, а магазинным сахаром.
— Вот… вкусненькое, — сказал он и снова посмотрел так, будто делал «нормальный человеческий жест» и теперь ему должны зачесть.
Почти сразу он принялся жаловаться, как человек, которому «тяжело»:
— У нас там… всё наперекосяк. Ольга развелась, с ребёнком осталась, квартира… Теперь Катя замуж собралась, денег не хватает.
Он говорил не чтобы поделиться, а чтобы заранее оправдаться, чтобы вызвать жалость и подготовить почву для выгоды. Потом добавил между делом, будто это мелочь:
— Татьяна Николаевна теперь у нас. Машина мать.
И, не глядя, уточнил главное:
— Живёт… ну, в твоей комнате.
Елена улыбнулась сдержанно — не от радости, а от горькой ясности: её место заняли так легко, будто она была просто предметом мебели.
— А может, и её сюда? — ровно предложила Елена, словно действительно рассматривала вариант.
Олег растерялся, моргнул:
— Ты чего… мам…
И в этой растерянности было видно: он не ожидал, что мать умеет отражать удар словом. Он вдруг сменил тон, стал чуть серьёзнее:
— Я вообще-то вот зачем. Звонил какой-то мужчина… из Израиля. Он сказал — только с тобой. Я не понял ничего, но номер записал.
И в комнате стало иначе: будто кто-то протянул из прошлого тонкую ниточку прямо к сердцу Елены.
— Кто? — осторожно спросила она, и внутри у неё прошёл холодок, похожий на предчувствие.
Олег пожал плечами:
— Важный вроде. По-русски хорошо говорит. Сказал — срочно.
Елена почувствовала: это может быть про Степана, про ту жизнь, где ещё было тепло.
В этот момент дверь тихо распахнулась, и вошёл Виктор — с цветами из сада, с улыбкой, от которой комната будто светлела.
— Елена Петровна, я вам… вот, — сказал он просто, будто принёс не цветы, а живое доказательство: вы нужны.
И рядом с ним Олег вдруг стал особенно чужим.
— Это кто? — резко спросил Олег, и в голосе прозвучала ревность, собственническое «моё».
Он смотрел на Виктора так, будто тот занял место, которое Олег считал принадлежащим ему по праву крови. Елена ответила спокойно, без пафоса, как ставят последнюю точку:
— Мой внук.
И в этом было столько силы, что Олег побледнел: он услышал — он больше не центр её жизни.
— Я думал, у тебя только внучки… Ольга да Катя, — пробормотал он.
Елена посмотрела прямо:
— Меня никто не навещает.
Без истерики, просто холодная правда — и от неё в комнате стало ещё тише.
Виктор мягко наклонился к Елене:
— Пойдёмте в сад? Там спокойнее.
Он говорил так, как говорят близким, и это было и заботой, и защитой; Елена поднялась, и они вышли, оставив Олега с коробкой пирожных и кислым лицом.
Вечером под яблоней Елена держала бумажку с номером, пальцы слегка дрожали, будто от ветра, хотя ветра почти не было.
— Позвони, милый… Я не могу, — тихо сказала она Виктору.
Виктор набрал номер; пошли гудки, длинные, как шаги по коридору, потом пауза — и низкий мужской голос с акцентом.
— Алло?
Виктор сказал спокойно, официально:
— Я из интерната. Елена Петровна рядом. Вы её искали.
— Меня зовут Рувим, я адвокат. Клиент — Денис Прокшин. Он умер. Есть завещание. Елена Петровна — единственная наследница, — произнёс голос чётко, будто печать ставил на судьбе.
Елена стиснула трубку, внутри у неё всё сдвинулось: это был не восторг — это был шок. Она шепнула, будто проверяя память на вкус:
— Денис… это сводный брат Степана. Его усыновили младенцем…
И перед глазами встало, как Степан всю жизнь искал того мальчика, как тяжело ему было жить с чувством вины. Рувим говорил дальше:
— Завещание составлено давно. Он долго вас искал. Не успел увидеться, но успел оставить распоряжения.
Елена закрыла глаза:
— Значит… не зря… Степан не зря искал…
Позже она рассказала Виктору всё — как в голодные годы Денис вышел из дома и пропал, как Степан рос с этой дырой в сердце, как пытался искать его, но каждый раз возвращался домой молча, только руки дрожали. Она говорила не слезливо, а тихо-больно: не про деньги, а про незакрытую рану.
Через неделю в интернат приехал представитель посольства — молодой, вежливый, внимательный; говорил на идеальном русском, объяснял, переводил бумаги.
Когда назвали масштаб наследства — сеть апартаментов, акции, антиквариат, картины — Елена не вскрикнула от радости, не засмеялась. Она сидела, будто оглушённая: её жизнь уже давно была не про роскошь, а про тепло, которого она когда-то лишилась.
Первое, что она решила, было простым:
— В интернат. На ремонт. На питание. На мебель, — перечислила она твёрдо, и все вокруг будто выпрямились.
Ей хотелось отблагодарить место, где её не добили, а спасли. Остальное она распределила по-своему: часть — себе, чтобы не быть обузой, а часть — Виктору, на его имя.
— Ты не просил, — сказала она, — но ты заслужил.
Это было материнское решение: обеспечить «сына по душе».
Её комната постепенно преобразилась: белая тюль пропускала мягкий свет, появилось кресло-качалка, уютная лампа, книжная полка. Богатство для неё оказалось не бриллиантами, а элементарным комфортом
Весть дошла до семьи быстро — как запах крови до хищников, и Елена даже не удивилась: она знала, как устроена «родня», когда в воздухе пахнет выгодой.
Они пришли всей процессией: Олег, Мария, Ольга с ребёнком, Катя, какой-то новый парень — нарядные, улыбчивые, будто на праздник. В руках букеты, пакеты, лица натянуты так старательно, что даже их «радость» казалась резиновой.
— Мамочка! Мы так переживали! — засюсюкал Олег.
Ольга выставила ребёнка вперёд, как аргумент:
— Смотри, бабушка, как он вырос!
Катя прижалась к парню, демонстрируя статус, и улыбалась слишком широко.
Олег поставил сумку и бодро сказал:
— Вкусненького принесли, цветов…
Мария сияла, как на приёме, и в её глазах было не тепло — а расчёт.
Елена поднялась медленно, но уверенно; спина прямая, взгляд ясный, будто возраст сделал её не слабее, а честнее. И этот образ был сильнее любых денег: человек, которого унижали, встал и не согнулся.
— Не задерживайтесь… мне недолго осталось, наследнички, — сказала она ровно, с холодным юмором, без крика.
Слово «наследнички» сняло с них все маски, и на секунду стало видно: им стыдно, но стыд у них короткий, как вспышка.
Она развернулась и ушла, не оглядываясь — спокойно, как человек, который окончательно вышел из чужой игры. За спиной остались букеты, пакеты и их «любовь».
После этого они начали приходить по одному: Олег — с фруктами, внучки — с фотоальбомом и какими-то мелкими подарками, Мария даже испекла шарлотку. Но это было не раскаяние — это был торг, только обёрнутый в улыбки.
Елена выматывалась от их интонаций, от прикосновений, в которых не было нежности, только желание понравиться. Ей казалось, будто её гладят чужими руками — и от этого становилось мерзко, как от насилия, спрятанного под лаской.
Она стала притворяться больной, просила санитарку:
— Скажи, что я сплю… что спина… что устала…
Иногда закрывала лицо платком и лежала неподвижно — спасалась самым простым способом: делала вид, что её нет.
Однажды вечером она сказала Виктору тихо, но так, будто выговаривала истину всей своей жизнью:
— Хуже быть ненужной… только быть нужной из-за денег.
И это было сердцем всей истории — страшнее равнодушия только расчётная «любовь».
Виктор взял её руку, сжал осторожно:
— Для меня вы просто бабушка. .
***
Весной в интернат стала часто приходить Зоя — дочь поварихи Тамары; она приносила тёплые булочки, и вместе с ними в коридорах будто пахло не больницей, а домом. У неё была коса, смех, свежесть, и серое место вдруг начинало дышать иначе.
Виктор сначала только кивал Зое, будто стеснялся лишнего взгляда, но потом стал задерживаться у двери, ловить её улыбку; приносил чашки и «случайно» забывал их рядом, возвращался — и краснел, как мальчишка.
Через год они поженились — без роскоши, без ресторанов, но с любовью, которая не требует доказательств.
Праздник устроили прямо в интернате: директор разрешил, санитарки резали салаты, кто-то принёс магнитофон, Тамара пекла пироги, сотрудники пели. Было так тепло, что стены, казалось, на миг перестали быть казёнными.
Елена сидела в первом ряду в голубом платье и плакала — тихо, благодарно. Она шептала благословение, как молитву:
— Пусть будет любовь… пусть будет долгая жизнь…
И в этих слезах не было горечи — только тихая победа души.
Через год родилась девочка — румяная, с мягкими щёчками и рыжими вихрами, и назвали её Леночкой. Елена услышала своё имя и будто ощутила: она продолжилась, она не исчезнет бесследно.
Когда Леночке было девять месяцев, Елена ушла тихо — не проснулась, просто перестала дышать, будто погасла свеча. На лице была лёгкая улыбка, платок остался в руке, а под подушкой лежало фото Степана — как пропуск туда, где её давно ждали.
Виктор вошёл на рассвете, сел рядом, взял её руку — и не заплакал сразу, словно не поверил. Потом губы дрогнули, и он прошептал:
— Спасибо, бабушка… ты была для меня всем.
И в этом «всем» была вся его спасённая жизнь.
Похороны были скромные: люди из интерната, Тамара, Зоя с ребёнком, несколько соседей; Виктор нёс портрет, и тишина была настоящей, без показухи. Провожали её те, кто любил, а не те, кто «имеет право».
Олег приехал на следующий день — как всегда поздно; глаза красные, в руках платок, оправдывался:
— Как узнал — сразу…
Тамара молча покачала головой, и в этом жесте было больше правды, чем в его словах. И почти сразу, не выдержав паузы, Олег спросил у Виктора:
— Она успела оформить наследство?
Слова прозвучали мерзко. Виктор не ответил — только посмотрел на него, как на чужого, и Олег вдруг понял, что его уже не признают даже здесь.
Через несколько часов приехал юрист — Борис Григорьевич: седой, серый костюм, папка, печать; говорил официально, будто это суд. И в кабинете повисло напряжение: вот сейчас будет окончательная справедливость.
Собрались директор, Тамара, Виктор, Зоя, несколько сотрудников и Олег; он в чёрной рубашке делал вид скорби, но в глазах жила другая эмоция — ожидание выгоды.
Юрист зачитал: крупное пожертвование интернату — на ремонт, питание, оборудование. В кабинете стало тихо, и это была тишина уважения: Елена отблагодарила систему, которая не дала ей умереть в одиночестве.
Потом прозвучало: деньги детдому, где рос Виктор. И Виктор вдохнул резко, как человек, которому вдруг вернули достоинство его прошлого: Елена подумала не только о нём, а о таких, как он.
Дальше — часть для Леночки, Елены Викторовны; Зоя вздохнула, Виктор сжал её руку...
Юрист достал личное письмо, передал Виктору, и Виктор начал читать вслух, дрожа: там было тепло, домашний тон, нежность — «моё рыжее солнышко», благодарность за то, что он вернул ей жизнь.
Зоя плакала, Тамара вытирала глаза, даже директор отвернулся, чтобы скрыть слёзы, и на этом фоне Олег выглядел ещё более чужим — будто его вообще не касалась эта любовь.
Олег вскочил и закричал:
— Я сын! Это абсурд! Это всё мое!
Он апеллировал к крови, к праву, к «родству», и тогда юрист молча достал ещё один конверт.
— Это для вас. Отдельная просьба — вручить лично, — сказал он спокойно.
Олег вырвал конверт почти с торжеством, уверенный, что там «его доля», и в кабинете снова наступила тишина.
Внутри была тысячная купюра и записка. Олег прочитал — и побледнел; рука опустилась, он сел так, будто его ударили по голове лопатой:
«Купи себе совесть, Олежка… хотя бы один грамм».
