След от кружки на столе был похож на грязное коричневое озеро на светлом дубе. Ольга провела по нему пальцем, размазала. Надо бы вытереть, но вставать и идти за тряпкой казалось подвигом, равным восхождению на Эльбрус. Она просто налила новую порцию кофе из старой медной турки, стоявшей на конфорке. Кипятила утром, а потом забыла. Теперь пила эту горькую, остывшую жижу, глотая вместе с ней комок бессилия, стоявший в горле.
За окном, в квадрате панельного двора-колодца, орали дети. Крики были пронзительные, радостные, безумные. Кто-то догонял, кто-то визжал от восторга, спускаясь с горки. Обычный вторник, обычная жизнь. А на её кухне, как всегда, запах больницы — сладковатый, приторный аромат детской лекарственной смеси, которой Мишу кормили через зонд, и едкий дух отчаяния.
Листок с результатами того, самого первого, судьбоносного УЗИ, теперь хранился в нижнем ящике комода, под стопкой Мишиных распашонок, из которых он вырос. Но Ольга видела его перед глазами так же четко, как тогда. Не только строчки «патология мозолистого тела», «венозная ангиома», «высокий риск аномалий». Она видела лицо врача-узистки, молодой женщины, почти девочки, с ямочками на щеках, которая вдруг замолчала, перестала болтать о том, какой активный у них малыш. Лицо стало сосредоточенным, потом напряженным. Она долго водила датчиком, щелкала кнопками, замеряла что-то, прищуриваясь.
— Подождите здесь, — сказала она, не глядя на Ольгу. — Позову заведующую.
И тогда по спине побежал первый, липкий холодок страха. Заведующая, пожилая женщина с седыми волосами, уложенными в строгую бабетту, подтвердила подозрения. Говорила мягко, но безжалостно четко. Не «может быть», а «с высокой степенью вероятности». Не «риск», а «вероятные последствия». И в конце, положив руку на Олино плечо: «Вам нужно принять решение. У вас еще есть время, но не очень много».
Оля не поверила с первого раза, в глове не укладывалось. Промучившись несколько дней она записалась на повторное УЗИ в частной клинике.
Артем пришел в тот день не поздно, он сорвался с работы, после звонка жены. Его лицо было не просто серым, оно было землистым, как у больного. Он вошел, увидел Олю, сидящую в темноте, и не стал включать свет. Снял куртку, бросил на стул. Увидел листок, торчащий из-под её локтя.
— Ну? — спросил он. Один слог, выдавленный из пересохшего горла.
— Всё так же, даже хуже. Сегодня добавили новые подробности, — Ольга попыталась говорить твердо, но голос дрогнул.
Артем не кричал сразу. Он сел напротив, на табуретку, достал начатую уже пачку сигарет, хотя бросил курить два года назад. Закурил прямо на кухне, а она не стала его останавливать.
— Значит, прерываем беременность, — сказал он на выдохе, глядя на сизый дым. — Тянуть не стоит.
— Артем, это же наш… — начала она, но он резко поднял голову, и в его глазах была не злость, а настоящая, животная паника.
— Не говори! Не говори «сын»! — он прошипел. — Это не сын! Это диагноз! Ты хоть читала, что я тебе скидывал?! Про детей, которые не могут жевать и их кормят через трубку в животе до сорока лет? Про семьи, которые продают квартиры на операции в Германию, которые все равно не помогают? Про отцов, которые вешаются, потому что не выдерживают? Я читал. Я не спал три ночи. Это ад, Оля и мы в него добровольно не пойдем. Я не пойду.
— А я пойду? — спросила она тихо. — Ты решил за нас обоих?
— Я пытаюсь нас спасти! — он ударил кулаком по столу, и кружка подпрыгнула. — Спасти нашу жизнь, наши отношения, наши… наши нервы, в конце концов! Ты думаешь, я ничего не чувствую? Но иногда чувствовать мало. Надо быть рациональным, жестким, как скальпель.
Они говорили об этом каждую ночь. Разговоры были похожи на битву, оба наносили удары, оба кричали от боли, но не слышали друг друга. Артем скидывал ссылки на форумы, где матери «особых» детей писали отчаянные посты о выгорании, о предательстве мужей, о равнодушии государства. Ольга молча читала и плакала. Она искала другое — истории надежды, маленькие победы и находила. Но они казались такими хрупкими на фоне монолитной стены проблем, которые обрушивал на неё Артем.
И тогда, в одну из таких ночей, когда муж уснул на диване от, а она сидела в интернете, её пальцы сами набрали номер мамы. Она не хотела совета, хотела услышать: «Доченька, я с тобой, что бы ты ни решила». Но Людмила не умела деликатничать.
Через два дня она уже была на их пороге, с пакетом замороженных домашних пельменей и взглядом полководца, вступающего на поле битвы.
— Ну, где тут мой несчастный ребенок? — закричала она с порога и обняла Олю, заглядывая в глаза. — Показывай свои бумаги.
И, прочитав заключение, сразу перешла в атаку.
— Да как ты можешь даже думать?! — её голос, громкий от природы, заполнил всю квартиру. — Это же твоя кровиночка! Ты уже чувствуешь его, он с тобой говорит! Это грех смертный, Оля! Непоправимый! Ты потом всю жизнь будешь каяться, и ничего не исправишь!
— Мам, врачи говорят, что жизнь будет очень тяжелой…
— Врачи! Пфф! — Людмила фыркнула, как будто услышала непристойность. — Они что, Бог? Они что, всезнающие? У Веры Семеновны дочь рожала, ей тоже страшилки рассказывали, а ребеночек родился загляденье! На одни пятерки школу закончил! А если бы послушала тогда…
Она говорила, говорила, говорила. Пересказывала сюжеты из передач про чудеса, вспоминала соседок, подруг, случаи из жизни. Артем, вернувшись вечером, замер в дверях, увидев тещу, развалившуюся в его кресле и вещающую о Божьей воле. Его лицо стало каменным, а Людмила тут же переключилась на него.
— Артемушка, ты же мужчина, глава семьи! Не дай жене совершить непоправимое, уговори!
— Я её уговариваю как раз прервать беременность, — мрачно бросил Артем и прошел в спальню, хлопнув дверью.
— Видишь? Видишь, каковы мужчины? — зашептала Людмила, обращаясь к дочери. — Он готов отступиться, а мать никогда. Мать — это навсегда. Ты должна быть сильной за двоих.
На следующий день, прибежала Олина свекровь. Она не пришла, а именно примчалась, в новом пальто, с безупречной укладкой, пахнущая дорогим, тяжелым парфюмом, отчего в их маленькой прихожей сразу стало нечем дышать. Она бегло осмотрела квартиру оценивающим взглядом, увидела пыль на комоде, немытую посуда в раковине, поморщилась. Потом села за стол и сложила руки, как на важном совещании.
— Твоя мама мне всё рассказала. Положение, конечно, тяжелое, — начала она, и в её тоне была не жалость, а скорее упрек, будто это Ольга виновата в том, что ребенок больной. — Но то, что вы задумали… это не решение. И за это придется отвечать перед Богом.
— Мама, если он родится, то сам будет мучиться и нас мучить, — попытался вставить слово Артем, стоявший в дверном проеме.
— Молчи! — отрезала Галина Петровна, даже не глядя на сын. — Ты ничего в этом не понимаешь. Это испытание. Семье дается испытание на прочность, на веру. А вы вместо того, чтобы сплотиться, хотите смалодушничать! Я завтра же пойду к отцу Николаю, в церковь. Посоветуюсь с ним.
И она пошла, а на следующий принесла целую доктрину, подкрепленную авторитетом «батюшки».
Они сидели за тем же столом. Галина Петровна вынула из сумки иконку, потом церковную брошюрку и положила их на стол с таким видом, будто кладет секретный план спасения.
— Я всё рассказала отцу Николаю. Он долго слушал, вздыхал. Потом сказал: «Ребенка, любого ребенка, нужно принять как крест и как дар».
Она выдержала паузу, глядя на бледное лицо Ольги.
— Если примете, — продолжала она уже мягче, — то Господь непременно утешит. Не обязательно исцелением дитя, хотя и такое бывает, я вам миллион случаев могу рассказать, но силой. Я помогу, мы с твоей мамой поможем.
Она положила руку на иконку Казанской Божьей Матери.
— Он благословил эту икону специально для вас. Чтобы у вашего изголовья была. Читайте молитвы, просите. А о грехе не думайте.
Ольга взяла иконку. Дерево было теплое от руки свекрови. Она смотрела на строгий, скорбный лик, и у неё не возникло никакого умиротворения. Возникло чувство, что на её шею аккуратно, с молитвой, надели удавку. Артем, наблюдавший эту сцену молча, сжав кулаки, резко развернулся и вышел из квартиры.
Давление после этого стало тотальным. Телефон звонил по пять раз на день. То Людмила: «Ну как ты? Не сделала ничего? Держись, дочка, все нормально будет».
То Галина Петровна: «Оль, а ты молитву-то ту читаешь? Важно именно утром и вечером, чтобы укрепляться духом».
Женщины словно соревновались в благочестии и натиске. Привозили распечатки с сайтов «православных матерей», где в черно-белых тонах описывались ужасы абортов и истории спасения «отказных» детей. Рассказывали анекдоты про глупых врачей. Людмила, в слезах, могла позвонить в полночь: «У меня сердце сегодня всю ночь болело! Не убивай моего внука, Оля, я не переживу!».
Однажды вечером, после такого звонка, который закончился истерикой матери и её собственными рыданиями, Оля опустошенно лежала на диване в гостиной. Телевизор был выключен. В квартире стояла тишина, страшная тишина, когда кажется, что мир замер в ожидании твоего решения. Артем сидел в кресле, не включая свет, пил темное пиво из бутылки. Он много пил в последнее время.
— Я… я не вынесу этого больше, — тихо сказала Оля, глядя в потолок. — Они меня просто сожрут заживо. Если мы… если мы это сделаем, я для них навсегда стану чудовищем. Мама будет смотреть на меня, как на убийцу. Твоя мать будет тыкать в меня пальцем, как в духовную прокаженную. Я не смогу этого выдержать. Это хуже, чем… чем всё остальное.
Артем отпил, поставил бутылку с глухим стуком.
— А ты думаешь, если родим, они будут с нами в одной лодке? Или они свои лодки отчалят, а мы пойдем ко дну?
— Они клянутся, что помогут! — в голосе Ольги прозвучали слезы. — Мама говорит, может, переедет. Твоя мать клянется, что будет с внуком сидеть. Батюшка благословил помогать! Они же не могут врать!
— Батюшке, — с горькой, едкой усмешкой сказал Артем, — вообще-то положено утешать и благословлять. А жить потом нам. Он сказал свои утешительные слова, взял пожертвование за иконку и забыл. А мы останемся один на один с этим… с этой реальностью.
Он замолчал, долго смотрел в темноту за окном.
— Ладно, — выдохнул он наконец. Это было не слово, а звук капитуляции. — Решай сама, я тебя честно предупредил, я против. Но если ты так решишь… чтобы потом ни одной претензии. Ни одного «если бы ты был мужчиной». Я говорил, я сделал, что мог.
В его словах не было поддержки, была усталость. Усталость от борьбы, от давления, от будущего, которое он видел с абсолютной, пугающей ясностью. Но Ольга думала, что, может, правда, матери, церковь видят что-то, чего не видит она. Может, это и есть тот самый «крест», который нужно нести, а они помогут. И самое главное, кошмарный прессинг, ежедневные слезные звонки, визиты с иконами прекратятся. Они отстанут и станут опорой.
— Рожаю, — сказала она тихо, но четко.
Людмила, когда узнала о решении дочери, расплакалась от счастья, начала сразу вязать пинетки. Галина Петровна сказала: «Ну вот, образумилась, слава Богу». Давление действительно спало. Его сменило сладкое, удушающее ожидание «чуда». Ожидание, которое разрешилось в родзале на вторые сутки тяжелейших родов. Мальчик, Миша. Синий, тихий, с странным напряжением в крохотном тельце.
«Чуда» не случилось. Ни в роддоме, ни потом. Диагноз подтвердился, обрастая новыми страшными словами: ДЦП, спастическая диплегия, задержка психо-речевого развития, эпиактивность.
Первый год стал временем, выброшенным из жизни. Оно не текло, а проваливалось в черные ямы больниц, обследований, бессонных ночей, когда Миша орал от спазмов, и ничто не могло его успокоить. Деньги утекали, как вода в песок. Артем, замкнутый и молчаливый, работал без выходных: основная работа, подработка такси по ночам, потом помощь другу на стройке. Он старел на глазах. Ольга перестала узнавать себя в зеркале: тусклые волосы, собранные в хвост, синяки под глазами, фигура, расплывшаяся от стресса и еды на бегу. Она стала экспертом по инъекциям, массажным техникам, оформлению инвалидности и скандалам с чиновниками из соцзащиты. Любовь к сыну была странной, болезненной. Это была не нежность, а какое-то острое, режущее чувство жалости, вины и бесконечной ответственности, которое душило сильнее, чем самые тугие пеленки.
А обещанная помощь растворялась, как мираж в пустыне.
Первый звонок свекрови Ольга сделала от отчаяния. Мише было три месяца. Она три ночи не смыкала глаз, началась мигрень и перед глазами плясали зигзаги, и она боялась упасть, держа ребенка на руках. Артем был на работе.
— Галина Петровна, простите, не могу больше… у меня просто крик души. Миша не спит, я себя плохо чувствую. Не могли бы вы на пару часов приехать? Я чуть-чуть подремлю.
— Ой, солнышко, как ты не вовремя позвонила! — с фальшивой, сладковатой бодростью ответила свекровь. — У меня как раз сегодня ветеранский клуб, мы подарки ко Дню Победы готовим. Социальная работа, ты понимаешь, отменить никак. Это же для ветеранов, они ждут. А ты выпей валерьяночки и помолись. Молитва очень успокаивает нервы. Держись, родная!
В трубке загудели гудки. Ольга опустила телефон, посмотрела на Мишу, который, наконец, уснул на её потной, затекшей руке, и тихо начала рвать на себе старый растянутый халат. От полной, абсолютной беспомощности.
Второй раз был перед плановой госпитализацией. Нужно было помочь донести до машины тяжеленную сумку со смесями, памперсами, сменной одеждой, документами и складной коляской. Артем уехал на работу на своей машине, а им нужно было на такси.
— Галина Петровна, мы сегодня в больницу. Артем машину забрал. Не смогли бы вы подъехать, помочь спустить всё? Проводите нас?
— Ой, родная, да я бы с радостью, но я, кажется, заболеваю, — в трубке послышался натужный, явно деланный кашель. — Горло дерет, голова кружится. Да и давление скачет. Сама еле волочусь. Лечитесь там, в больничке, а я за здравие помолюсь.
Ольга молча положила трубку. Потом, стиснув зубы, спустила всё сама. Таксист, мужчина лет пятидесяти, увидев её изможденное лицо и гору багажа, молча вышел, помог погрузить. Потом, уже в машине, спросил: «Мужик-то где?». Ольга просто отвернулась к окну.
Визиты свекрови были редкими, раз в месяц, и похожими на парадные смотры. Она привозила «гостинцы»: упаковку самого дешевого сока в тетрапаке, пачку печенья «Юбилейное» или три памперса, купленные по акции, но обязательно в ярком пакете. Подходила к кроватке, где лежал Миша, и смотрела на него с отстраненным любопытством, как на экзотическое, но не очень приятное животное.
— И чего он всё так корчится? — спрашивала она, глядя, как у мальчика от спазма выворачивает ногу и дергается рука.
— Ему больно, мама. Это спастика.
— Надо чаще молиться. Я тебе иконку давала, она у тебя на месте? — Галина Петровна оглядывалась, ища взглядом свой «духовный щит».
— У меня нет времени молиться! — голос Ольги срывался, в нем прорывалась накопленная горечь. — Мне его кормить, мыть, на процедуры водить, бумаги бесконечные собирать!
— Ну, не кричи, — морщилась свекровь. — Злая какая. Раз выбрала этот путь, теперь неси с достоинством. Крест надо нести смиренно, а не злиться на весь белый свет.
Олина мать помогала больше, но её помощь была тяжкой и эмоционально затратной. Она могла приехать на неделю, наготовить уйму еды, перемыть все полы, а потом, сидя за чаем, начинала плакать.
— Я не могу на него смотреть, Олечка, — шептала она, украдкой вытирая слезы. — Сердце разрывается на части. Как же так? Почему это с нами? Такая беда…
И Ольге приходилось утешать свою мать, вместо того чтобы получать утешение самой. Потом Людмила уезжала, «чтобы не сойти с ума», и Ольга оставалась одна, но уже с чувством вины за то, что заставляет свою мать страдать.
Артем жил в параллельной реальности. Он стал призраком в собственном доме. Уходил затемно, возвращался глубокой ночью, часто пьяным. Выходные — священное время «отдыха». Сначала это была «рыбалка». Потом «починить машину у друга». Потом просто «нужно побыть одному, ты же понимаешь».
Ольга понимала. Она видела, как муж смотрит на Мишу. Взгляд был пустой. Не злой, не ненавидящий, просто пустой, как у человека, который смотрит на сломанный агрегат, чинить который обязан по контракту до конца жизни. Они почти не разговаривали. Разговоры сводились к «Деньги есть?», «Вызвали врача?», «Что там по платежам?». Интим умер одним из первых. Ольга была выжата, Артем отстранен. Их брак стал деловым предприятием по уходу за тяжелобольным.
Взрыв произошел в дождливый октябрьский вечер, когда Мише было уже почти два года и стало окончательно ясно, что «перерастет» и «пойдет» — пустые, сладкие надежды, которые им подкидывали в интернете другие такие же отчаявшиеся матери. Артем пришел пьяным, когда Ольга, с трясущимися от усталости руками, пыталась накормить Мишу с ложки специальной кашей. Ребенок плакал, отворачивался, каша текла по его подбородку, пачкала новый слюнявчик, подаренный Людмилой.
— Да перестань ты его мучать! — рявкнул Артем, снимая мокрую куртку.
— Я его не мучаю, я кормлю! Сам попробуй, вот ложка! — она с силой швырнула ложку в его сторону. Она упала на линолеум с жалким звоном.
— Я не собираюсь! — его голос зазвенел от бессильной злобы. — Я не собираюсь всю оставшуюся жизнь это делать! Я же говорил, кричал! А ты послушала этих… этих идиоток с их попами! Посмотри на себя, посмотри на нас! Мы — живые трупы! Я пашу как вол, чтобы платить за эти его бесконечные бандажи, уколы, массажистов! А ты… ты даже на женщину не похожа. Мы не разговариваем, не спим. У меня нет ничего! Ни-че-го! Ты понимаешь?!
— А у меня что есть?! — заорала она в ответ, вскакивая. Миша вздрогнул и зашелся в испуганном плаче. — У меня есть он, который орет сутки напролет, потому что у него всё болит! У меня есть твоя мамаша, которая молится вместо того, чтобы подменить меня на два часа! У меня есть моя мама, которая приезжает, чтобы поплакать и уехать! И есть ты, который сбегает в свой гараж, как крыса с корабля! Кто должен был помогать, а?! Кто клялся, что «мы вместе и в горе и в радости»?
— Сама расхлебывай! — прохрипел он, его лицо исказила гримаса ярости и боли. — Взрослая баба, а на мамаш повелась, как дура! Я тебе предлагал единственный нормальный выход!
— Выход? — Ольга засмеялась, и смех её был сухим, лающим, нездоровым. — Убить ребенка — это «нормальный выход»? Вы меня просто сломали, Артем! А теперь вы все смотрите, как я в этом аду живу, и брезгливо морщитесь!
Её взгляд упал на ту самую иконку, которая все это время стояла на комоде, покрытая тонким слоем пыли. За два года она ни разу не помолилась. Она подошла, схватила её.
— Вот! Вот помощь твоей матери! Вот он, «утешитель»!
Она изо всех сил швырнула иконку в сторону мужа. Та, вращаясь, ударилась об стену рядом с его головой, отскочила и с глухим стуком закатилась за холодильник. Артем даже не пошевелился. Он смотрел на жену широко открытыми глазами, в которых читался шок и, возможно, даже какое-то понимание. Потом молча повернулся, надел ещё не просохшую куртку и вышел.
На следующий день, как по расписанию, приехала Галина Петровна. Без подарков.
— Артем позвонил. Рассказал, что ты тут иконы швыряешь, — начала она с порога, не раздеваясь.
— А он не рассказал, что вчера мне помощь нужна была? — Ольга не отрывалась от пола, где пыталась делать Мише пассивную гимнастику, разминая его скрюченные, напряженные ножки. — Ребенка не с кем оставить, я с мигренью второй день, в поликлинику нужно, а он на работе. Может, вы, благодетельница, поможете? Ваш батюшка не благословил на реальную помощь?
Галина Петровна приняла вид оскорбленной добродетели.
— У меня свои дела и обязательства. И потом, я честно скажу — я не очень понимаю, что с ним делать. Он же… не совсем нормальный. На контакт не идет, всё время плачет.
— ЕМУ БОЛЬНО! — Ольга крикнула так, что у неё перехватило дыхание. — Он не «не нормальный», ему больно, и он не может это сказать! А «дела»… Когда уговаривали рожать, где были ваши дела? Батюшка что, благословил только на уговоры, а на помощь нет? Или он думал, что помощь — это раз в месяц печенье привезти?!
— Ты не смеешь так говорить! — вспыхнула свекровь. — Ты сама сделала выбор! Теперь неси свой крест с достоинством, а не ищи крайних! А икону найди и поставь на место, это не игрушка.
— Ваша иконка там, за холодильником, — Ольга махнула рукой в сторону кухни. — Можете достать, забрать, подарить ещё кому-нибудь, а мой «крест» вот тут, на полу. И он не плачет сейчас только потому, что у него нет на это сил. Так что, если не хотите помогать, то уходите.
Галина Петровна, багровея, что-то пробормотала про «черную неблагодарность» и «распущенность», развернулась и ушла, хлопнув дверью.
Через полгода ушел и ее сын. Оля осталась одна со своим «крестом».