Колодец был сломан. Я поняла это сразу, как только попыталась достать воду. Ведро ушло вниз и глухо стукнулось о сухое дно. Ни плеска, ни эха. Пусто.
Я стояла посреди бабушкиного двора и не знала, что делать дальше. Ночной автобус из Воронежа выехал в одиннадцать вечера и приполз в Калиново только под утро — с тремя остановками и пересадкой на районной автостанции. Я не спала. Смотрела в тёмное окно и думала о том, как же я докатилась до такой жизни. Тридцать четыре года. Разведена. Без работы. Без квартиры. С одной сумкой и ключом от дома, который пустует уже полгода.
Мама звонила после похорон. Говорила, что надо приехать, разобрать вещи. Я обещала. Но Игорь сказал, что у нас планы на выходные. Потом ещё планы. Потом ещё. А потом Игорь ушёл к Светке из бухгалтерии, и планов у меня не осталось вообще.
Я зашла в дом. Пахло затхлостью и чем-то сладковатым. Пылью, наверное. Шесть месяцев без хозяйки. Шесть месяцев без жизни.
На комоде стояла моя фотография. Мне там лет семь. Венок из одуванчиков на голове, щербатая улыбка, загорелые щёки. Я была счастливой. Тогда казалось, что это навсегда.
Рядом лежала вязаная салфетка. Бабушка всегда что-то вязала. Носки, шарфы, салфетки. У неё руки не могли без дела. Я провела пальцем по узору. Пыль осталась на коже серой полоской.
Надо было найти воду. Надо было как-то жить дальше.
Я вышла на улицу и пошла к соседям. Баба Зина жила через два дома. Ей уже за семьдесят, но она всегда всё знала про всех. Если кто и поможет, то только она.
— Маринка! — она всплеснула руками, увидев меня у калитки. — Господи, да ты ж приехала! А я думаю, кто это там ходит!
— Здравствуйте, баба Зин.
— Здравствуй, здравствуй! Худющая какая! Проходи давай, чаю налью!
Я зашла. В доме пахло пирогами и геранью. Уютно. Тепло. Не как у меня.
Баба Зина усадила меня за стол и тут же поставила передо мной чашку с чаем и тарелку с пирожками.
— Ешь давай. На тебя смотреть страшно. Одни кости.
Я послушно откусила пирожок. Капуста. Вкусно. Я не ела со вчерашнего дня.
— Баба Зин, у меня колодец сломан. Воды нет. Можно у вас набрать?
— Конечно, можно! Да только ты Стёпку попроси. Он тебе починит. Он всем чинит.
— Стёпку?
— Ну да. Сосед твой. Не помнишь, что ли?
Я помнила. Стёпка. Молчаливый мальчишка с соседнего двора. Я приезжала на лето, а он вечно торчал у нас. То воду таскал, то дрова колол. Бабушка его подкармливала. Говорила, что мать у него пьёт, а отца и вовсе нет.
Я его дразнила. Называла Пнём. Он был неуклюжий, молчаливый, смотрел исподлобья. Мне было лет десять, ему двенадцать. Я была городская, с задранным носом. А он был деревенский, в вечно грязной одежде. Мне казалось, что это даёт мне право.
— Он что, до сих пор тут живёт?
— А куда ему деваться? Мать похоронил пять лет назад. Дом поднял. Хозяйство завёл. Теплицы у него, техника. Работает как вол. И знаешь что?
Баба Зина наклонилась ко мне и понизила голос.
— Землю скупает. Твой участок, считай, со всех сторон обложил.
Я похолодела.
— Как это — скупает?
— А вот так. У Петровых купил, у Сидоровых. Теперь только твой остался. Ну, бабы-Нинин то есть. Твой теперь.
Я молча допила чай. Значит, вот как. Стёпка вырос и решил прибрать к рукам всю округу. И мой дом, похоже, тоже в его планах.
Я поблагодарила бабу Зину за чай и пошла домой. Воду она мне налила в две пластиковые бутылки. Хватит на сегодня.
У своей калитки я остановилась. Там стоял мужчина. Высокий. Широкоплечий. Лицо как вырубленное из камня. Тёмные волосы, серые глаза. Смотрел на меня и молчал.
Я узнала его по взгляду. Тот же упрямый прищур. Только теперь в нём не было детской обиды. Только холод.
— Колодец починить надо, — сказал он вместо приветствия. — Завтра приду.
И ушёл. Даже не спросил, нужна ли мне его помощь. Просто поставил перед фактом.
Пень вырос. И похоже, характер у него стал ещё хуже.
Он пришёл на следующее утро. Я ещё спала, когда услышала стук у колодца. Выглянула в окно. Степан. В рабочей одежде, с инструментами. Уже что-то разбирал.
Я наскоро оделась и вышла.
— Доброе утро.
Он кивнул. Даже не повернулся.
Я стояла и смотрела, как он работает. Руки у него были большие, загорелые. Двигался уверенно. Знал, что делает.
Мне стало неловко. Я же должна была что-то сказать. Поблагодарить. Извиниться за детство. Что-нибудь.
— Слушай, — начала я. — Я хотела сказать. Ну, насчёт того, как я тебя называла. Давно. Мне было десять, я была дурой.
Он на секунду замер. Потом снова взялся за работу.
— Давно забыл.
Но я видела, как дёрнулся мускул на его челюсти. Не забыл. Конечно, не забыл. Такое не забывается.
Я ушла в дом. Сделала чай. Вынесла ему кружку. Он взял, кивнул. Мы молча постояли рядом. Он пил, я смотрела на колодец.
— Скоро закончу, — сказал он. — К обеду вода будет.
— Спасибо. Сколько я тебе должна?
Он посмотрел на меня. Впервые за всё время — прямо в глаза.
— Твоя бабка мне в детстве молоко носила. Когда мать пила. Считай, долг.
Я не нашлась, что ответить. Он допил чай, поставил кружку на перила крыльца и вернулся к работе.
К обеду колодец был готов. Степан достал первое ведро воды, показал мне.
— Чистая. Можно пить.
Я зачерпнула ладонью. Холодная. Вкусная. Настоящая.
— Зайдёшь? — спросила я. — Я пирожки разогрею. Баба Зина дала.
Он помедлил. Потом кивнул.
Мы сидели на кухне. Он ел молча. Я смотрела на него и пыталась совместить этого взрослого мужчину с тем мальчишкой из детства. Не получалось. Тот был тощим, сутулым, вечно прятал глаза. Этот — другой. Уверенный. Сильный. Но такой же молчаливый.
— Баба Зина сказала, ты землю скупаешь, — сказала я.
Он поднял на меня глаза.
— Скупаю.
— Зачем?
— Ферму хочу. Настоящую. Экологическую. Чистые продукты, без химии. В город продавать.
— И для этого нужна вся земля вокруг?
— Не вся. Но чем больше, тем лучше. Застройщики тут крутятся. Хотят дачный посёлок сделать. Если продам им хоть клочок, всё пропадёт. Они тут всё застроят.
Я смотрела на него и понимала: он не врёт. Он на самом деле хочет сохранить эту землю. Не для наживы. Для чего-то большего.
— А мой участок? — спросила я. — Тоже хочешь?
Он отвёл глаза.
— Твой — твой. Я на чужое не зарюсь.
Он встал, поблагодарил за пирожки и ушёл. А я осталась сидеть и думать о том, что, может быть, я ошиблась насчёт него. Может быть, он не такой, каким показался.
Прошла неделя. Степан приходил каждый день. То крыльцо починил, то дрова привёз. Я пыталась платить, он отказывался. Я злилась. Не люблю быть должной.
— Да что ты заладила! — не выдержал он однажды. — Помогаю и помогаю. Чего тебе ещё?
— Мне не нужна благотворительность!
— Это не благотворительность. Это по-соседски.
Мы стояли друг напротив друга. Он хмурился. Я тоже. Два упрямых барана.
— Ладно, — сказала я. — Тогда научи меня печь топить. А то я каждое утро полчаса мучаюсь.
Он фыркнул. Почти улыбнулся.
— Ты что, печь топить не умеешь?
— Бабушка не давала. Говорила, мала ещё.
— Тебе тридцать четыре.
— Ну и что? Я в городе жила. Там батареи.
Он покачал головой. Но показал. Как дрова укладывать, как растопку делать, как заслонку двигать. Я слушала и смотрела на его руки. Уверенные. Сильные. И почему-то мне стало спокойно.
Вечером мы сидели на крыльце. Солнце садилось. Было тихо. Только птицы где-то пели.
— Зачем ты вернулась? — спросил он вдруг.
Я помолчала. Не знала, как объяснить.
— Муж ушёл. Квартира была съёмная. Работу потеряла. Больше некуда было.
Он кивнул. Не стал расспрашивать. Не стал жалеть. Просто принял как факт.
— Земля лечит, — сказал он. — Посади что-нибудь.
Я рассмеялась.
— Я даже кактус в городе засушила.
На следующий день он привёз рассаду помидоров. Три ящика.
— Вот. Посадишь. Я покажу как.
Мы сажали вместе. Он копал, я опускала кустики в землю. Руки в грязи, спина болит. Но я улыбалась. Впервые за несколько месяцев.
— Спасибо, — сказала я, когда закончили.
Он посмотрел на меня. Долго. Внимательно. Что-то мелькнуло в его глазах. Но он ничего не сказал. Только кивнул и ушёл.
Я смотрела ему вслед и думала о том, что, может быть, судьба не такая уж и злая. Может быть, она просто ведёт меня туда, где я должна быть.
Прошло ещё две недели. Помидоры принялись. Я поливала их каждый день и радовалась каждому новому листику.
Степан заходил почти каждый вечер. Мы сидели на крыльце, пили чай. Он рассказывал про свои планы. Про теплицы, про технику, про то, как хочет вывести своё хозяйство на новый уровень. А я слушала и понимала, что это не просто бизнес. Это его жизнь. Его мечта.
— А ты? — спросил он однажды. — Чего хочешь?
Я задумалась. Чего я хотела? Раньше хотела замуж. Вышла. Раньше хотела стабильности. Была стабильность. И что? Муж ушёл, стабильность рухнула. Всё, во что я верила, оказалось враньём.
— Не знаю, — честно ответила я. — Раньше думала, что знаю. А теперь не уверена.
Он кивнул. Понял без слов.
В тот вечер он ушёл позже обычного. Уже стемнело. Я стояла у калитки и смотрела, как он идёт к своему дому. Большой. Надёжный. И я вдруг поняла, что буду скучать, если он не придёт завтра.
Это меня напугало. Я ведь только развелась. Мне нельзя. Рано. Глупо. Да и кто он такой? Сосед. Мальчишка, которого я когда-то обижала. С чего я вообще взяла, что он думает обо мне как о ком-то большем?
Я ушла в дом и долго не могла уснуть.
На следующий день я решила разобрать бабушкины вещи. Надо было когда-то этим заняться. Полгода прошло, а я так и не притронулась к её комоду.
Я открыла верхний ящик. Платки. Бабушка любила платки. Яркие, с цветами. Я достала один, прижала к лицу. Пахло чем-то знакомым. Может, духами? Или просто бабушкой?
Во втором ящике были фотографии. Много. Я в разном возрасте. Мама молодая. Дедушка, которого я почти не помню. А вот фотография, которую я раньше не видела. Бабушка и какой-то мужчина. Молодые. Смеются. Это не дедушка. Кто-то другой.
Я отложила фотографию и полезла дальше.
В самом низу, под стопкой полотенец, лежала папка. Старая, картонная. Я открыла её.
Документы на землю. Выписки. Договоры. Я начала читать.
И похолодела.
Договор купли-продажи. Соседний участок. Покупатель — Степан Николаевич Воронов. Дата — за месяц до смерти бабушки.
Он скупал землю ещё при ней. Значит, всё, что он говорил про застройщиков, это враньё? Он просто ждал, когда бабушка умрёт, чтобы добраться до последнего участка?
Я перебирала бумаги дрожащими руками. И тут выпало письмо. Конверт без марки. На нём почерком бабушки: «Стёпе».
Я открыла.
«Стёпа, если ты читаешь это, значит, меня уже нет. Береги Мариночку, если вернётся. Она гордая, сама не попросит».
Я не дочитала. Буквы поплыли перед глазами. Значит, бабушка сама попросила его? Попросила «беречь»? Чтобы потом он выкупил землю за копейки?
Я схватила письмо и побежала к нему.
Степан был во дворе. Чинил какой-то механизм. Увидел меня и выпрямился. Я швырнула письмо ему под ноги.
— Вот, значит, зачем ты вокруг меня ходишь?
Он посмотрел на письмо. Потом на меня. Побледнел.
— Марина, ты не так поняла.
— Я всё поняла! Ты скупал землю при живой бабушке! Она тебе доверяла, а ты!
— Подожди. Дай объяснить.
— Нечего объяснять!
Я развернулась и ушла. Он что-то кричал мне вслед, но я не слушала. В ушах шумело. В груди всё сжималось от обиды и злости.
Какая же я дура. Поверила. Размечталась. А он просто ждал подходящего момента.
Три дня я не выходила из дома. Не отвечала на стук. Не подходила к окнам. Сидела и думала о том, что делать дальше.
Продать. Продать этот дом и уехать. Куда угодно. Только бы не видеть его.
Я нашла в интернете контакты агентства недвижимости. Позвонила. Приедут завтра.
Представитель застройщика оказался молодым человеком в дорогом костюме. Улыбался так, будто делал мне одолжение.
— Прекрасный участок, — говорил он, оглядываясь по сторонам. — Мы готовы предложить хорошую цену. Очень хорошую.
Я кивала. Смотрела на дом, на огород с моими помидорами, на колодец, который починил Степан. И понимала, что делаю что-то неправильное.
Но что мне оставалось?
— Я готова, — сказала я. — Давайте документы.
Он достал папку. Открыл. Протянул мне ручку.
И тут калитка распахнулась. На пороге стояла баба Зина. Запыхавшаяся, с красным лицом.
— Маринка! Стёпка! В больнице!
Я замерла с ручкой в руке.
— Что?
— С трактором перевернулся! На дороге! Его в район повезли!
Ручка выпала из моих пальцев. Я посмотрела на застройщика.
— Простите. Мне нужно идти.
— Но договор!
— Потом.
Я побежала к машине бабы Зины. Её сын, оказывается, уже ждал с заведённым мотором.
Всю дорогу до райцентра я смотрела в окно и не видела ничего. В голове крутилось только одно: он ранен. Он в больнице. А я его послала.
Что если он умрёт? Что если я никогда не смогу сказать ему, что была неправа?
Больница встретила нас запахом хлорки и белыми стенами. Я нашла его палату. Дверь была открыта.
Он лежал на кровати. Серый от боли. Бинты на голове, на руках. Увидел меня и отвернулся к стене.
Я села рядом. Помолчала. Потом сказала:
— Прости.
Он не ответил.
— Я была неправа. Я не дочитала письмо. Я подумала.
— Я знаю, что ты подумала, — перебил он. Голос глухой, хриплый. — Что я хочу забрать твою землю.
— Да.
— Прочитай до конца.
Он повернул голову. Посмотрел на меня. В глазах не было злости. Только усталость. И что-то ещё. Что-то, от чего мне стало больно.
— Письмо у тебя в кармане куртки, — сказал он. — Я подобрал, когда ты ушла.
Я полезла в карман. Достала измятый листок. Развернула.
«Стёпа, если ты читаешь это, значит, меня уже нет. Береги Мариночку, если вернётся. Она гордая, сама не попросит. И землю сохрани. Не дай этим жукам застроить. Ты обещал.
Я знаю, что умираю. Не хочу, чтобы дом достался чужим. Ты единственный, кому доверяю. Сохрани для Мариночки. Она вернётся. Я знаю. Она всегда возвращалась летом. Вернётся и останется.
И ты будь рядом. Ты всегда на неё смотрел. Я видела.
Твоя баба Нина».
Я читала и плакала. Буквы расплывались, но я всё равно читала. Снова и снова.
Бабушка знала. Она всё знала. Про него. Про меня. Про нас.
— Она попросила меня присмотреть за участком, — сказал Степан. — Ещё год назад, когда заболела. Сказала, что застройщики уже приходили. Предлагали. Она отказала. И попросила меня сделать так, чтобы они не достали её землю после. Я скупил всё вокруг. Чтобы им невыгодно было. Чтобы твой участок остался островком посреди моей земли.
Я смотрела на него сквозь слёзы.
— Ты делал это для меня?
— Для неё. И для тебя. Нина Петровна сказала: «Она вернётся. А ты дождись».
— Двадцать пять лет?
Он усмехнулся. Криво, через боль.
— Двадцать пять. Она говорила: подожди, вырастет, увидит. Я и ждал.
Он помолчал. Потом сказал тихо:
— Я тот венок из одуванчиков до сих пор помню. На фотографии у неё на комоде. Ты была красивая. И сейчас.
Я взяла его руку. Большую, загрубевшую от работы. Сжала.
— Прости меня. За всё. За детство. За эти три дня. За то, что не поверила.
Он перевернул руку, переплёл свои пальцы с моими.
— Пень прощает, — сказал он серьёзно.
Я рассмеялась сквозь слёзы. Он тоже улыбнулся. Впервые за всё время. По-настоящему.
Прошло две недели. Степан выписался. Ушибы, сотрясение, ничего серьёзного. Трактор, правда, помят. Но это уже мелочи.
Застройщик больше не приезжал. Я не перезванивала.
Я осталась.
Помидоры мои вытянулись. Уже цветут. Степан сказал, что к августу будут первые плоды. Я киваю и верю. К августу. Значит, я буду здесь в августе.
Сегодня он пришёл ко мне вечером. Сел на крыльцо. Я вынесла чай.
— Красишь? — спросил он, глядя на перила.
Я утром начала красить. Голубой краской. Бабушка всегда любила голубой.
— Угу.
— Хорошо получается.
Мы помолчали. Я отпила чай. Он смотрел на закат.
— Степан, — сказала я. Впервые по имени. Не «Стёпка». Не «Пень». По-настоящему.
Он повернулся.
— Спасибо.
— За что?
— За всё. За колодец. За помидоры. За то, что дождался.
Он смотрел на меня. Долго. Внимательно. Как тогда, в первый день, только теперь без холода. Тепло. Открыто.
— Пойдём, — сказал он. — Покажу кое-что.
Мы встали и пошли к колодцу. Он достал ведро. Вода плеснула, холодная и чистая. Зачерпнул кружкой, подал мне. Я отпила. Потом он.
— Знаешь, — сказал он, глядя на воду, — Нина Петровна говорила: главное, чтобы колодец не пересох. Тогда и жизнь не пересохнет.
Я посмотрела на него. На его лицо в свете заката. На шрам над бровью, которого раньше не было. На морщинки у глаз, когда он щурится.
— Не пересохнет, — сказала я.
Он поставил кружку на край колодца. Взял мою руку. И мы стояли так, пока солнце не село за поля.
Я думала о бабушке. О том, как она всё знала. Всё видела. Всё устроила.
Я думала о себе в семь лет. О венке из одуванчиков. О счастье, которое казалось вечным.
Оно не было вечным. Но, может быть, оно вернулось. Просто в другой форме.
Колодец рядом. Вода в нём есть. Земля под ногами твёрдая.
Впервые за долгое время я знала, где мой дом.