— Поль, ну перекинь хоть тысячи полторы, а? У меня давление скачет, надо аппарат новый, старый совсем врать стал. И творога бы домашнего, на рынке сейчас такая бабушка хорошая стоит…
Голос мамы в трубке дрожал. Так жалобно, тоненько, будто она не женщина пятидесяти восьми лет, кровь с молоком, а маленькая девочка, которую обидели.
Я стояла посреди супермаркета «Пятерочка», сжимая в руке пачку самых дешевых макарон «Красная цена». В другой руке был телефон. Я зажмурилась. До зарплаты еще девять дней. На карте — три тысячи двести рублей. Если я сейчас переведу ей полторы, у меня останется тысяча семьсот. На девять дней. С учетом проезда на работу.
— Мам, — выдавила я, стараясь, чтобы голос не сорвался на визг. — Я же тебе три дня назад привозила продукты. И лекарства. А тонометр мы тебе новый покупали полгода назад, «Омрон», хороший же.
— Ой, да ты не понимаешь! — тон мгновенно сменился с просящего на обиженный. — Он манжету пережимает. Мне соседка, тёть Валя, сказала, что сейчас электронные врут, надо механический, но хороший. Поль, тебе что, для матери жалко? Я тебя вырастила, ночей не спала, а ты… Ну ладно, ладно. Помру с инсультом, тогда узнаешь. Сэкономишь на мне.
Пошли гудки.
Я выдохнула, чувствуя, как привычный ком подступает к горлу. Стыд, вина и глухая, тупая ярость. Коктейль, которым я питаюсь последний год.
Мне тридцать два года. У меня высшее экономическое образование, должность старшего логиста в крупной компании и, теоретически, неплохая жизнь. А практически — я банкрот. Моральный и финансовый.
Все началось полтора года назад.
— Доченька, зубы сыплются, сил нет, — плакала мама на моей кухне, размазывая тушь по щекам. — Есть не могу, жевать больно. Врач сказал — только имплантация. Съемные протезы мне нельзя, у меня рвотный рефлекс сильный, я задохнусь.
Она рыдала так безутешно, открывала рот, показывая действительно проблемные десны. Врач, к которому мы пошли (в самую дорогую клинику города, потому что «на здоровье нельзя экономить, Поля!»), насчитал сумму, от которой у меня потемнело в глазах.
Четыреста восемьдесят тысяч рублей. Почти полмиллиона.
У меня не было таких накоплений. Я тогда только-только начала откладывать на первоначальный взнос за ипотеку, снимала скромную однушку на окраине и мечтала о своем углу.
— Мам, это очень дорого, — пыталась я воззвать к разуму. — Давай посмотрим другую клинику? Давай все-таки попробуем хороший бюгельный протез? Это в три раза дешевле!
— Ты хочешь, чтобы я мучилась?! — мама тогда схватилась за сердце. — Чтобы я кашкой питалась, как старуха дряхлая? Я еще молодая, я жить хочу! А ты… Эх, Полина. Знала бы я, что выращу такую черствую дочь.
В итоге я сдалась. Я всегда сдавалась.
Я взяла потребительский кредит. Пятьсот тысяч — чтобы с запасом, на лекарства и реабилитацию. На пять лет. Ежемесячный платеж — почти восемнадцать тысяч рублей. Для кого-то, может, копейки, но при моей зарплате в шестьдесят тысяч (из которых двадцать уходит на аренду жилья, а пять — на коммуналку и интернет) это стало удавкой.
У меня на жизнь оставалось — впритык. На еду, проезд, бытовую химию.
Но самое страшное началось потом. Мама сделала зубы. Она сияла голливудской улыбкой. А потом начала болеть всем остальным сразу.
То спина, то давление, то желудок. Она звонила мне каждый день.
— Поль, квартплата выросла, мне пенсии не хватает, добавь?
— Поль, сапоги прохудились, ноги мокнут, я же заболею…
— Поль, там акция на витамины, закажи мне три банки.
Она знала, что у меня кредит. Она знала, что я плачу за её зубы. Но её логика была железной: «Ну ты же молодая, заработаешь. Тебе одной много ли надо? А я на пенсии, мне помощи ждать неоткуда, отца твоего, царствие небесное, уже десять лет как нет».
Я перестала покупать себе одежду. Мои зимние ботинки расклеились еще в декабре, я заклеила их «Моментом» и ходила так, стараясь не наступать в глубокие лужи. Я перестала ходить в кафе с подругами — стыдно сидеть над стаканом воды, когда все заказывают пиццу. Я похудела на шесть килограммов, потому что макароны и картошка — это дешево, а мясо и овощи — роскошь.
Я превратилась в загнанную лошадь.
В тот вечер, после звонка про тонометр, я все-таки перевела ей деньги. Полторы тысячи. Последние, которые можно было потратить без риска голодной смерти. «Ладно, — подумала я. — Похожу пешком от метро неделю. Полезно».
В пятницу мама позвонила снова.
— Доча, ты приедешь в выходные? Шторы надо постирать, снять я сама не могу, голова кружится, упаду еще со стремянки, костей не соберу. И окна бы протереть изнутри.
Я хотела сказать, что устала. Что на работе был адский завал, фуры застряли на таможне, я спала по четыре часа и хочу просто лежать лицом в подушку. Но сказала:
— Хорошо, мам. Приеду в субботу к обеду.
Я приехала. Мама выглядела… хорошо. Румяная, бодрая, в новом халатике (явно не дешевом).
— Ой, Полька, ты такая бледная, синяя прям! — всплеснула она руками. — Надо на свежем воздухе больше бывать. Вон круги какие под глазами.
«Потому что я пашу, как вол, и жру пустую кашу, оплачивая твой кредит», — чуть не вырвалось у меня, но я промолчала.
Я сняла шторы, запустила стирку. Начала мыть окна. Мама крутилась рядом, рассказывала про соседку, про какой-то сериал, про то, что цены на мясо взлетели до небес.
— Представляешь, говядина уже по 800! Я вчера ходила, посмотрела и ушла. Купила суповой набор, кости одни. Так хочется гуляша нормального… — она тяжело вздохнула, искоса поглядывая на меня.
Я стиснула зубы, натирая стекло газетой. У меня в холодильнике дома лежал кусок курицы, разделенный на три порции. О говядине я даже не мечтала.
— Мам, я тоже говядину не покупаю, — сухо сказала я.
— Ну так ты работаешь! Могла бы и купить матери кусочек, раз в месяц-то. Эгоистка.
Я проглотила обиду. Привыкла.
Пока машинка стирала, мама убежала в магазин «за хлебушком».
— Я быстро, ты пока пропылесось, ладно?
Я достала пылесос из шкафа в прихожей. Старенький «Самсунг», который выл как взлетающий истребитель. Я пылесосила ковер в зале и вдруг задела ногой тумбочку под телевизором. Дверца, которая вечно заедала, распахнулась.
Оттуда выпала пухлая папка с документами. Квитанции за квартиру, какие-то старые гарантийные талоны. И сверху выскользнула сберегательная книжка. Вернее, не книжка, а распечатка договора с банком — красивая, на плотной бумаге.
Я хотела просто запихнуть все обратно. Чужие вещи, даже мамины — это табу. Но взгляд зацепился за дату. Договор был свежий, открыт два месяца назад. Вклад «Пенсионный — максимальный доход».
Я замерла. В голове что-то щелкнуло. Мама говорила, что у нее пенсии не хватает даже на лекарства. Что она живет от моих подачек до пенсии.
Рука сама потянулась к бумаге.
Я пробежала глазами по цифрам.
Вклад пополняемый.
Начальная сумма: 600 000 рублей.
Пополнения:
15 числа — 20 000 руб.
15 числа следующего месяца — 25 000 руб.
15 числа этого месяца — 15 000 руб.
Итоговая сумма на счете: 660 с чем-то тысяч рублей. С процентами.
Меня накрыло. У меня зашумело в ушах так, что заглушило вой пылесоса. Я села на пол, сжимая в руках эту бумажку.
Шестьсот. Шестьдесят. Тысяч.
Подождите. Шестьсот тысяч — это начальный взнос. Значит, они у нее были ДВА МЕСЯЦА НАЗАД.
Значит, когда я год назад брала кредит в полмиллиона и выла от ужаса, подписывая договор, у нее УЖЕ были деньги?
Значит, когда я год ела макароны, отказывала себе в лекарствах (я хожу с гайморитом, промываю нос соленой водой, потому что антибиотики дорогие), она сидела на куче денег?
И эти ежемесячные пополнения… 20, 25 тысяч. Откуда? У нее пенсия — 18 тысяч.
Я перечисляла ей… ну, тысяч по 10-15 в месяц, плюс продукты, плюс этот кредит за зубы.
Выходит, она жила на мою помощь, свою пенсию вообще не тратила, а все «лишнее» (мои деньги!) несла в банк.
Щелкнул замок.
Я не успела убрать бумагу. Да и не хотела.
Мама вошла в комнату с пакетом в руках, румяная с мороза.
— Ой, а ты чего пылесос бросила? Поль, ну что ты расселась на полу? Сквозит же!
Она увидела бумагу в моих руках.
Улыбка медленно сползла с ее лица. Глаза сузились и стали колючими. Не испуганными. Злыми.
— Ты зачем по моим вещам лазишь? — голос стал низким, скрипучим. — Кто тебе позволил рыться в моих документах?
Я медленно поднялась. Ноги дрожали.
— Мам… Что это?
— Не твое дело! — она подскочила и вырвала листок из моих рук. — Ишь, сыщица выискалась! Деньги она чужие считает!
— Чужие?! — мой голос сорвался на крик. Впервые за много лет. — Мама, это ЧУЖИЕ?! Я полтора года плачу за твои зубы восемнадцать тысяч в месяц! Я сама их не лечу, потому что у меня денег нет! Я в сапогах рваных хожу! Ты каждый день мне ноешь, что тебе жрать нечего, просишь на хлеб, на лекарства, на этот чертов тонометр! А у тебя… у тебя почти миллион лежит?!
Мама побагровела. Она прижала папку к груди, как щит.
— Это гробовые! — выпалила она. — Поняла ты? Гробовые! Мне помирать скоро! Я что, должна тебя, нищебродку, потом обременять, чтобы ты меня за государственный счет в полиэтиленовом мешке хоронила? Я хочу достойно уйти! Памятник хороший, поминки!
— Гробовые? — я начала истерически смеяться. — Мам, тебе 58 лет! Ты здоровая лошадь, ты меня переживешь! Ты просила у меня деньги на говядину, когда у тебя там лежало шестьсот штук! Почему ты не сказала, что у тебя есть деньги? Почему ты заставила меня взять кредит? Я бы сейчас жила нормально, я бы ипотеку взяла!
— Вот поэтому и не сказала! — заорала она в ответ, и в этом крике была вся ее сущность. — Потому что ты бы эти деньги растрясла! Ипотеку бы она взяла… А мать? А обо мне кто подумает? Если у меня денег не будет, ты меня бросишь! А так хоть похоронят по-людски. Ты же непутевая у меня, у тебя вечно ни копейки, что с тебя взять? Только долги и кредиты!
Я смотрела на неё и не узнавала. Или наоборот — узнавала.
Видела женщину, которая всегда, всю мою жизнь, любила только себя. Которая в детстве съедала самые вкусные конфеты из подарка, потому что «маме нужнее, мама устала». Которая не пустила меня учиться в Питер, устроив истерику с «сердечным приступом», чтобы я осталась при ней служанкой.
— Ты тянула с меня деньги, — прошептала я. — Ты знала, что я голодаю. Ты видела мои ботинки. И ты каждый месяц ходила в банк и клала туда МОИ деньги.
— Я для тебя же старалась! Наследство тебе останется! — она уже перешла в нападение. — Неблагодарная! Я ее вырастила, ночей не спала… Пошла вон отсюда!
Она махнула рукой в сторону двери.
— И не смей ко мне приходить, пока прощения не попросишь! По карманам у матери лазить… Позорница.
Я молча взяла свою сумку. В коридоре надела пуховик, обула свои многострадальные сапоги.
— Кредит за зубы я платить перестаю, — сказала я тихо, но твердо. — Завтра позвоню в банк, узнаю, можно ли реструктуризировать или как-то переоформить. Не получится — буду платить только его, но тебе я больше не дам ни копейки. Ни на хлеб, ни на лекарства. У тебя есть. Снимешь с «гробовых».
— Только посмей! — визжала она мне вслед, выбежав на лестничную площадку. — Прокляну! Людям расскажу, какая ты дрянь! Матери на хлеб жалеешь!
Я спускалась по лестнице, не дожидаясь лифта. Мне было слышно, как она хлопает дверями.
Вышла на улицу. Шел мокрый снег. Нога в дырявом ботинке сразу промокла, но мне было все равно.
Мне вдруг стало так легко. Пусто, больно, страшно, но — легко.
Я прошла два квартала, зашла в ту же «Пятерочку», где стояла час назад. Купила кусок нормального сыра, шоколадку и кофе.
Потратила «неприкосновенные» четыреста рублей.
Вечером мне пришло сообщение от тети Вали, маминой соседки: «Полина, как тебе не стыдно, мать с сердечным приступом лежит, скорую вызывали, плачет, говорит, ты ее обокрасть хотела и смерти ей желаешь».
Я заблокировала номер тети Вали.
Заблокировала мамин номер.
Прошла неделя. Мне звонят с незнакомых номеров — родственники, которых я не видела годами. Я не беру трубку. Я знаю, что там услышу. Что я чудовище. Что «мать — это святое». Что деньги — дело наживное, а отношений не вернешь.
Но я сижу на кухне, пью кофе с бутербродом и впервые за полтора года чувствую вкус еды.
Платить за кредит мне еще три с половиной года. Но теперь я точно знаю: это плата за свободу. Дорогая цена, но оно того стоит.
А вы как думаете, я должна была поступить иначе? Неужели желание «достойно умереть» когда-нибудь в будущем оправдывает то, что она заживо сжирала свою дочь в настоящем? Прав ли я был в этой ситуации, или долг перед родителями действительно должен быть неоплатным и слепым?
Спасибо вам за прочтение 🤍