Когда в регистратуре говорят:
— Там к вам семья, у них пёс кусает только одного мужчину в доме, похоже, он у них «плохой человек», —
я уже примерно представляю, как всё будет.
Мама с взглядом «я сейчас всё объясню», взрослая дочь с тревожной улыбкой и тот самый мужчина, который зашёл по ошибке в чужую пьесу и теперь вынужден играть роль злодея. Ну и собака, конечно, главный эксперт по морали, хранитель семейной совести и одновременно бесплатный детектор подонков.
Так и вышло.
В кабинет зашла стройная женщина лет пятидесяти с аккуратной стрижкой и сумкой, которая явно видела больше салонов, чем парк. За ней — дочь, лет двадцати пяти, тонкая, напряжённая, вцепилась в поводок так, будто пёс всё это время тащил её волоком. И замыкал процессию мужчина в джинсах и толстовке — плечистый, неуклюжий, с таким лицом, на котором заранее написано: «да, я виноват, чтобы не спорить».
Собака — метис овчарки с кем-то быстроногим, килограммов двадцать пять. Уши насторожены, глаза живые, шерсть блестит. На вид — обычный молодой пёс, даже приятный. Только поводок натянут, как струна.
— Здравствуйте, — говорю. — Кто у нас пациент?
— Пёс, — одновременно отвечают трое.
И тут же мама добавляет, кивнув на мужчину:
— Ну и… кое-кто ещё. Но сначала давайте про собаку.
Я внутренне ухмыляюсь. Да, кое-кто. Обычно «кое-кто» платит за приём.
— Рассказывайте, — предлагаю. — Как зовут пса и что случилось?
— Это Бонд, — говорит дочь. — Ему два года. Он хороший, правда. Мы его с приюта взяли ещё щенком. Он добрый, детей любит, нас с мамой любит. Но… — она бросает короткий взгляд на мужчину, — кусает Максима. Только его. Постоянно.
Максим вяло машет рукой:
— Ну, бывает. Чё уж теперь… Собака чувствует людей. Я не обижаюсь.
Звучит он так, будто уже подписал признание в трёх экземплярах.
— Прямо кусает? До крови? — уточняю.
— Да! — вскидывается мама. — До крови! Он на него бросается, когда тот заходит, когда штаны надевает, когда по кухне ходит. Пытается укусить за ноги, за руки, за бёдра. Это ненормально. Мы уверены, что он… — она опускает голос, — что он чувствует.
«Кто здесь ненормальный» — вопрос пока открытый.
Пёс в этот момент стоит у моего стола и с обожанием смотрит как раз на Максима. Хвост у него делает «винт», лапы переступают. Ни тебе прижатых ушей, ни уклонения, ни страха. Демонстрации ненависти к «плохому человеку» как-то не наблюдается.
— Максим, — обращаюсь к нему. — Расскажите с вашей стороны. Что делает собака перед тем, как вас укусить?
— Да тут чё… — он мнётся, как школьник у доски. — Ну, прыгает. Бегает кругами. Я её отталкиваю, она опять. Тогда я… Ну, могу по загривку дать или за шкирку отдёрнуть. Она рычит, а потом — хвать.
Он показывает рукой, как именно «хвать» — тщательно, с интонацией человека, который смирился с тем, что Жизнь его периодически кусает.
— А вы как с ней общаетесь? — уточняю. — Гладите, играете, гуляете?
Мама и дочь хором:
— Он только с ним и общается!
И сразу — в мою сторону:
— Вот поэтому мы и думаем, что Бонд чует, что что-то не так. Он только на Максима так реагирует. Нас он никогда не кусал.
Максим дёргает плечом: мол, вот, подтверждение.
Я смотрю на собаку. Та стоит, облизывает губы, смотрит то на меня, то на Максима, хвостом машет так, что я уже опасаюсь за оборудование. С точки зрения поведения я вижу не «я убью этого человека», а «оооо, СЕЙЧАС ЧТО-ТО БУДЕТ!»
Классика: собаку считают агрессивной, а она просто зашкаливающе перевозбуждена.
Есть такой удобный миф: «собаки чувствуют плохих людей». Работает прекрасно. Нравится человек — «видишь, собака его одобрила». Не нравится — «ну, она на него рычит, всё ясно». Так можно вообще не разговаривать друг с другом: пусть хвост решает, кто плохой.
Проблема в том, что собака не подписывалась быть судом чести. Она не знает, что такое «плохой человек». Она знает, что такое «страшный», «шумный», «бьёт», «вкусно пахнет колбасой», «интересно», «со мной играют». И реагирует ровно на это.
Я решаю сначала посмотреть, как они живут, не выходя из кабинета.
— Давайте небольшой эксперимент, — предлагаю. — Кто дома основной хозяин Бонда?
— Я, конечно, — обижается дочь. — Я его из приюта забирала. Это мой пёс.
— Гуляете с ним вы? — уточняю.
— Ну… иногда, — честно говорит она. — У меня работа, я поздно прихожу. Чаще Максим. Он же всё равно в спортзал ходит, заодно гуляет.
— Кормите вы?
— Ну, в основном мама. Она дома.
— Занимается, команды учит?
— Максим, — говорит мама. — Он же мужчина, ему проще.
Я перевожу взгляд на Максима:
— Получается, лично вы — тот, кто его выгуливает, корм иногда даёт, команды подаёт и вообще что-то с ним делает?
Он кивает:
— Ну… да. А чё? Я же не против. Мне норм. Только вот кусает он всё равно меня, а не их.
За моей спиной миф «собака чует плохого» тихо хрустит по швам.
Я прошу по очереди позвать Бонда.
— Сначала вы, — обращаюсь к маме.
Мама неловко берёт поводок, как грязное полотенце.
— Бондик, иди сюда, — говорит она голосом человека, который сюсюкает с чужим ребёнком в очереди, потому что так прилично.
Пёс смотрит на неё, делает вежливый шаг, но взглядом снова цепляется за Максима. Хвост почти не двигается.
— Теперь хозяйка, — говорю.
Дочь присаживается, тянет к нему руки:
— Боня, сладкий, зайчик, иди к мамочке, иди, мой хороший, иди сюда, ну пожалуйста, ну чего ты…
Собака подходит ближе, лижет ей пальцы, но остаётся настороже. Много слов, мало ясности. Энергия в ней мягкая, тёплая, но вязкая. Пёс как будто не очень понимает, что от него хотят.
— А теперь вы, Максим, — говорю.
Максим берёт поводок уверенным движением. Голос у него сразу громче:
— Бонд, ко мне! Ну-ка, быстро!
Собака рвётся к нему, как на старт. Хвост в турбине, глаза горят, он начинает прыгать, мотать головой, пытаться ухватить Максиму рукав. Тот автоматически делает рывок поводком, чуть поддаёт коленом в плечо: мол, не бесись. Бонд ещё больше зажигается, повисает на штанине.
Я подхватываю поводок, разрываю эту связку до того, как кто-нибудь из присутствующих останется без джинсов.
— Так, — говорю. — Стоп. Всё ясно.
— Видите?! — восклицает мама. — Он на него кидается! А нас он так не кусает!
— Именно, — спокойно отвечаю. — Потому что вас он воспринимает как мебель. А его — как единственного живого человека в этом доме.
Тишина зависает в воздухе так, что слышно, как Бонд фыркает.
Я усаживаю всех по стульям, Бонда привязываю к кольцу у стола — чтобы рядом, но не в эпицентре семейной драмы.
— Давайте честно, — начинаю. — Кто с ним реально гуляет? По часу, по два, каждый день.
— Ну… — дочь чуть виновато смотрит на Максима. — Максим. Я боюсь его отпускать, он тянет. А у меня руки слабые.
— А вы, — киваю маме, — гуляете?
— Я?.. У меня давление, — мгновенно находит она аргумент. — Да и вообще, это мужская ответственность.
Я слегка кривлюсь. Мужская ответственность — выгуливать собаку, которую завела дочь, пока все смотрят сериалы.
— Игры, дрессировка? — продолжаю. — Кто с ним мячик бросает, команды отрабатывает?
— Максим, — снова хором.
— Кто ругает за проказы?
— Максим, — вздыхает Максим. — А чё делать, если он шторы жрёт?
— То есть, — подытоживаю, — вы для собаки — единственный человек, с которым что-то происходит. Всё хорошее и всё плохое. Прогулки, бег, мячики, крики, подзатыльники, рывки. Остальные — фон.
— Но он же меня кусает! — не выдерживает дочь. — Значит, он меня защищает?
— От кого? — спрашиваю. — От единственного человека, который вытащил его в лес и гонял по снегу? От того, кто с ним вообще разговаривает хоть как-то, а не только «Бонечка, ты мамин сладкий»?
Я не защищаю Максима, если что. Я просто описываю картину.
— У вас, — продолжаю, — перекос. Вся активность и эмоция собаки направлена на одного человека. Этот человек ведёт себя грубовато, резко, но энергично. Собака не знает, как с ним правильно взаимодействовать. Поэтому взаимодействует как умеет: прыжки, хватания, укусы. Она не «ненавидит» Максима. Наоборот, он для неё — главный источник впечатлений.
Максим поднимает глаза:
— То есть я не… плохой?
Он спрашивает это с такой осторожной надеждой, что мне вдруг становится его искренне жалко. Похоже, ему это далеко не первый раз говорят: «ты плохой». Нормальное такое клеймо по жизни.
— То, что вы с ним играете, — хорошо, — говорю. — То, что делаете это через драку, рывки и толчки, — плохо. Вы похожи на парня, который хочет пообщаться с ребёнком, но единственное, что знает, — это боднуть того в плечо и крикнуть: «Ну чё, придурок?» Ребёнок вроде и рад вниманию, но потом всем показывает синяки и говорит: «он меня любит так странно».
Дочь хихикает, мама неодобрительно цокает. Максим краснеет.
— У меня батя так общался, — бормочет он. — Ну, с нами. Не убивал же.
Вот и пазл сложился.
Мы отрабатываем в кабинете пару простых вещей. Я показываю Максиму, как звать собаку нормальным голосом, без «ну-ка быстро или убью». Как давать лакомство из открытой ладони, а не отдёргивая каждый раз руку. Как прекращать игру, если Бонд начинает хватать зубами, и не превращать это в борьбу за штаны.
Бонд схватывает на лету. Он вообще умный парень. Просто до этого его эмоциональная шкала имела всего два значения: «ничего не происходит» и «о боже, я в восторге, сейчас сожру всё!»
Пара раз я прошу дочь встать рядом, взять поводок, сказать пару команд. У неё получается, но она всё время нервно поглядывает на маму, как будто ждёт оценки.
Мама держится на безопасной дистанции и только комментирует:
— Вот, видишь, опять на него смотрит… Видит, кто как есть.
— Конечно видит, — говорю. — Он видит, кто с ним гуляет, а кто нет. Кто его трогает, а кто только оценивает со стороны.
Я мог бы, конечно, махнуть рукой, сказать: «Да, собака чувствует, он плохой, до свидания», и все были бы довольны. Семья получила бы подтверждение своей легенды, пёс — шанс и дальше кусать за штанину того, кто играет. Но мы вроде всё-таки не аграрный культ, где собака — жрец, а я — раздатчик индульгенций.
После приёма я прошу Максима задержаться на минуту.
— Слушай, — говорю уже без «выкания» (какое-то оно здесь лишнее), — я правда не думаю, что ты чудовище. Но и кота… то есть пса, — оговариваюсь, — тебе тоже надо научиться держать. Ты как в детстве: тебе самого били, и ты другого по привычке трогаешь так же.
Он улыбается косо:
— Ну да. У нас если отец не орёт, значит, его дома нет.
— А у собаки всё чуть иначе, — объясняю. — Если ему больно и страшно, он кусает. Если слишком весело и его никто не тормозит, он тоже кусает. Можешь остаться главным человеком Бонда, но для этого придётся научиться не только рычать.
Он кивает, глядя в пол.
— Я готов, — неожиданно серьёзно говорит он. — Я его… ну… люблю же. Просто не умею, наверное.
В голосе у него та самая мужская фраза, которой почти никогда вслух не говорят: «я боюсь, что всё испорчу».
— Никто не умеет сразу, — отвечаю. — Для этого и есть дрессировщики, зоопсихологи, куча роликов онлайн. Мы можем дать контакты пары толковых специалистов. Тебе придётся не просто ходить, а ещё и слушать. Сможешь?
— Смогу, — вздыхает он. — Если я ипотеку смог, то уж собаку…
Мы пожимаем друг другу руки. Бонд в это время усердно обнюхивает мои карманы на предмет вкусняшек и, мне кажется, подписывается под контрактом.
Через пару месяцев они приходят снова. Я их не сразу узнаю: Бонд подтянулся, стал взрослее, спокойнее. Поводок не натянут, язык не до пола, взгляд — живой, но не взреводённый.
Максим ведёт его уверенно, но без того нервного рывка. Дочь идёт рядом, держится за его локоть. Мама заходит последней и выглядит слегка обиженной — как человек, у которого кто-то тихо отобрал любимую легенду.
— Ну что, как успехи? — спрашиваю.
— Он меня уже месяц не кусал! — первой радостно сообщает дочь.
Максим уточняет:
— Вот именно, что не кусал. Щипает иногда, когда играем, но я сразу прекращаю. Мы ходили к дрессировщику, как вы говорили. Там нам объяснили, что я его разгоняю, как на футболе, а потом удивляюсь, что он вцепляется.
Он улыбается:
— Теперь я учусь говорить «хватит» раньше, чем штаны превращаются в шорты.
— И что, чувствует он вас ещё как плохого человека? — интересуюсь у мамы.
Та вздыхает:
— Он… к нему теперь больше тянется, — признаётся. — Прям видно, что любит.
Слово «любит» она произносит, как занозу. Потому что удобно было, когда пёс подтверждал её внутренний приговор для Максима. Теперь получается, что животное вдруг голосует «за» этого человека. А это уже надо как-то со своей картиной мира сверять.
— Собаки часто тянутся к тем, кто с ними что-то делает, — говорю. — Им не важно, богатый человек или бедный, хороший по вашему списку или нет. Важно, чтобы с ними были честно: или играют, или оставляют в покое.
Я смотрю на Максима:
— И важно, чтобы при этом ещё и уважали их тело. Без пинков и рывков.
Он кивает:
— Я понял. Когда дрессировщик мне наглядно показал, как это выглядит со стороны, мне самому стыдно стало.
Бонд в это время спокойно лежит у его ног и грызёт верёвочную игрушку. Периодически он поднимает голову, чтобы проверить, не исчез ли куда-то его человек. Человек на месте, можно дальше расправляться с верёвкой.
Когда семья уходит, я ещё долго думаю о том, как легко мы отдаём собаке право выносить моральные приговоры.
Всё, что нам не хочется обсуждать напрямую, — «он меня не уважает», «мне с ним тяжело», «я на него злюсь» — мы прячем в фразу: «собака его не любит». Так проще. Не надо разбираться с собой, достаточно сослаться на шерстяного эксперта.
Но собака не психолог и не судья. Она не знает, кто кому изменял, кто кому недоговаривал, кто кому сорвал отпуск. Она знает только, кто её кормит, кто с ней гуляет, кто орёт, а кто молчит. И реагирует не на грехи, а на поведение.
Иногда «пёс кусает только одного мужчину в доме» действительно означает, что этот мужчина — источник страха, боли, угрозы. А иногда — наоборот: что он единственный, с кем вообще есть какая-то связь. Просто она кривая, нервная, неумелая. И зубы тут — не приговор, а крик: «эй, человек, ты хотя бы есть. Не пропадай».
И тогда задачка усложняется. Нужно не просто назначить виноватого, а учить двоих — человека и собаку — общаться без синяков. Снять с пса мантию семейного судьи, вернуть ему роль, в которой он лучше всего: быть собакой. Радоваться, бегать, грызть игрушки, а не чьи-то и без того покусаные самооценки.
А уж кто в этом доме хороший, кто плохой, — извините, решайте без него. Хоть раз в жизни попробуйте разобраться с людьми, не прячась за хвост.