— Ты сейчас серьезно говоришь, что хочешь переехать к нам? В нашу новую квартиру? Насовсем? — Вероника не поверила своим ушам. Она думала, что это шутка, что ее свекровь пришла в гости с очередной пирогом, переборщившим с маком и сомнительными ностальгическими рассказами.
Но лицо Валентины Петровны было сосредоточено и лишено и тени юмора. Она сидела на краешке нового углового дивана, купленного в ипотеку всего месяц назад, и небрежно смахивала невидимую пылинку с обивки. Её движения были плавными, уверенными, как у генерала, осматривающего захваченную территорию.
Андрей, муж Вероники, молчал. Он смотрел в стол, увлеченно разглядывая рисунок на ламинате, словно там была зашифрована формула вечного мира.
— Что значит «хочешь», доченька? — с легкой укоризной в голосе ответила Валентина Петровна, поправляя на плече вязаную шаль. — Я не просто хочу. Мне нужно. Дом там, в старом районе, продается. Срочно. Очень выгодное предложение от знакомых. А пока он продается, мне негде жить. Три-четыре месяца, не больше. Я же не буду вам мешать. Я буду как мышка. Тихая, незаметная. Помощница вам, молодоженам.
«Молодоженам». Им было по тридцать два, они прожили вместе семь лет, из которых три года копили на первый взнос, выбиваясь из сил. И всё это время Валентина Петровна называла их «молодоженами», словно отказываясь признавать их взрослость и самостоятельность.
Вероника перевела взгляд на мужа. Она ловила его глаза, искала поддержки, ожидала, что он скажет то самое, взрослое, мужское «мама, это невозможно, у нас свои планы». Но Андрей молчал, лишь его скула чуть заметно дернулась, будто от зубной боли.
— Мама, у нас же всего две комнаты, — наконец выдавил он, не глядя ни на кого. — И ипотека… Мы сами еле тянем. Тесно будет.
— Что ты, сынок, какая теснота! — свекровь махнула рукой, отмахиваясь от его возражений, как от надоедливой мухи. — Я в маленькую комнатку. Мне много не надо. Я вам и готовить буду, и убирать. Вы же всё на работе, целыми днями пропадаете. Квартира пустая стоит. А я присмотрю. И за котом вашим, за этим… Барсиком. И цветы поливать буду. Вам же только в плюс.
Вероника почувствовала, как по спине бежит холодная струйка пота. Она представила себе эти «три-четыре месяца». Представила запах маминых щей, которые будут вечно стоять на плите, потому что Валентина Петровна считала, что «суп должен быть в доме каждый день». Представила тихие, но неотвратимые перестановки в её идеально выверенном пространстве. Представила замечания о стирке, о покупках, о том, как она, Вероника, «неправильно» гладит рубашки Андрею. Эта «мышка» была размером с медведя и имела привычку устраивать берлогу там, куда приходила.
— Валентина Петровна, — начала Вероника, тщательно подбирая слова, стараясь звучать мягко и уважительно. — Мы очень ценим ваше желание помочь. Но вы правы, мы много работаем, нам нужна тишина, свое пространство, чтобы отдыхать. Мы только-только обустроились, нам нужно привыкнуть… К новой жизни вдвоём в своем доме.
«Вдвоём». Она сделала на этом слове легкий акцент, глядя на свекровь.
Валентина Петровна наклонила голову, и её глаза, обычно теплые и добрые, сузились, став похожими на две темные щелочки.
— Пространство? — тихо повторила она. — Верочка, милая, я ведь не чужая. Я — мама Андрюши. Я его растила одна, без отца, на одну свою учительскую зарплату. Я для него всю жизнь положила. У меня для него и пространства-то своего никогда не было. Всё ему, всё ради него. А теперь, когда мне самой нужна маленькая, временная помощь, мне отказывают? В пространстве отказывают?
Она замолчала, и в её голосе задрожали слезы. Искусные, выверенные, как у актрисы драматического театра. Это был не крик, не истерика. Это была тихая, пронзительная нота материнской жертвы, от которой у Андрея тут же сжалось сердце.
— Мама, не надо так… — он заерзал на стуле. — Никто не отказывает. Мы просто обсуждаем.
— Обсуждаем? — Валентина Петровна вынула из рукава платочек и легонько приложила его к уголку глаза. — Я слышу только «нет». Я слышу, что я лишняя. Что я мешаю вашей новой, красивой жизни в новой, красивой квартире. Я понимаю. Я старая, я со своими привычками. Я уйду. Не буду вас обременять. Я в общежитие каком-нибудь угол найду. Главное, чтобы вы были счастливы.
Она сделала движение, чтобы встать, но движение это было таким медленным и полным достоинства, таким явным приглашением её остановить, что Андрей не выдержал.
— Мам, ну что ты! Конечно, оставайся! — выпалил он, и Вероника почувствовала, как под ней проваливается пол. — Какое общежитие?! Ты что! Конечно, поживешь у нас. Веруня же не против, правда, дорогая? Она просто волнуется. Устроим всё.
Он посмотрел на жену умоляющим взглядом. В его глазах читалось: «Давай согласимся, а там видно будет. Не доводи до скандала. Она же нервы не очень».
Вероника увидела в этом взгляде не мужчину, своего мужа и партнера, а мальчика, которого только что пригрозили лишить конфеты. Она увидела пять лет, десять, двадцать лет такой жизни. Она увидела, как все их общие решения отныне будут приниматься вот так — под тихий аккомпанемент материнского платочка.
Она хотела крикнуть. Хотела сказать «нет» громко и четко. Но слова застряли в горле комом. Она увидела, как рука Андрея легла на руку его матери в жесте поддержки. Увидела, как Валентина Петровна тут же убрала платочек, и на её лице расцвела слабая, но победная улыбка.
— Ну вот, — сказала свекровь, обращаясь уже напрямую к Веронике. — Андрюша всё понимает. Сын есть сын. Спасибо вам, детки. Я вам не помешаю. Обещаю. Я завтра же вещички начну собирать. Дом уже почти продан, осталось только к нотариусу сходить, бумажки подписать.
И с этими словами она поднялась, поцеловала Андрея в лоб, как маленького, и направилась к выходу, оставив после себя запах лавандового одеколона и ощущение неотвратимой беды.
Дверь закрылась. В квартире повисло гнетущее молчание.
— Андрей, — тихо начала Вероника. — Ты вообще понимаешь, что ты только что сделал? Ты принял решение за нас двоих. За нашу семью.
— Вера, ну что ты придираешься? — он с раздражением провел рукой по волосам. — Маме реально негде жить. Она продает дом! Это же огромный шаг для нее. Мы не можем ее бросить. Три месяца — это не срок. Перетерпим.
— Это не три месяца, Андрей! — голос её сорвался. — Это навсегда! Ты видел её глаза? Она уже тут хозяйка! Она уже распланировала, как будет нам «помогать»! А ты… ты просто сдался без боя!
— Я не сдался! — повысил он голос. — Я проявил человечность! Это моя мать, Вера! Она одна меня подняла! Я не могу вышвырнуть её на улицу, как какую-то надоевшую кошку! Ты хочешь, чтобы я был бессердечным уродом?
— Я хочу, чтобы ты был моим мужем! — выкрикнула Вероника, и слёзы наконец хлынули из глаз. — Я хочу, чтобы мы были командой! Чтобы ты защищал наше пространство, наш дом! А ты… ты первым открыл ей ворота и сказал: «Милости просим, командуй парадом!»
Андрей отвернулся. Его лицо стало каменным.
— Ты слишком драматизируешь. Мама не будет командовать. Она просто поживет немного. Если ты её так не любишь, это твои личные проблемы. Мне надоели эти вечные конфликты. Я устал разрываться между вами.
«Разрываться». Он сказал это так, будто они были равными сторонами в войне, а не его жена и его мать, которая решила вторгнуться в их молодую семью.
Вероника не стала ничего отвечать. Она поняла, что слова бесполезны. Она вышла из комнаты, прошла в маленькую спальню, которая еще вчера была её кабинетом, её уголком для работы и отдыха. Той самой комнатой, где теперь должна была жить Валентина Петровна. Она села на пол, обхватила колени руками и смотрела в окно на огни чужого города. Она чувствовала себя не хозяйкой в собственном доме, а гостьей, которой вот-вот укажут на дверь.
Переезд свекрови случился через неделю. И это был не просто переезд. Это была оккупация.
Валентина Петровна въехала не с одним чемоданом, как обещала, а с четырьмя огромными сумками, коробкой с посудой и двумя мешками с постельным бельем. Андрей, покорный и виноватый, таскал это всё на пятый этаж без лифта, а она руководила процессом, стоя посреди гостиной.
— Это мой сервиз, — говорила она, указывая на коробку. — На каждый день. Ваш-то, Верочка, слишком современный, неудобный. А это мои скатерти. На кухонный стол класть будем мою, в горошек, она милее. А это икона. Её в красный угол. Где у вас в квартире самый восточный угол?
Красного угла в квартире-студии с перепланировкой не оказалось, но Валентина Петровна нашла место на комоде в гостиной, потеснив фотографию Вероники и Андрея со свадьбы.
Первая же неделя показала, что «мышка» была скорее кротом, методично перекапывающим всё на своём пути.
Утро начиналось не с будильника, а со скрежета сковородки в семь утра. Валентина Петровна считала, что нормальный завтрак — это яичница с колбасой и бутерброды с маслом, и никакие доводы о том, что Вероника на работе просто выпьет кофе, не принимались.
— Мужчину надо кормить плотно, — наставляла она, звонко помешивая в сковороде. — А то что это за завтрак — кружка кофе? Это не завтрак, а насмешка. Ты, Верочка, ещё молодая, не понимаешь. Надо мужа беречь.
Вероника молча собиралась на работу, чувствуя, как запах жареного сала въедается в её волосы и одежду. Её собственная кухня, выбранная с таким трудом, с красивым фартуком и барной стойкой, превратилась в филиал советской столовой.
Вечером её ждал другой сюрприз. Её вещи в ванной были аккуратно сдвинуты на нижнюю полку, а на самом видном месте красовались банки и тюбики свекрови с лекарствами от суставов и кремами «натуральными». Её любимый гель для душа куда-то исчез, а на его месте стоял огромный кусок дегтярного мыла.
— Твой гель этот, химический, вонял, — пояснила Валентина Петровна, встретив её вопрошающий взгляд. — Аллергию вызывать может. А мыло — оно натуральное, полезное. И дешевле в десять раз.
Но главной точкой конфликта стала та самая маленькая комната. Вероника зашла туда на третий день и не узнала её. Её стол, её книги, её ноутбук были бережно сложены в углу и накрыты старой простыней «от пыли». На их месте стоял комод свекрови, над которым уже висела та самая икона и фотография маленького Андрея в школьной форме. На кровати лежало стёганое одеяло в розовых цветах, а на тумбочке — кружевная салфеточка и фарфоровая статуэтка пастушки.
— Я тут немного переставила, чтобы уютнее было, — сказала свекровь, появившись в дверях. — Твой стол ты, если что, можешь в гостиную вынести. Там светлее. А здесь мне будет спокойнее. И окно я помыла, кстати. У тебя, милая, разводы были.
Вероника вышла, не сказав ни слова. Она нашла Андрея, который пытался что-то чинить на балконе.
— Ты видел, что она сделала с моим кабинетом? — спросила она, стараясь сохранять спокойствие.
— Ну… она же там живет теперь, — неуверенно пожал плечами Андрей. — Ей же нужно как-то обустроиться. Стол мы потом как-нибудь…
— «Как-нибудь». Мой дом, моя комната, мои вещи — и всё «как-нибудь»? Андрей, это мое рабочее место! Мне нужно готовить отчеты, я работаю удаленно иногда!
— Ну поработай на кухне, за барной стойкой, — предложил он, избегая её взгляда. — Это же всего на три месяца. Не делай из мухи слона.
Вероника поняла, что он не просто не видит проблемы. Он отказывался её видеть. Для него это было временным неудобством, мелочью, на которую не стоит обращать внимания. А для неё это была смерть по частям. Смерть её личного пространства, её уюта, её права распоряжаться своей жизнью.
Конфликт достиг апогея через две недели, когда Вероника обнаружила, что из их общего счета, куда они складывали деньги на ипотеку и коммуналку, пропала значительная сумма. Не огромная, но такая, которой хватило бы на оплату счетов за электричество и интернет.
— Андрей, ты что-то снимал? — спросила она вечером, показывая выписку на телефоне.
Он замялся, покраснел.
— Это… мама просила. У неё там с продажей дома заминка, какие-то документы нужно срочно оформлять у нотариуса, госпошлины платить. Она сказала, что сразу вернет, как только поступят первые деньги от покупателей.
Вероника почувствовала, как у неё холодеют кончики пальцев.
— Ты снял наши общие деньги, не спросив меня? Чтобы твоя мама заплатила нотариусу за продажу СВОЕГО дома? И мы должны ждать, когда она «вернет»? Когда это будет? Через три месяца? Через год?
— Вера, это же мама! — вспылил Андрей. — Она не чужая! Она в долгах не останется! Ты что, ей не доверяешь?
— Я не доверяю ситуации, в которой мы оказались! — парировала Вероника. — Твоя мама продает дом, получает деньги, но живет у нас бесплатно, и мы еще ей оплачиваем её юридические расходы? Это что за схема? Мы что, её спонсоры?
В этот момент из своей комнаты вышла Валентина Петровна. Она уже была в халате и бигуди, но выглядела бодрой и собранной.
— Я всё слышала, — сказала она холодно. — Вероника, я не ожидала от тебя такой… расчетливости. Мы же семья. Семья всегда помогает друг другу, не считая копеек. Я для Андрюши всю жизнь ничего не жалела. А теперь, когда мне нужна маленькая помощь… вы мне счета предъявляете. Прямо как в бухгалтерии.
— Это не бухгалтерия, Валентина Петровна, — сказала Вероника, чувствуя, как трясутся руки. — Это наша с Андреем реальность. У нас ипотека. Каждый рубль на счету. Мы не можем просто так раздавать деньги, даже родственникам, без обсуждения.
— «Раздавать»… — свекровь покачала головой с глубоким разочарованием. — Какое неприятное слово. Андрюша, сынок, я, пожалуй, не буду вас больше обременять. Я лучше к тете Люде перееду. У неё в деревне домик есть, пустующий. Там, правда, печка, и туалет на улице, и мне с моими-то болячками будет тяжело… Но ничего. Лишь бы вам хорошо было. Лишь бы ваш бюджет не страдал.
Андрей застонал.
— Мама, перестань, пожалуйста! Никто тебя никуда не прогоняет! — он бросил на Веронику взгляд, полный упрека. — Вера, ну что ты устраиваешь? Из-за каких-то денег… Мама же вернет! Давай не будем ссориться из-за этого.
Вероника смотрела на них: на мать, играющую в мученицу, и на сына, который велся на эту игру с завидным постоянством. И в этот момент она поняла, что проиграла. Проиграла сражение и, возможно, войну. Её слово в этом доме ничего не значило. Её чувства, её границы, её деньги — всё это было предметом торга, на котором у неё не было рычагов.
Она повернулась и ушла в ванную, заперев дверь. Она включила воду, чтобы заглушить звуки ссоры из гостиной, и села на край ванны, уткнувшись лицом в колени. Она плакала не из-за денег. Она плакала от полного одиночества. Она была в своей квартире, но это больше не был её дом. Это была территория, где правили законы её свекрови, а её муж был лишь лояльным вассалом.
Так прошёл месяц. Месяц тихой, изматывающей войны на истощение. Вероника превратилась в тень. Она почти не разговаривала с Андреем, а если говорила, то только о бытовых мелочах. Он, чувствуя вину, пытался быть ласковым, но его ласка казалась фальшивой, вымученной. Он жил в двух параллельных реальностях: в одной он был мужем Вероники, в другой — послушным сыном Валентины Петровны. И вторая реальность с каждым днём становилась доминирующей.
Свекровь же расцветала. Она полностью взяла на себя управление хозяйством. Она перемыла все шкафы, перебрала все вещи, «выкинув за ненадобностью» несколько старых футболок Вероники и книг, которые показались ей «сомнительными». Она завела блокнотик, куда записывала все траты, и вечерами с важным видом отчитывалась Андрею, сколько они «сэкономили» благодаря её мудрому руководству.
Андрей слушал и кивал. Он ужинал мамиными щами, носил выглаженные мамой рубашки и потихоньку забывал, каково это — принимать решения самому.
Однажды вечером, когда Вероника задержалась на работе, произошло событие, которое стало последней каплей.
Валентина Петровна зашла в их с Андреем спальню. Вероника обнаружила это по сдвинутым духам на туалетном столике и слегка приоткрытому ящику комода, где лежали её личные бумаги: паспорт, дипломы, медицинская карта.
— Вы что-то искали? — холодно спросила она, застав свекровь в комнате.
Та даже не смутилась.
— Да нет, милая. Пыль вытирала. У тебя тут пыль слоями. Вредно для здоровья. Кстати, я тут посмотрела твою медицинскую карту. У тебя, я вижу, по гинекологии не всё в порядке. Поликистоз, да? — Валентина Петровна произнесла это со спокойствием врача, ставящего диагноз. — Это же с зачатием проблемы могут быть. Я так и думала. Вот почему у вас с Андрюшей до сих пор детей нет. Надо лечиться, доченька. Не запускай. А то будешь потом пустоцветом, в одних карьерах копаться.
Слово «пустоцвет» повисло в воздухе, звенящее, как пощечина. Вероника замерла. Вся кровь отхлынула от лица, а потом прилила обратно, ударив в виски горячей волной. Это было уже не вторжение в пространство. Это было вторжение в самое сокровенное, в её тело, в её право на личную жизнь, в её боль, о которой она даже с Андреем говорила с трудом.
Она не кричала. Она посмотрела на Валентину Петровну, на её самодовольное, спокойное лицо, и тихо сказала:
— Выйдите из моей комнаты. Сейчас же.
— Что? — свекровь приподняла бровь.
— Выйдите. Из. Моей. Комнаты, — повторила Вероника, и в её голосе зазвучала сталь, которой не было даже в день скандала из-за денег. — И никогда, слышите, НИКОГДА не трогайте мои вещи. И не касайтесь тем, которые вас не касаются.
Валентина Петровна опешила. Она привыкла к молчаливому сопротивлению, к вздохам, к недовольному блеску в глазах. Но это холодное, абсолютное презрение было для неё ново. Она что-то пробормотала про «невоспитанность» и вышла, высоко держа голову.
Когда вечером пришел Андрей, его ждал ультиматум.
— Или она уезжает. Или уезжаю я, — сказала Вероника, не повышая голоса. Она сидела напротив него за кухонным столом, её руки лежали на столешнице ровно, ладонями вниз.
— Опять? Вера, хватит! Мама уже извинилась! Она сказала, что не хотела тебя обидеть, она просто заботится!
— Заботится? — Вероника усмехнулась. Это был сухой, безрадостный звук. — Она залезла в мои личные документы, Андрей! Она назвала меня пустоцветом! Это забота? Это верхнее белье в стирке перебрать — это забота? Нет, это контроль. Это унижение. И ты позволяешь этому происходить.
— Я не позволяю! Я просто пытаюсь сохранить мир в семье! — крикнул он, вскакивая. — Ты не хочешь идти на компромисс! Требуешь невозможного! Она моя мать, и она никуда не денется!
— Вот именно. Она никуда не денется, — тихо подтвердила Вероника. — А я — могу. Я подумала. Я подаю на развод.
Тишина после этих слов была оглушительной. Андрей смотрел на неё, не веря своим ушам. Его лицо побелело.
— Ты… что?
— Ты слышал меня. Я не буду жить в этом кошмаре. Я не буду делить своего мужа с его матерью. Я не буду терпеть, как мои границы стираются каждый день. Я ухожу.
— Из-за мамы? Ты рушишь нашу семью из-за мамы? — в его голосе звучала неподдельная боль и недоумение. Он искренне не понимал.
— Нет, Андрей. Я не рушу нашу семью. Её уже давно нет. Наша семья — это мы двое. А сейчас здесь три человека, и двое из них — ты и твоя мать — против меня. Я не хочу быть третьей лишней в собственном браке.
— Но я же люблю тебя! — вырвалось у него.
— Любви недостаточно, — покачала головой Вероника, и в её глазах блеснули слезы. — Нужно ещё уважение. И партнерство. Ты не партнер, Андрей. Ты — сын. И это твой выбор. Я его принимаю. Но я делаю свой.
На следующий день Вероника уехала к подруге. Она взяла с собой только самое необходимое. Андрей звонил, умолял, плакал в трубку. Он говорил, что поговорит с матерью, что она «пожалуй, и правда поживет у тети Люды». Но Вероника уже не верила. Она знала, что даже если Валентина Петровна уедет на время, её тень навсегда останется в их отношениях. Андрей никогда не выберет её по-настоящему. Он всегда будет выбирать путь наименьшего сопротивления, а этот путь всегда вел к успокоению матери.
Прошел месяц их разъезда. Вероника погрузилась в работу, пытаясь заглушить боль. Она подала заявление на развод, процесс был запущен. Андрей сначала злился, потом впал в апатию.
Именно в этот момент произошло неожиданное.
Веронике позвонил незнакомый номер.
— Алло, это Вероника Сергеевна? — спросил вежливый мужской голос. — Говорит Александр Иванович, нотариус. Мне нужно с вами встретиться по одному важному вопросу, касающемуся собственности.
Сердце ёкнуло. Собственность? Ипотека? Но с банком у неё всё было в порядке.
Встреча была назначена в нотариальной конторе. Вероника пришла туда с тяжёлым предчувствием. В кабинете её ждал пожилой, седовласый нотариус и… Валентина Петровна. Свекровь сидела с таким торжественным и одновременно напряженным видом, будто находилась на важнейшей церемонии.
— Вероника Сергеевна, садитесь, пожалуйста, — приветливо сказал нотариус. — Валентина Петровна обратилась ко мне с просьбой оформить дарственную. А именно — безвозмездную передачу вам части своего имущества.
Вероника остолбенела. Она посмотрела на свекровь. Та молчала, глядя в окно, но уголки её губ были чуть подняты.
— Я… не понимаю, — честно сказала Вероника.
— Объясню, — нотариус надел очки и открыл папку. — Валентина Петровна является собственником жилого дома по адресу… (он назвал адрес в старом районе). В связи с продажей этого дома и… некоторыми личными обстоятельствами, она выразила желание выделить часть вырученных средств именно вам. А именно — сумму, эквивалентную тридцати процентам от стоимости проданного дома. Средства будут переведены на ваш личный счет после завершения сделки. Цель, как указано в заявлении — «в знак признательности и в качестве помощи молодой семье». Но, как я понимаю, вы с мужем сейчас… в процессе развода?
— Да, — коротко кивнула Вероника.
— Это усложняет ситуацию, но не отменяет намерения дарителя. Дарственная составляется на вас лично. Это будет ваша личная собственность, не подлежащая разделу.
Вероника перевела взгляд на Валентину Петровну. Та наконец повернула к ней лицо. И в её глазах Вероника увидела не злорадство, не триумф, а… усталость. Глубокую, бесконечную усталость и что-то ещё, похожее на стыд.
— Зачем? — спросила Вероника прямо. — Зачем вы это делаете?
Валентина Петровна тяжело вздохнула.
— Потому что я была неправа, — сказала она тихо, и это прозвучало настолько непривычно и искренне, что Вероника не поверила своим ушам. — Я хотела как лучше. Я хотела быть нужной. Помочь. Но я перешла все границы. Я разрушила вашу семью. Я видела, как мой сын меня ненавидит за эти недели. Не говорит, но вижу. Он меня ненавидит. И он потерял тебя. И всё из-за моей… моей глупой, удушающей любви.
Она замолчала, собираясь с мыслями.
— Дом я продала. Покупатели нашлись быстро. Деньги скоро будут. Я еду к сестре, в другой город. У неё большой дом, ей одной тяжело. Я буду ей помогать. А тебе… тебе я хочу отдать часть. Не из чувства вины, хотя вина есть. А потому что ты права. Ты боролась за свой дом, за свою жизнь. А я вела себя как… как захватчик. Эти деньги — они не оправдание. Они просто… чтобы у тебя был старт. Чтобы ты могла начать всё заново. Без нас. Без нашего токсичного багажа.
Вероника сидела, не зная, что сказать. Гнев, обида, боль — всё это клокотало внутри, но поверх этого нарастало странное, щемящее чувство жалости. Перед ней была не монстр, не исчадие ада, а одинокая, испуганная женщина, которая так боялась остаться ненужной, что своими руками оттолкнула всех, кто был ей дорог.
— Я не могу принять эти деньги, — наконец сказала Вероника.
— Почему? — в голосе свекрови прозвучала растерянность.
— Потому что это будет похоже на оплату. Как будто вы покупаете мое прощение. Или откуп. А я не хочу, чтобы между нами были деньги. Даже такие. Наша история… она бесценна в своём уродстве. Я не хочу её обесценивать чеком.
Валентина Петровна смотрела на неё долго-долго. Потом медленно кивнула.
— Я понимаю. Ты гордая. Как и я. — Она встала. — Тогда я оставлю их Андрею. На его часть ипотеки. Пусть будет ему немного легче. А ты… ты молодец. Ты сильная. Мой сын… он тебя не достоин. Он слабый. Он так и останется мальчиком, пока я не отпущу его по-настоящему. А я, кажется, только сейчас поняла, как это сделать.
Она поправила шаль и направилась к выходу. У двери обернулась.
— Прости меня, если сможешь когда-нибудь. Не за себя — за него. Он всё-таки любит тебя. Как умеет.
И вышла.
Нотариус тихо кашлянул.
— Так что, Вероника Сергеевна? Отказываетесь от дара?
— Да, — твёрдо сказала Вероника. — Отказываюсь.
Она вышла из конторы на улицу. Был ясный, прохладный день. Она вдохнула полной грудью воздух, который пах свободой и неизвестностью.
Развод дался тяжело, но без грязи. Андрей подписал бумаги почти безропотно. Он выглядел сломленным. Вероника знала, что он получит от матери деньги и, возможно, даже выплатит её долю по ипотеке. Но это уже не имело значения.
Она сняла маленькую, но свою собственную квартиру-студию. Без следов чужого присутствия. Где каждую вещь она выбирала сама. Где можно было дышать.
Иногда по вечерам, сидя на своем новом диване с чашкой чая, она думала о Валентине Петровне. Не со злостью, а с грустью. Она поняла, что её свекровь была не монстром, а жертвой собственных страхов и той системы, в которой материнская жертва считается высшей ценностью. Она сломала жизнь сыну, пытаясь привязать его к себе, и в итоге потеряла его окончательно.
Прошел год. Вероника получила повышение на работе. Она встречалась с парнями, но без спешки, наслаждаясь своей свободой. Однажды в магазине она случайно столкнулась с Андреем. Он был один, выглядел постаревшим, но более собранным.
— Привет, — сказал он нерешительно.
— Привет.
Они постояли в неловком молчании.
— Мама уехала. В другой город, — сказал он наконец. — Пишет иногда. Говорит, что ей хорошо. Что она… наконец-то нашла себя. Как странно это звучит, да?
— Да, — согласилась Вероника.
— Я… я понял многое. Слишком поздно. Прости.
— Я уже не злюсь, Андрей. Честно.
Он кивнул, и в его глазах мелькнула благодарность.
— Я рад. Ты заслуживаешь счастья.
— И ты тоже.
Они разошлись в разные стороны. Вероника шла по улице и думала, что странная штука — жизнь. Иногда, чтобы обрести себя, нужно потерять всё, что казалось незыблемым. Иногда, чтобы вырасти, нужно пережить нашествие «мышки», которая на поверку оказалась одиноким, испуганным человеком.
Она зашла в свою квартиру, заперла дверь на ключ — один оборот, второй. Звук был тихий, но такой уверенный. Звук её личной, выстраданной свободы. Она подошла к окну, за которым зажигались вечерние огни. Её город. Её жизнь. Её правила.
И это было только начало.