Кухня погрузилась в тот редкий, драгоценный вечерний покой. За окном давно стемнело, а над плитой, где в чугунном казанке томился борщ, дрожали струйки теплого пара. Анна медленно вытирала руки полотенцем, глядя на пузырьки, лопавшиеся на оранжевой поверхности. Она готовила его почти три часа, старательно пассеруя свеклу, как учила еще ее бабушка, чтобы цвет был «бархатным, а не бурым». Это был ее личный ритуал восстановления сил после восьмичасового дня в бухгалтерии, где цифры рябили в глазах, а отчетность давила на виски невидимым обручем.
Вода в чайнике только-только зашипела, предвещая скорое закипание, когда на лестничной клетке щелкнула дверь лифта, а затем прозвучали тяжелые, усталые шаги. Ключ дважды повернулся в замке. Анна машинально поправила прядь выбившихся из пучка волос и повернулась к выходу из кухни, на лице уже готовилась привычная, мягкая улыбка.
Максим вошел, не снимая сразу пальто. Он стоял в прихожей, и его лицо в полумраке казалось каменной маской — застывшей и неприветливой. Воздух в квартире, только что такой домашний и уютный, вдруг стал густым и неподвижным.
— Привет, — тихо сказала Анна, чувствуя, как что-то холодное и мелкое скользнуло у нее под ребрами.
Максим молча повесил пальто, снял туфли. Прошел мимо нее на кухню, сел за стол, не глядя на кастрюлю. Он потер ладонью лицо, и этот жест был таким безнадежно уставшим, что Анна мгновенно забыла про свой усталый день.
— Что случилось? — спросила она, подходя ближе. — Пробки? Начальник опять?
Он посмотрел на нее. Взгляд был пустым, отрешенным, будто он видел сквозь нее какую-то другую, неприятную картину.
— Мать переезжает к нам, — произнес он ровным, монотонным голосом, без вступления, без просьбы, как констатацию погоды за окном. — В эти выходные. У Лиды в Германии тот самый ремонт начался, ей сейчас не до мамы. Путается под ногами, говорит.
Анна замерла. Слова долетели до ее сознания не сразу, будто пробиваясь сквозь вату. Она услышала сначала только интонацию — холодную, окончательную. А потом и смысл.
— Переезжает… к нам? — медленно повторила она, будто проверяя, правильно ли расслышала чужой, абсурдный набор звуков. — Надолго?
— Пока не определились. Пока ремонт у Лиды не закончится. Месяц. Два. Посмотрим.
В голове у Анны зазвенела тихая, нарастающая какофония. Она увидела властные руки Валентины Петровны, переставляющие ее вазочки. Услышала ее голос, дающий указания, как правильно вешать шторы и сколько минут варить гречку. Почти физически ощутила, как сжимается, исчезает пространство ее дома — последнего места, где она могла быть собой, скинув туфли и распустив волосы.
— Максим, — голос у нее задрожал, но она взяла себя в руки. — Мы же… мы же не обсуждали это. Ты даже не спросил. Нас двое в этом браке. И в этой квартире. Ты не мог просто… принять такое решение в одиночку.
Он наконец посмотрел на нее прямо, и в его глазах вспыхнуло раздражение.
— Какое еще обсуждение, Анна? Это моя мать. У нее неотложные обстоятельства. Лида не может ее принять. Куда ей еще деваться? В отель селить? Ты вообще понимаешь, о чем говоришь?
— Я понимаю, что ты ставишь меня перед фактом! — ее голос сорвался на полтона выше. — Я понимаю, что это мой дом тоже! И я имею право хотя бы знать и высказать свое мнение! А ты просто… объявляешь. Как приказ.
— Не придумывай драму, — он отмахнулся, встал и подошел к холодильнику за водой. — Это не приказ. Это необходимость. Семья должна помогать в трудную минуту. Или у тебя свои понятия о семье?
Этот укол попал точно в цель. Анна выросла в детском доме, и слово «семья» для нее было хрупким, выстраданным понятием, которое она создавала с Максимом все эти семь лет. И теперь он использовал его как дубину.
— Мои понятия о семье включают уважение и договоренности между мужем и женой! — выпалила она, чувствуя, как по щекам начинают ползти предательские горячие слезы. — А не одночастные решения, когда тебе удобно вспомнить, что ты «сын»! Ты все семь лет прекрасно обходился, не переселяя ее сюда! А теперь, как только у твоей идеальной сестренки возникли неудобства, ты сразу решаешь проблему за мой счет?
— Перестань трепать нервы! — рявкнул Максим, ударив бутылкой с водой по столу. — Какая разница, чьи неудобства? Ситуация сложилась. Ты хочешь, чтобы моя мать в шестьдесят два года одна маялась в той хрущевке? Без помощи?
— А где она была, когда нам было тяжело? — выкрикнула Анна, и из памяти, как из прорванной плотины, хлынули старые обиды. — Когда мы на двух работах вкалывали на первоначальный взнос? Когда я просила ее просто посидеть с тобой, когда у тебя была та страшная пневмония, а мне нужно было вести срочный аудит? Она была «слишком занята» визами для поездки к Лиде! Она помогала, Максим, только когда и как ей это было удобно! А теперь ты хочешь, чтобы я молча приняла ее в свой дом на неопределенный срок?
Он смотрел на нее, и в его взгляде не было прежней любви, а лишь усталое, почти брезгливое раздражение.
— Я не ожидал от тебя такой эгоистичной истерики, — сказал он ледяным тоном. — Я думал, ты взрослая женщина и мой друг. Очевидно, ошибался.
Слово «друг» прозвучало как последний, точный удар. Воздух между ними выкристаллизовался, стал режущим. Анна больше не чувствовала ни усталости, ни голода. Она чувствовала только огромную, всепоглощающую пустоту там, где еще час назад было ее счастье.
Она молча развернулась и вышла из кухни. Прошла через гостиную, где на диване лежал ее вязаный плед, в спальню, где на тумбочке стояла их совместная фотография с моря. Всё это внезапно стало чужим. Незнакомым.
Из гардеробной она вытащила среднюю дорожную сумку, ту самую, с которой они ездили в Карелию три года назад. Движения ее были медленными, точными, почти механическими. Она не рыдала. Она просто действовала.
Положила две пары джинсов, несколько футболок, свитер. Косметичку, зубную щетку, зарядное устройство. Не брала платья, туфли, украшения. Только самое необходимое, как будто собиралась не из своего дома, а в короткую командировку, из которой, возможно, уже не вернешься.
Когда молния сумки сошлась с тихим, но отчетливым звуком «zzzzip», в квартире стояла абсолютная тишина. Ни борщ на плите, ни закипевший и отключившийся чайник — ничто больше не принадлежало ей.
Она выкатила сумку в прихожую, где все еще висело его небрежно брошенное пальто. Надела свое осеннее пальто, повязала шарф. Взяла сумку за ручку.
Максим не вышел из кухни. Не спросил: «Куда ты?» Не попытался остановить.
Щелчок дверной защелки прозвучал в тишине прихожей негромко, но окончательно, будто перерезав некую невидимую нить. Анна шагнула на лестничную клетку, и дверь медленно, с тихим вздохом, закрылась за ее спиной.
Три дня в съемной однушке на окраине города пролетели как один долгий, туманный кошмар. Анна почти не спала. Она молча ходила по незнакомым комнатам, обставленным безликой мебелью из дешевого ДСП, и прислушивалась к тишине. Эта тишина была и лекарством, и пыткой одновременно. Телефон Максима молчал.
На четвертый день, рано утром, раздался звонок. Но это была не его имя на экране, а «Валентина Петровна». Сердце Анны упало. Она не стала брать трубку. Через десять минут пришло сообщение от Максима. Короткое, сухое: «Заеду за твоими вещами. Мама переехала. Давай поговорим».
Она не ответила. Но к вечеру, движимая странным, почти мазохистским желанием увидеть, что же теперь происходит в ее доме, она поехала. Без звонка, без предупреждения. Просто поднялась на свой этаж и вставила ключ в замок. Ключ повернулся. Он не поменял замки. Эта маленькая, глупая деталь почему-то кольнула больнее всего.
В прихожей ее встретил новый, чуждый порядок. Рядом с их вешалкой появилась отдельная, массивная вешалка-плечики из темного дерева, увешанная знакомыми пуховыми платками, шерстяной накидкой и двумя домашними халатами Валентины Петровны. Под ней аккуратной пирамидой стояло пять пар обуви — уличные полусапожки, тапочки-лодочки, спортивные тапочки и две пары стоптанных балеток. Они занимали половину пространства, оттеснив кроссовки Анны в темный угол.
Из гостиной доносился звук телевизора — какой-то старый советский фильм на повышенной громкости. В воздухе висел густой, сладковатый запах ладана, смешанный с запахом жареного лука. Анна сделала шаг вперед.
На полу в гостиной, прямо посреди прохода, стояла большая плетеная корзина с клубками шерсти и спицами. Пришлось ее обойти. Взгляд скользнул по полкам. Книги, которые они с Максимом расставляли по алфавиту и цвету корешков, были сдвинуты. Теперь в центре, на самом видном месте, стояли несколько фолиантов в кожаном переплете — «Полный православный молитвослов», «Жития святых» и медицинский справочник семидесятых годов. Их семейная фотография с моря исчезла с тумбочки. На ее месте теперь красовалась большая фарфоровая статуэтка — какая-то пастушка с овечками.
— Ой, Аннушка, это ты? — из кухни появилась Валентина Петровна. Она была в том самом розовом халате и держала в руках половник. На лице ее играла широкая, неестественно радушная улыбка. — Зашла на огонек? Как раз супчик сварила. По твоему рецепту, кстати говоря, попробовала. Только я лук не пассеровала, зачем масло лишнее, я его прямо в бульон бросила, он там сам дойдет.
Анна молча смотрела на нее, пытаясь собрать в кулак рассыпающиеся мысли.
— Где Максим?
— На работе, родная, на работе! — махнула рукой Валентина Петровна, как будто отмахиваясь от назойливой мухи. — Закрутился бедненький. Я ему сейчас такой обед оставила, навернет — сил прибавится. А ты за вещами? Он говорил, что ты на недельку к подруге съездила, дела какие-то. Ну что ж, заходи, разденься.
Фраза «к подруге съездила» прозвучала так легко и естественно, словно речь шла о походе в магазин. Как будто не было того скандала, того чемодана, этой ледяной пустоты. Анна почувствовала, как по телу разливается горячая волна гнева. Она не «съездила». Ее выжили.
— Я… я заглянула, — с трудом выдавила она из себя, отводя взгляд от корзины на полу. — Мне кое-что нужно из ванной.
— Да конечно, конечно, проходи! — Валентина Петровна широким жестом указала в сторону коридора, как хозяйка, разрешающая гостю осмотреть владения. — Только, знаешь, я там кое-что переставила немного. Для удобства. У тебя же полочка так высоко, мне, старухе, не дотянуться. Я свои средства на тумбочку поставила. Ты не против?
Анна, не отвечая, прошла в ванную. Картина, открывшаяся ей, заставила сердце учащенно забиться. Ее акриловый органайзер с дорогой японской косметикой — сыворотками, кремами, тонерами, которые она годами собирала по крупицам, — исчез. На полке под зеркалом теперь стояли три простых флакона: детский шампунь «без слез», хозяйственное мыло в брикете и большая бутыль лосьона «Тройной» с ярко-оранжевой жидкостью внутри. На краю раковины лежала новая, еще жесткая мочалка и кусок дегтярного мыла в фабричной бумажке.
Анна распахнула шкафчик под раковиной. Там, вперемешку со старыми банками с краской и упаковкой сантехнических салфеток, валялся ее органайзер. Крышка была откинута. Некоторые флаконы стояли криво, будто их торопливо рылись. На дне белела размазанная капля крема.
Она вынула органайзер, грубо смахнула в него все свои флаконы с полки и, прижав его к груди, вышла в коридор. Валентина Петровна стояла у входа на кухню, опершись о косяк, и наблюдала с выражением спокойного, почти научного интереса.
— Нашла, что нужно? — спросила она.
— Да, — коротко бросила Анна, направляясь к выходу.
— Знаешь, Аннушка, я тут пока разбиралась, — голос свекрови стал сладковато-наставительным, — нашла у тебя много этой… химии. Красивой, иностранной. Ты не обижайся, но я, как мать, должна сказать. Это же сплошная отрава. Вон, посмотри на меня — я всю жизнь детским мылом умываюсь и лицо чистое, морщин почти нет. А эти твои крема… они же кожу разъедают, потом рак будет. Я, чтобы тебе же добра желала, все это убрала подальше. Лучше выбросить совсем, греха не будет.
Анна остановилась, медленно обернулась. Она смотрела на улыбающееся лицо свекрови, на ее самодовольные, прищуренные глаза.
— Вы… вы выбросили мои вещи? — ее голос прозвучал тихо и опасно.
— Ну что ты, родная, какое «выбросила»! — засмеялась Валентина Петровна. — Я же сказала — убрала. Для твоего же здоровья. И знаешь, в холодильнике я тоже кое-что проверила. Колбасу эту твою с крабиком — выкинула, конечно. Это же яд чистейший. И йогурты эти с фруктами — там сахара на три дня. Я Максиму нормальную еду приготовила, котлетки, картошечку тушеную. Он вечером придет, поест как человек.
Последняя ниточка терпения лопнула с почти слышимым звоном. Анна ощутила во рту привкус металла.
— Вы не имеете права выбрасывать мои вещи! — крикнула она, и ее голос, сорвавшись, зазвенел в тишине прихожей. — Это мой дом! Моя косметика! Мой холодильник! Кто вас просил здесь что-то «проверять» и «убирать»?!
Улыбка на лице Валентины Петровны растаяла, как будто ее стерли влажной тряпкой. Вместо нее появилось выражение глубокой, трагической обиды. Она прижала половник к груди, как щит.
— Вот как… Я не имею права… — прошептала она, и голос ее задрожал с искусной, выверенной дрожью. — В доме своего сына… Я, мать, не имею права позаботиться о порядке? О здоровье семьи? Я же… я же хотела как лучше. Чтобы чисто было, полезно. А ты… ты на меня кричишь.
В этот момент щелкнула входная дверь. В прихожую вошел Максим. На его лице застыла усталость целого дня, но, увидев сцену — Анну с искаженным от гнева лицом, сжимающую в руках косметичку, и его мать, прижавшую половник к сердцу с видом невинно оклеветанной мученицы, — усталость сменилась мгновенным, яростным раздражением.
— Опять? — прозвучало одно-единственное, тяжелое, как камень, слово.
— Максимка, — всхлипнула Валентина Петровна, делая к нему шаг. — Я не виновата. Я просто твой супчик разогревала, а Аннушка зашла… Ну, не понравилось ей, что я для порядка немного тут прибрала. Кричит на меня…
— Я не кричала, я… — начала Анна, но Максим резко перебил ее.
— Хватит! — его голос гулко прокатился по прихожей. — Мама тут второй день, а ты уже с визитами и скандалами! Неужели нельзя было просто позвонить? Обсудить нормально? Зачем сразу истерику закатывать?
— Истерику? — Анна смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она не верила своим ушам. — Максим, она выкинула мою косметику в мусор! Она называет ее «химией» и «ядом»! Она переставила все мои вещи!
— Ничего она не выкидывала! — рявкнул Максим, указывая на органайзер в ее руках. — Все на месте! Ну переставила немного, подумаешь! Ей неудобно было! Она же человек в возрасте, ей тяжело! Ты не можешь проявить немного понимания и терпения? Уступить в мелочах?
— Это не мелочи! — выдохнула Анна. В глазах у нее стояли горячие слезы, но она изо всех сил старалась их сдержать. — Это мое личное пространство! Мой дом! Или теперь здесь правит бал только она и ее представления о «порядке»?
— Здесь правит бал здравый смысл! — отрезал Максим. Он снял пальто и с силой бросил его на ту самую массивную вешалку. — Мама здесь временно, потому что ей негде больше быть! Она помогает, готовит, убирается! А ты вместо благодарности устраиваешь разборки из-за какой-то туши для ресниц! Ведешь себя как избалованный ребенок!
Анна почувствовала, как почва уходит из-под ног. Все было перевернуто с ног на голову. Агрессором становилась она. Неблагодарной, истеричной, мелочной. А Валентина Петровна, стоявшая сейчас за спиной сына с тихой, скорбной улыбкой, была белой и пушистой жертвой.
Она посмотрела на мужа — на этого чужого, раздраженного мужчину, который защищал не их общий быт, а право своей матери перекраивать этот быт под себя. И поняла, что говорить больше не о чем.
Она молча натянула пальто, не выпуская из рук косметичку, взяла сумочку.
— Да, конечно, — тихо сказала она, глядя куда-то в пространство между ними. — Это я веду себя как ребенок. Извините, что потревожила ваш новый… порядок.
И вышла, снова оставив за собой тихий щелчок замка. На лестничной клетке она прислонилась лбом к холодному стеклу окна. Из квартиры сквозь дверь донесся приглушенный голос Валентины Петровны, плачущий и оправдывающийся: «Прости меня, сыночек, я не хотела ссоры… Я только хотела помочь… Не думала, что она так это воспримет…»
И низкий, усталый голос Максима в ответ: «Да ладно, мам, ничего страшного. Успокойся. Она просто… нервная. Сама разозлится и придет».
Анна закрыла глаза. Холодное стекло обжигало кожу лба. Она поняла, что не придет. Никогда. В ее собственном доме ей больше не было места. Там теперь жили двое — мать и сын. А роль жены, супруги, хозяйки была вакантна. И, судя по всему, ее уже не спешили занимать.
Прошла неделя. Семь дней тоскливого однообразия в чужой однушке. Анна выходила на работу, выполняла свои обязанности с автоматической точностью, а вечерами сидела на жестком диване и смотрела в стену. Телефон по-прежнему молчал. Ей казалось, что она существует в каком-то звуковом вакууме, где даже стук ее собственного сердца отдавался глухо и одиноко.
Она не звонила. Гордость и обида стеной стояли между ней и желанием услышать его голос. Но однажды вечером, когда она снова бесцельно листала ленту в соцсетях, ее палец сам нашел его имя в списке контактов. И вместо того чтобы пролистать дальше, она вдруг нажала кнопку вызова. Рука дрожала.
Он взял трубку после четвертого гудка.
— Алло? — его голос звучал отстраненно и устало. На заднем плане было тихо, не слышно ни телевизора, ни голоса Валентины Петровны.
— Это я, — тихо сказала Анна. Слова застряли комом в горле.
— Я вижу, — ответил Максим. Пауза затянулась, наполненная невысказанным. — Что надо?
Эти два слова ударили ее, как пощечина. «Что надо?» Не «как ты?», не «где ты?». «Что надо?», будто она назойливый коммивояжер, отрывающий его от важных дел.
— Я… я хотела поговорить, — проговорила она, с силой проталкивая слова сквозь ком в горле. — Просто поговорить. Нам нужно… обсудить ситуацию. Это не может так продолжаться.
— Ситуация проста, — сухо ответил он. — Мама временно живет у нас, потому что ей некуда больше деваться. Ты устроила сцену и сбежала. Вот и вся ситуация. Обсуждать нечего.
— Максим! — в ее голосе прорвалась боль. — Ты это серьезно? «Обсуждать нечего»? Наш брак трещит по швам, а обсуждать нечего? Ты принял решение, которое касается нас обоих, не спросив меня! Твоя мать ведет себя в моем доме как хозяйка, выкидывает мои вещи, а ты меня же и обвиняешь!
— Никто ничего не выкидывал! — его голос на другом конце провода набрал громкости. — Сколько можно мусолить эту историю с косметикой? Она убрала ее с видного места! Потому что ей неудобно! Или ты хочешь, чтобы моя мать, женщина в годах, тянулась куда-то на верхнюю полку и падала?
Он снова переворачивал все с ног на голову. Снова делал из нее монстра, не способного на сострадание.
— Это не дело в полке, Максим, — сказала она, чувствуя, как слезы подступают к глазам, но она сжала веки, не давая им пролиться. — Дело в уважении. В границах. Она пересекла все границы в первый же день! И ты ей это позволил. Ты не защитил ни меня, ни наш дом.
— Не начинай снова про свои «границы», — раздраженно бросил он. — Какие границы могут быть у близких людей? Это же семья! Ты вбила себе в голову какую-то чушь из этих психологических пабликов. Мама просто помогает. Создает уют.
— Какой уют? — с горькой усмешкой перебила его Анна. — Уют по ее правилам? Где мои вещи на помойке, а ее иконы на моих полках? Это не уют, Максим. Это оккупация. И ты… ты сдал ей наши позиции без единого выстрела.
Он тяжело вздохнул. В трубке послышался звук, будто он провел рукой по лицу.
— Послушай, я устал. Я весь день на работе, прихожу домой — а там вечное напряжение. И с тобой сейчас то же самое. Один сплошной упрек. Ты хочешь, чтобы я выгнал на улицу свою старую мать? Это ты от меня хочешь?
— Я хочу, чтобы ты был моим мужем! — выкрикнула она, и голос наконец сорвался, предательски задрожав. — Чтобы ты думал обо мне тоже! Чтобы ты сказал ей: «Мама, это наш с Аней дом, пожалуйста, считайся с этим». Хотя бы раз! Но ты не сказал. Ты встал на ее сторону. Ты выбрал ее.
Пауза стала такой густой, что в ушах зазвенело.
— Я никого не выбирал, — наконец прозвучал его голос, тихий и какой-то опустошенный. — Меня поставили перед фактом. Лида не может. Что я должен был сделать? Бросить ее одну в той развалюхе? У нее давление, сердце пошаливает. Ты хоть раз подумала об этом?
— Я думала о нас! — прошептала Анна. — А ты, получается, нет. Или думал, что я просто проглочу, как всегда. Как проглотила историю с той квартирой на Ленинском проспекте.
На другом конце провода воцарилась мертвая тишина. Та самая квартира была их старой, не зажившей раной. Пять лет назад они нашли идеальный вариант — светлая трешка в хорошем районе, почти по их бюджету. Анна была в восторге, они уже договорились с агентом о встрече с продавцом.
— При чем тут это? — голос Максима стал жестким, оборонительным.
— При том, — сказала Анна, и старая обида, острая, как ржавый гвоздь, снова пронзила ее. — Ты тогда тоже посоветовался с мамой. И она нашла там тысячу недостатков — и школу далеко, и транспорт плохой, и соседи сомнительные. И ты, мой взрослый, самостоятельный муж, взял и отказался от просмотра. Без объяснений. Просто сказал: «Не будем смотреть, не подходит». А потом я случайно услышала твой разговор с ней по телефону. Она говорила: «Сыночек, это плохая инвестиция, там фундамент слабый, я чувствую». И ты согласился. Ты согласился с ее «чутьем» против моих доводов, моих исследований! Ты позволил ей принять решение за нас.
— Это была финансовая ошибка! — резко парировал Максим. — Мама в этом разбирается лучше! Она сберегла наши деньги!
— Она сберегла тебя для себя! — не выдержала Анна. — Чтобы ты остался ближе к ней, в этом районе, в зоне ее досягаемости! Чтобы не было у нас своего, настоящего, независимого гнезда! И ты этого не видишь? Ты не видишь, как она с самого начала втихомолку отвоевывала тебя у меня? Как она всегда находила причины, почему то, что хочу я, — плохо, а то, что удобно ей, — правильно?
— Хватит! — рявкнул он. В его голосе прозвучала не просто злость, а настоящая ярость. — Хватит нести эту ересь! Ты сейчас говоришь о моей матери как о каком-то монстре! Она всю жизнь на меня положила! После смерти отца она одна тянула меня и Лиду! Работала на трех работах! Она ничего для себя не просила, только чтобы мы были счастливы! А ты… ты пытаешься представить это как какую-то борьбу за влияние! Это отвратительно, Анна! Просто отвратительно.
Она слушала его защитную тираду, и сердце разрывалось на части. Она понимала его чувство долга. Понимала его любовь к матери. Но он не хотел понимать, что эта любовь стала ядовитой, поглотила их общее пространство.
— Я не говорю, что она монстр, Максим, — тихо сказала она, и в голосе уже не было злости, только бесконечная усталость и горечь. — Я говорю, что ее любовь к тебе… она удушающая. Она не отпускает тебя. Она не позволяет тебе быть мужем. Только сыном. И ты… ты не хочешь быть ничем другим. Ты выбрал эту роль. Еще тогда, с той квартирой. А теперь выбор стал окончательным.
Она услышала, как он снова тяжело дышит в трубку. В его молчании уже не было гнева, лишь тяжелое, безрадостное понимание того, что она, возможно, права. Но признать это — значило бы разрушить фундамент всей его жизни, всех его представлений о долге и семье.
— Я не знаю, чего ты от меня хочешь, — наконец проговорил он, и его голос звучал сдавленно. — Я не могу выгнать свою мать. Я не могу. Ты требуешь невозможного.
— Я не требую ее выгнать, — сказала Анна, и последняя надежда в ее душе погасла, как свеча на сквозняке. — Я прошу тебя установить правила. Наши правила. В нашем доме. Но ты не можешь. Потому что для тебя ее комфорт и ее чувства важнее моих. Важнее наших.
Она закрыла глаза. В ушах стоял гул.
— Значит, так, — произнесла она, и собственное спокойствие пугало ее. — Значит, у нас больше нет общего дома. И, похоже, нет больше и общего будущего. Прощай, Максим.
Она не стала ждать ответа. Пальцы, одеревеневшие от холода, сами нажали красную кнопку. Экран погас.
Анна опустила телефон на колени и уставилась в темное окно, в котором отражалось бледное, чужое лицо. Она ждала, что сейчас нахлынет боль, отчаяние, истерика. Но пришла лишь пустота. Глухая, бездонная пустота, в которой тихо и безнадежно угасло последнее тепло. Он не выбрал ее. Он даже не попытался найти компромисс. Он просто отстоял свой выбор — остаться в той системе координат, где он навсегда останется «сыночком», а роль жены будет лишь формальностью, терпящей диктат настоящей хозяйки его жизни.
Она поднялась с дивана, подошла к окну и приложила ладонь к холодному стеклу. Где-то там, за множеством таких же окон, в их когда-то общей квартире, жил теперь чужой человек. Муж, который перестал быть мужем. А она осталась здесь, в этой тишине, одна. Но впервые за эту неделю в этой одиночестве появился странный, горький привкус свободы. Свободы от ожиданий, от борьбы за место под солнцем в собственном доме, от необходимости делить любимого человека с его вечной, ненасытной тенью.
Прошло две недели. Анна потихоньку входила в ритм новой, одинокой жизни. Она купила в Икеа новый текстиль для съемной квартиры — простыни нейтрального серого цвета, два толстых пледа, несколько ароматических свечей с запахом хвои. Пыталась создать хотя бы иллюзию уюта, но в душе по-прежнему зияла пустота, куда больше не доносились ничьи голоса. Работа стала единственным спасением, островком стабильности в мире, который развалился на куски.
В одно из воскресений, когда она пыталась заставить себя приготовить что-то кроме пельменей, телефон завибрировал. На экране высветилось неизвестное имя, но код был немецким. Сердце Анны екнуло. Она знала, кто это.
— Алло? — осторожно сказала она, принимая вызов.
— Анечка, здравствуй! — в трубке прозвучал слишком громкий, слишком бодрый женский голос с легким акцентом. — Это Лида! Как дела? Мама дала твой номер, надеюсь, ты не против, что я беспокою?
Голос Максимовой сестры был как всегда — сладковатый, снисходительный, словно она обращалась не к равной, а к младшей и не очень понятливой родственнице.
— Привет, Лида, — сухо ответила Анна, откладывая ложку. — Не против. Что случилось?
— Да ничего не случилось, родная! Просто соскучилась, решила позвонить, узнать, как ты там. Мама рассказывает, что ты… ну, съехала на время. Говорит, немного поссорились с Максимом из-за ее переезда. Я так расстроилась, когда узнала!
В голосе Лиды звучала неподдельная, тщательно отрепетированная скорбь.
— Не «из-за переезда», Лида, — поправила Анна, чувствуя, как внутри все сжимается. — Из-за того, как все было сделано. Без моего согласия. И из-за того, как твоя мама себя ведет в чужом доме.
— Ой, Анечка, ну что ты! — засмеялась Лида, и этот смех был похож на звон хрустальных колокольчиков — красивый, но холодный. — Какой «чужой дом»? Это же дом моего брата! Ну, и твой, конечно. А мама… она же просто хочет помочь! Она такая, вся в заботах. Не может сидеть без дела. Тебе просто нужно привыкнуть к ее энергии. И проявить немного понимания. Она же пожилой человек, ей тяжело одной.
Слова звучали как точная копия реплик Максима. Будто они с матерью заранее отрепетировали этот диалог и теперь доносили его до Анны с двух фронтов.
— Понимания к тому, что она выкинула мою косметику и переставила все вещи? — спросила Анна, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Это «помощь»?
— Анечка, дорогая, — голос Лиды стал тише, заговорщицким, будто она сейчас откроет великую истину. — Ты не принимай это так близко к сердцу. Она же из лучших побуждений! Она видит, как вы с Максимом живете, и хочет… ну, немного улучшить. Навести свой порядок. Она же всю жизнь так. Для нее это проявление любви. Ты просто… воспринимаешь все в штыки. Как всегда.
Фраза «как всегда» повисла в воздухе, отравляя его. Анна стиснула телефон так, что пальцы побелели.
— «Как всегда»? Что это значит?
— Ну… — Лида сделала театральную паузу. — Ты же сама знаешь, ты человек эмоциональный. Вспыльчивый. Помнишь, на той вечеринке по поводу моего отъезда? Ты тогда тоже разнервничалась из-за какого-то пустяка с салатами. Мама потом переживала, что испортила тебе настроение. Она же хотела как лучше.
Анна едва помнила ту вечеринку три года назад. Но она точно помнила, что Валентина Петровна тогда публично, при всех гостях, критиковала ее «Оливье» за то, что в нем мало мяса и нет зеленого горошка. А когда Анна попыталась мягко парировать, свекровь сделала обиженное лицо, и весь вечер затем ходила с видом жертвы. И Лида тогда, уже с чемоданами наготове, бросила ей сочувствующее: «Не обращай внимания, мама просто заскучает по мне и будет всех пилить». Теперь же эта история подавалась как доказательство ее, Анниной, неуравновешенности.
— Лида, я не хочу говорить о том салате, — холодно сказала Анна. — Я хочу сказать о том, что сейчас. Твоя мама нарушила мое личное пространство. А твой брат вместо того чтобы защитить меня, защищает ее. И ты сейчас делаешь то же самое. Вы все втроем против меня.
— Боже мой, какая драма! — воскликнула Лида, и в ее голосе наконец прорвалось раздражение, прикрытое показным сочувствием. — Никто не «против» тебя! Мы все за семью! Просто сейчас сложный период. У меня тут ремонт, муж на работе, я одна с двумя детьми, я физически не могу принять маму! Ты же должна понимать! Максим — мужчина, он справится. А ты… ты могла бы проявить немного женской мудрости и терпения. Поддержать мужа, а не создавать ему дополнительные трудности своими капризами.
«Капризы». Снова это слово. Все, что чувствовала Анна — боль, предательство, утрату дома — для них было всего лишь капризом.
— Так значит, это я создаю трудности? — тихо спросила Анна. — Я, которую поставили перед фактом? Я, чье место в собственном доме заняли без спроса?
— Никто твое место не занимал! — уже без тени сладости ответила Лида. — Ты сама собрала чемоданы и уехала! Мама просто заполнила образовавшуюся пустоту. Она держит дом в порядке, кормит Максима. А что делаешь ты? Сидишь в обиде на телефоне и жалуешься? Может, лучше вернуться и попытаться наладить отношения? Проявить уважение к старшим? А то смотрю я на вас с Максимом… семь лет вместе, а детей нет. Мама переживает, конечно. Говорит, может, ты слишком на карьеру зациклена. А в семье главное — продолжение рода. Я, например, сразу после замужества Фридрихом забеременела. И ничего, карьеру не бросила, просто удаленно работаю. Надо уметь расставлять приоритеты.
Это был новый, низкий удар. Тема детей была их с Максимом личной, больной темой. И то, что Валентина Петровна обсуждала это с Лидой, выставляя Анну эгоисткой, было последней каплей.
— Мои отношения с мужем и наши планы на детей — это вообще не твоя тема, Лида, — сказала Анна, и ее голос наконец обрел сталь. — И не тема твоей матери. И то, что вы там за моей спиной обо мне судачите, лишь подтверждает мою правоту. Вы — сплоченный клан, где у каждого своя роль. Ты — идеальная дочь за границей. Мама — страдалица и мученица, везде успевающая. Максим — благодарный сын, который обязан. А я — чужая, капризная невестка, которая всем мешает. Я эту роль играть не буду.
— Ой, какие ты сложные теории строишь! — фальшиво рассмеялась Лида, но в ее смехе слышалась злость. — Никаких кланов нет! Есть обычная семья, которая старается помочь друг другу в трудную минуту. А ты видишь во всем заговор. Может, тебе стоит к психологу сходить? Правда, советую. Мне мой немецкий психотерапевт очень помог справиться с тревожностью.
Анна закрыла глаза. Разговор зашел в тупик. Лида не слышала и не хотела слышать. Ее картина мира, выстроенная и поддерживаемая матерью, была непоколебимой. В ней не было места точке зрения Анны.
— Спасибо за заботу, Лида, — ледяным тоном сказала Анна. — И за совет. Если захочешь когда-нибудь взглянуть на ситуацию не с маминой колокольни, а с позиции человека, у которого отняли дом, — знаешь, где меня найти. А пока… удачного ремонта.
— Анечка, подожди, не вешай… — начала Лида, но Анна уже положила трубку.
Она долго сидела неподвижно, глядя на темный экран телефона. Теперь картина была полной. Она видела не просто конфликт со свекровью и слабость мужа. Она видела целую систему — замкнутую, самодовольную, жестокую в своей «заботе». Систему, где Валентина Петровна была и режиссером, и главной актрисой, распределяя роли своим детям: Лиде — роль успешной, но далекой дочери, чьи потребности всегда в приоритете; Максиму — роль вечного должника, спасителя и эмоциональной опоры. А для себя самой в этой системе роли не было. Вернее, была — роль внешней угрозы, козла отпущения, на которого можно свалить все напряжение и недовольство. Роль, которую она теперь отказалась играть.
И этот отказ, как она теперь понимала, система воспримет как объявление войны. И будет защищаться. Всеми доступными способами.
Еще неделю длилось это хрупкое, гнетущее перемирие. Анна не звонила, Максим тоже молчал. Но однажды утром она получила от него короткое смс: «Нужно забрать остальные твои вещи. Сегодня после семи буду свободен. Будь дома». Ни «пожалуйста», ни «можешь?». Просто констатация. Она хотела ответить отказом, чтобы не видеть его и тем более — ее. Но мысль о том, что ее книги, зимняя одежда и дорогие сердцу безделушки остаются на территории, оккупированной Валентиной Петровной, заставила согласиться. Она ответила одним словом: «Ладно».
Ровно в семь пятнадцать в дверь ее съемной квартиры постучали. Стук был твердый, недружелюбный. Она открыла. На пороге стоял Максим. Он выглядел постаревшим на несколько лет: под глазами были темные круги, плечи ссутулились. В руках он держал две большие сумки из-под спортивного инвентаря, набитые до отказа.
— Заходи, — без эмоций сказала Анна, отступая в сторону.
Он вошел, огляделся своим новым, чужим взглядом, поставил сумки посреди комнаты.
— Это почти все, что осталось в твоей половине шкафа, — произнес он, не глядя на нее. — Книги с твоей тумбочки. И вот это.
Он вынул из кармана куртки небольшую шкатулку из темного дерева и протянул ей. Это была шкатулка ее бабушки, единственная вещь, оставшаяся ей от детдомовского прошлого. Внутри лежали несколько старых фотографий, пара детских сережек и медальон. Анна взяла шкатулку, почувствовав, как дрожь пробежала по пальцам. То, что он принес это лично, а не швырнул в сумку, было крошечным проблеском чего-то человеческого в этом кошмаре.
— Спасибо, — тихо сказала она.
Он кивнул, неловко переступив с ноги на ногу. Неловкая пауза повисла между ними.
— Как… как ты? — наконец выдавил он, уставившись в пол.
— Живу, — коротко ответила Анна. — А ты? Как твой… новый уклад?
Он горько усмехнулся, уголок его губ дернулся.
— Что ты хочешь услышать? Что я счастлив? — он поднял на нее взгляд, и в его глазах была такая бездна усталости и разочарования, что Анна на мгновение пожалела его. — Мама, конечно, старается. Убирает, готовит. Но это… Это невыносимо. Каждый вечер — разбор полетов. Что ты неправа. Что я слишком мягок. Что Лиде трудно. Что мы с тобой… что мы все испортили.
Слова вырывались из него, будто прорывая плотину, которую он долго удерживал.
— И что ты отвечаешь? — спросила Анна, не в силах сдержать вопрос.
— Что отвечаю? — он снова горько усмехнулся. — Молчу в основном. Устал спорить. Проще согласиться. Потом уйти в комнату и закрыть дверь.
Картина была ясна и безжалостна. Он не стал мужчиной в собственном доме. Он стал мальчиком, запертым в своей комнате, пока мама рулит на общей территории.
— Максим, — тихо начала Анна, в душе шевельнулась последняя, слабая надежда. — Может, все-таки… поговорить с ней? Об установлении правил? Вместе? Я могу приехать, мы сядем втроем…
— Нет! — резко, почти с испугом перебил он ее. — Ты не понимаешь. После твоего звонка Лиде она… она как раскаленная. Любое слово о тебе, любая попытка что-то обсудить — сразу истерика, слезы, что я неблагодарный, что я против нее. У нее давление подскакивает. Я не могу рисковать ее здоровьем.
И снова его страх, его чувство долга, его вина были сильнее всего. Сильнее их брака. Сильнее его собственного достоинства.
— Значит, ее здоровье важнее нашего семилетнего брака? — спросила Анна, и голос ее снова стал холодным.
— Не ставь меня перед таким выбором! — взорвался он, и в его глазах вспыхнула знакомая злость. — Ты как будто не слышишь! Она мне мать! Она не сможет одна! А ты… ты сильная. Ты справишься.
«Ты справишься». Вот итог всего. Ей, сильной, предлагалось уйти и справиться. А слабой, хрупкой, нуждающейся в постоянной опеке оставалась Валентина Петровна. Логика была извращенной, но для него, выросшего в этой системе, — единственно верной.
— Я поняла, — тихо сказала Анна. Последняя надежда погасла. — Тогда забирай свои сумки и уходи.
Он посмотрел на нее, словно ожидал другого финала — слез, мольбы, чего-то. Но увидел лишь ледяное спокойствие. Он кивнул, развернулся и направился к двери. Его рука уже лежала на ручке, когда в тишине квартиры резко зазвонил его телефон. Он взглянул на экран, и его лицо исказилось гримасой раздражения и страха. Это была Валентина Петровна.
— Да, мам? — ответил он, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
Анна не слышала слов с того конца, но слышала голос — визгливый, полный паники и обиды. Максим помрачнел.
— Успокойся, мам. Что случилось?.. Что?.. Нет, не может быть… Откуда?.. Подожди, мам, не плачь, я сейчас…
Он опустил телефон, повернулся к Анне. Лицо его было бледным, а в глазах горел не просто гнев, а какая-то первобытная ярость.
— Ты… Ты совсем охренела? — прошипел он, делая шаг к ней.
Анна отпрянула.
— Что? О чем ты?
— Мама проверяла мою почту! — выкрикнул он, и его голос сорвался. — Нашла переписку! Твою переписку с Катей! Где ты… где ты называешь мою мать «тираном в розовом халате»! И еще… еще что-то про «психопатку»! Это правда?! Ты это писала?!
Ледяная волна прокатилась по спине Анны. Да, это была правда. Месяц назад, в самый разгар первых стычек, она в сердцах написала своей старой подруге Кате длинное, эмоциональное письмо, выплеснув всю боль и ярость. Она назвала Валентину Петровну именно так — «тираном в розовом халате». И да, слово «психопатка» там тоже мелькало. Это была частная переписка. Взрыв наболевшего. Она и думать забыла о ней.
— Максим… это было личное письмо, — начала она, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Я была в отчаянии. Я писала подруге…
— Личное письмо?! — он захохотал, и это был ужасный, нездоровый звук. — В котором ты поливаешь грязью мою мать?! Ты знаешь, что с ней сейчас? У нее истерика! Она рыдает, что ее так ненавидят в доме собственного сына! Что она не тиран, а просто старая женщина, которая хочет добра! Она требует, чтобы я немедленно с тобой развелся! Потому что такая… такая стерва не может быть женой ее сына!
Каждое слово било, как молот. Анна стояла, прислонившись к стене, не в силах пошевелиться.
— Как она получила доступ к твоей почте? — с трудом выдавила она.
— Я… я дал ей пароль полгода назад, чтобы она помогла разобраться с квитанциями! — крикнул он, разводя руками, как будто это было очевидным оправданием. — А она… она просто решила проверить, не пишет ли мне кто! Она волновалась за меня! А нашла… это!
— Она нарушила твою личную переписку! — попыталась сказать Анна, но ее голос был слабым.
— Не важнее, что она там нашла! — рявкнул Максим. — Важно, что ты думаешь о ней! Что ты говоришь за ее спиной! После всего, что она для нас сделала! Ты… ты просто гадина. Мама права.
Слово «гадина» повисло в воздухе, тяжелое и окончательное. Все, что было между ними — любовь, годы, общие мечты — рассыпалось в прах от этого одного слова.
Дверь в подъезд с силой распахнулась. На пороге, без пальто, в том самом розовом халате и тапочках на босу ногу, стояла Валентина Петровна. Лицо ее было заплаканным, распухшим, волосы выбивались из аккуратной обычно прически. Она смотрела на Анну не с ненавистью, а с каким-то торжествующим, трагическим величием оскорбленной невинности.
— Вот она… моя мучительница, — прошептала она, и ее голос дрожал от рыданий. — Ты довольна? Ты добилась своего? Растоптала нашу семью? Очернила меня в глазах сына? Назвала меня… тираном? — она сделала шаг внутрь, и Максим инстинктивно двинулся к ней, как бы защищая, но она отстранила его. — Нет, сынок, дай. Дай я скажу. Я, старая, больная женщина, приехала к тебе в дом, чтобы помочь. Чтобы поддержать в трудную минуту. Я пылинки сдувала с твоих вещей! Супы варила! А она… — она указала дрожащим пальцем на Анну, — она называет меня психопаткой! В письмах! Значит, вот что у нее на душе! Значит, так она обо мне все эти годы думала! Притворялась милой, а сама… змея подколодная!
— Мама, успокойся, пожалуйста, — бессильно пробормотал Максим, пытаясь взять ее за руку.
— Как мне успокоиться, Максимка?! — взвыла Валентина Петровна, и по ее лицу снова потекли слезы. — Мой же сын позволил жене так говорить о родной матери! Он даже не заступился! Он даже не знал! А если б знал, промолчал бы, наверное! Потому что она для него теперь важнее! Чужой человек важнее матери, которая жизнь за него отдала!
Она обвила сына руками, прижалась к его груди, рыдая. Он стоял, обнимая ее, и смотрел на Анну поверх головы матери. И в его взгляде уже не было ярости. Там была тяжелая, беспросветная решимость. Он сделал свой выбор. Окончательно.
— Ты слышала? — тихо спросил он Анну. — Ты довела ее. До такого состояния. Из-за каких-то писем. Из-за своей злобы.
Анна смотрела на эту сцену — на рыдающую женщину в халате и на мужчину, который держал ее, как драгоценность. Она понимала, что проиграла. Не потому что была неправа. А потому что правила этой игры писала не она. И судьей в ней был не Максим. Им была эта рыдающая, манипулирующая женщина, для которой не было ничего святого — ни личной переписки, ни границ, ни чужой боли. Лишь ее собственная роль вечной жертвы и ее нерушимая власть над сыном.
— Да, — тихо сказала Анна. Голос ее был ровным, без слез. — Я слышала. Вы все сказали. Мой дом теперь ваш. Официально. Забирайте свои сумки и уходите. И никогда больше не приходите.
Она указала на дверь. Валентина Петровна, всхлипывая, вышла первой, не выпуская руки сына. Максим на секунду задержался, его взгляд скользнул по ее лицу, по шкатулке в ее руках. В его глазах мелькнуло что-то сложное — может, сожаление, может, стыд. Но он ничего не сказал. Он поднял сумки и вышел, прикрыв за собой дверь.
Анна осталась одна. В тишине. На полу лежала одна из сумок, которую он, видимо, забыл в суматохе. Она подошла к окну. Через несколько минут увидела, как внизу Максим, держа под руку мать, усаживает ее в такси. Он бережно прикрыл ее голову, сам сел рядом. Машина тронулась и скрылась за поворотом.
Она обернулась, глядя на пустую комнату. Боль пришла не сразу. Сначала пришло странное, леденящее спокойствие. Все кончено. Битва проиграна. Но война… война только что перешла в новую фазу. Фазу, в которой у нее не осталось ничего, кроме собственного достоинства. И это, возможно, было единственное, что у нее теперь и было.
На следующий день после скандала с письмом Анна позвонила на работу и взяла отгул. Она не могла сосредоточиться на цифрах, когда внутри все еще горел огнем стыда и унижения. Утро прошло в оцепенении: она сидела на том же диване, смотрела в ту же стену, но теперь в ее голове непрерывно крутилась одна и та же мысль: как можно бороться с тем, кто не играет по правилам? Кто считает чужие письма, чужие мысли, чужую жизнь своей законной добычей?
Телефон молчал. Ни Максим, ни Валентина Петровна больше не звонили. Эта тишина была страшнее любых криков. Она означала, что они там, в ее бывшем доме, вынесли ей приговор и теперь совещаются о мере наказания.
К полудню ее паралич прошел, сменившись ледяной, целенаправленной яростью. Она не могла больше сидеть сложа руки. Она встала, умылась ледяной водой, оделась в строгие темные джинсы и свитер. Она не собиралась плакать или умолять. Она собиралась поставить точку. Окончательную и бесповоротную.
Не звоня и не предупреждая, она села в такси и поехала. По тому самому маршруту, который когда-то был дорогой домой. Сердце бешено колотилось, но руки были сухими и холодными. Она знала, что сейчас скажет. Каждое слово было взвешено и отмерено в долгих часах бессонницы.
Она поднялась на свой этаж. У двери на мгновение задержалась, делая глубокий вдох. Потом решительно вставила ключ — тот самый, который он так и не поменял. Дверь открылась.
В квартире было тихо. Пахло сдобой и ладаном. Из кухни доносилось мягкое постукивание ножа по разделочной доске. Анна сняла обувь и прошла в гостиную. На диване, закинув ногу на ногу, сидел Максим. Он смотрел в пустоту, в руках у него был телефон, но экран был темным. Он поднял взгляд, увидел ее, и на его лице не отразилось ни удивления, ни гнева. Только глубокая, всепоглощающая усталость.
— Где она? — тихо спросила Анна.
— В своей комнате. Отдыхает. С сердцем плохо было после вчерашнего, — так же тихо ответил он. Его голос был хриплым, будто он не спал всю ночь. — Зачем пришла?
— Чтобы поговорить. В последний раз, — сказала Анна, оставаясь стоять посередине комнаты. Она не собиралась садиться. Это был не ее дом.
Максим молча кивнул, как будто ожидал этого. Он опустил телефон на диван.
— Говори.
— Вчерашнее… это был последний гвоздь в крышку нашего гроба, — начала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Твоя мать нарушила самое последнее, что у нас оставалось — право на личное пространство, даже на личные мысли. А ты не защитил меня. Ты защитил ее право это нарушать.
— Она не нарушала, она… — начал было он, но Анна резко подняла руку.
— Нет. Ты сейчас будешь молчать и слушать. Ты уже все сказал. Словом «гадина». Больше мне от тебя ничего не нужно. Мне нужна только ясность.
Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза.
— Я задам тебе один вопрос. И хочу честный ответ. Не про долг, не про вину. Про наш брак. Про нас.
Он смотрел на нее, и в его усталых глазах мелькнула тень страха. Он боялся этого вопроса.
— Я слушаю, — прошептал он.
— Если бы сейчас был не выбор между мной и твоей матерью. Если бы это был выбор между нашим браком и… твоим спокойствием. Твоим привычным миром, где ты — вечный сын, а она — вечная жертва, требующая твоей защиты. Что бы ты выбрал?
Он опустил глаза. Его пальцы сжали край дивана.
— Это подлый вопрос, — хрипло сказал он.
— Это единственно честный вопрос, — парировала Анна. — Потому что дело не в ней, Максим. Дело в тебе. Ты не можешь выгнать мать, потому что не можешь выгнать из себя чувство вины и долга, которые она в тебя вбила с детства. После смерти отца, да, я знаю. Ты стал для нее всем — и сыном, и мужем, и смыслом жизни. И эта роль удобна. Она не требует от тебя взрослых решений, взрослой ответственности. Ты просто должен быть благодарным и послушным. А быть мужем… это трудно. Это значит делать выбор, отстаивать границы, говорить «нет» даже тем, кого любишь. Это ты не умеешь. И не хочешь учиться.
Он сидел, сгорбившись, и молчал. Его молчание было красноречивее любых слов.
— Я не прошу тебя ее выгнать, — продолжила Анна, и в ее голосе впервые зазвучала не злость, а бесконечная, леденящая грусть. — Я прошу тебя стать хозяином в своем доме. Хоть на минутку. Сказать: «Мама, здесь будут такие правила. И Аня — моя жена, и ее слово здесь имеет вес». Но ты этого не сделаешь. Потому что тогда рухнет твой мир. Мир, где ты — мальчик, а она — всемогущая мама, которая всегда знает, как лучше. И ты боишься этого краха больше, чем боишься потерять меня.
Он поднял на нее взгляд. В его глазах стояли слезы.
— Ты не понимаешь… Она не переживет. Она реально заболеет. У нее давление, сердце…
— А я переживу? — тихо спросила Анна. — Наше семилетнее чувство, наш брак, наш дом… это переживет? Или для тебя моя душевная гибель не считается болезнью?
Он снова опустил голову. Слезы скатились по его щекам и упали на сцепленные пальцы.
— Я не могу, — прошептал он. — Прости. Я не могу сделать ей больно.
— Зато сделать больно мне — можешь, — констатировала Анна. И в этот момент последняя надежда, последняя искорка чего-то теплого в ее душе погасла, растворившись в ледяном спокойствии. — Значит, выбор сделан. Не между мной и ею. Между взрослой жизнью и вечным детством. Ты выбрал детство.
Она повернулась и сделала шаг к выходу.
— Подожди! — его голос прозвучал срывающе. — Куда ты? Что ты будешь делать?
Она обернулась. Смотрела на этого плачущего, сломленного мужчину, который был когда-то ее любовью, ее опорой, ее будущим.
— Я ухожу, Максим. Окончательно. Не на неделю. Не «подумать». Я ухожу из твоей жизни. Ты освободил меня от необходимости бороться за место в твоем сердце. Оно, как выяснилось, все еще принадлежит ей. Все эти годы… я боролась не с ней. Я боролась с призраком. С ее образом в твоей голове. И проиграла. Потому что бороться с призраком невозможно.
— Но… квартира… — пробормотал он, как будто пытаясь ухватиться за что-то материальное, раз уж духовное рассыпалось. — Она же в ипотеке. Мы платили вместе.
— Обратись к юристу, — холодно сказала Анна. — Составь документы о разделе. Я подпишу. Мне нужна только моя доля. Деньги, недвижимость… это теперь единственное, что связывает нас. И я хочу разорвать и эту связь.
Она снова повернулась к двери. И тут из спальни Валентины Петровны донесся шорох, а потом ее голос, слабый, но отчетливый:
— Максимка… кто там? Это опять она? Опять пришла мучить нас?
Анна замерла. Она посмотрела на Максима. Он застыл, разрываясь между ней и тем голосом из спальни. И в этот решающий момент его тело само, без участия разума, развернулось в сторону материнской спальни. Он сделал шаг туда. Всего один шаг. Но этот шаг был всем.
Анна тихо, беззвучно выдохнула. Все. Круг замкнулся.
— Прощай, Максим, — сказала она так тихо, что он, возможно, и не расслышал.
Она вышла в подъезд, тихо прикрыв дверь. Не было больше щелчка замка. Было ощущение, что дверь в целую часть ее жизни медленно, бесшумно захлопнулась навсегда.
На улице моросил холодный осенний дождь. Анна не стала искать такси. Она пошла пешком, подняв воротник, чувствуя, как капли дождя смешиваются на ее лице с чем-то соленым, что наконец-то вырвалось наружу. Она плакала. Не потому что ей было больно. Боль уже прошла, осталось лишь пустое, выжженное место. Она плакала по тому мальчику, которого когда-то любила. По тому мужчине, которым он так и не стал. По тому дому, которого у них так и не было.
Она шла по мокрому асфальту, и с каждым шагом тяжесть на плечах казалась чуть меньше. Она больше не несла на себе груз его нерешительности, его вины, его вечного выбора в пользу прошлого. Она была свободна. Ужасающе, пугающе свободна. Но свободна.
И в этой свободе, сквозь слезы и дождь, начала проступать едва заметная, новая тропинка. Тропинка, которая вела только вперед. Туда, где решения будет принимать только она. Где больше не будет ничьих розовых халатов, ничьих проверок почты, ничьих рыданий за закрытой дверью. Только тишина. И ее собственная жизнь.
Новая квартира оказалась на четвертом этаже пятиэтажки в старом, но ухоженном районе. Не ипотечная трешка с мечтами о будущем, а обычная съемная однушка. Но когда Анна впервые переступила порог с двумя сумками в руках и повернула ключ в замке, ее охватило странное чувство. Не радость, не облегчение. Спокойствие. Тишина. Здесь не пахло чужими пирогами и ладаном. Здесь пахло свежей краской, нейтральностью, чистым листом.
Первые дни ушли на обустройство. Она не спеша распаковывала вещи, оставшиеся от прошлой жизни. Книги ставила на полки не по цвету корешков, а как попало — туда, где было удобно руке протянуться. Косметику выложила на открытую полку в ванной, демонстративно, напоказ самой себе. Никто не придет и не выбросит. Вазы, фотографии, безделушки — все это осталось в той, прошлой квартире, в той жизни. Здесь были только самые необходимые, выжимки ее прежнего «я». И это было правильно.
Она завела новые привычки. По утрам пила кофе не на бегу, а сидя на подоконнике, завернувшись в плед, и смотрела, как просыпается двор. Купила на рынке комнатный цветок — неприхотливый хлорофитум. Назвала его Максом. Сначала хотела назвать иначе, но решила: пусть это имя теперь ассоциируется не с мужчиной, а с зеленым, живучим растением, которое очищает воздух. Ирония помогала дышать.
Работа оставалась якорем. Цифры в таблицах были предсказуемы, логичны и не предавали. Директор, заметив ее сосредоточенность и возросшую эффективность, даже предложил взять под контроль новый сложный проект. Она согласилась. Теперь вечера иногда затягивались за полночь, но это был приятный, оправданный труд, а не попытка сбежать от домашнего кошмара.
Но по-настоящему жизнь начала обретать новые краски, когда она позвонила Кате. Той самой подруге, чье письмо стало причиной финального скандала.
— Анн, родная! — Катя почти взвизгнула от радости в трубке. — Я так переживала! Ты пропала! Я уж думала, он тебя в подвал заточил вместе со своей фурией!
Услышав этот знакомый, такой естественный голос, Анна впервые за долгое время рассмеялась. Искренне.
— Нет, не в подвал. Я сама ушла. Совсем.
— Ура! — прокричала Катя. — Поздравляю с новосельем в стране адекватных людей! Слушай, я к тебе сегодня. С вином, пиццей и полным отчетом о своей личной жизни, чтобы ты о своей забыла.
Так и начались их вечера. Катя, юрист по семейному праву в небольшой, но уважаемой конторе, приходила раз в неделю. Они болтали, смотрели глупые сериалы, и Анна по крупицам рассказывала всю историю — не только последний скандал, а все, с самого начала: от истории с квартирой на Ленинском до розового халата и переписки.
Катя слушала, не перебивая, лишь хмуря брови и попивая красное вино. Когда Анна закончила, она долго молчала.
— Ну что, доктор, диагноз? — с горькой улыбкой спросила Анна.
— Диагноз, дорогая, классический: созависимые отношения по линии «мать-сын» с элементами эмоционального инцеста и полным уничтожением личных границ, — отчеканила Катя. — Юридически же… ситуация интересная.
Она поставила бокал и повернулась к Анне, переходя в профессиональный тон.
— Давай по порядку. Квартира. Она в ипотеке. Платили вы оба, я правильно понимаю? Доля в ней у тебя есть. И эта доля не сгорает от того, что ты оттуда съехала, а его мамаша там водрузила свои иконы.
— Я знаю, — вздохнула Анна. — Но я не хочу там появляться. Даже для оценки.
— А ты и не должна, — Катя сделала многозначительную паузу. — Это он должен быть заинтересован в урегулировании. Потому что если вы не договоритесь полюбовно, следующая инстанция — суд. А суд, увидев, что ты съехала из-за невозможности совместного проживания с его родственником, который, напомню, не является ни собственником, ни членом твоей семьи… Может быть очень не на его стороне. Особенно если мы представим доказательства деструктивного поведения свекрови.
— Какие доказательства? — удивилась Анна. — Свидетельских показаний? У нас их нет.
— А переписка? — хитро прищурилась Катя. — Тот самый чат, где она сначала дает советы по квартире, а потом ты описываешь ее «подвиги»? Это же хронология конфликта! И твои сообщения, где ты прямо говоришь, что не можешь жить с его матерью из-за ее поведения, а он игнорирует твои просьбы — это же прямое подтверждение!
Анна задумалась. Она удалила тот чат с Максимом в порыве отчаяния, но архивы остались в облаке. И письмо Кате… Оно было личным, но оно фиксировало факты.
— Я не хочу грязной войны, Кать, — тихо сказала Анна. — Я уже устала воевать.
— И не надо, — успокоила ее подруга. — Это не для войны. Это для переговоров. Угроза, знаешь ли, сильнее ее исполнения. Твой бывший, как я поняла, панически боится любых потрясений и скандалов. Особенно публичных. Мы просто дадим ему понять, что самый спокойный и дешевый для него путь — это выкупить твою долю по рыночной цене. Без суда, без огласки, без необходимости выселять драгоценную маму из-за решения суда. Просто чистая математика.
Идея была жесткой, но справедливой. Анна не хотела оставлять ему квартиру даром. Слишком много сил, денег и надежд они вложили в эти стены. Но мысль о долгой тяжбе, о встречах, о необходимости снова видеть его или, не дай бог, ее — вызывала тошноту.
— А если он откажется? Если она его настроит?
— Тогда мы идем в суд, — пожала плечами Катя. — И тогда мы требуем не только денег за долю, но и компенсации морального вреда. На основании того самого письма и систематического нарушения твоего права на неприкосновенность жилища и личную жизнь. Шансы хорошие. Но, честно, я сомневаюсь, что дойдет. Он, по твоим рассказам, не боец. Он — уставший беглец. И предложение «заплати и забудь» будет для него самым простым выходом.
Анна молча кивала. Логика была железной. Это была не месть. Это было подведение черты. Превращение боли и хаоса в холодные цифры, подписи, банковские переводы.
— Хорошо, — наконец сказала она. — Давай попробуем. Но ты будешь моим представителем. Я… я не хочу с ним разговаривать.
— Договорились, — Катя протянула руку, и они пожали друг другу руки, как перед важной сделкой. — Я составлю проект соглашения. Коротко, ясно, без эмоций. И отправлю ему заказным письмом. А дальше будем ждать.
После ее ухода Анна осталась одна. Она подошла к окну. Ночь была ясной, на небе виднелись редкие звезды. Она думала о квартире. О той жизни, что могла бы в ней быть. Но теперь эти стены были для нее лишь финансовым активом. Ошибкой, которую нужно исправить с наименьшими потерями.
Она вернулась к столу, где стоял ее ноутбук. Открыла облачное хранилище. Долго искала, пока не нашла папку со старыми архивами переписки. Скопировала файлы на флешку. Действия ее были медленными, точными, как у хирурга, извлекающего осколок. Это не было предательством. Это было собиранием оружия для последней, необходимой битвы — битвы за право уйти, не оставив врагу ничего, кроме его собственного выбора.
Она положила флешку в ящик стола, рядом со шкатулкой бабушки. Два артефакта разных войн. Одна — за память, другая — за свободу. Она погасила свет и легла в постель. Впервые за много месяцев сон пришел быстро и без сновидений. Никто не стоял за дверью. Никто не рыдал в соседней комнате. Была только тишина. И в этой тишине начало вызревать что-то новое. Не счастье еще, нет. Но прочный, незыблемый покой. Фундамент, на котором можно было строить что угодно. Или не строить ничего, просто дышать полной грудью. Этого уже было достаточно.
Прошло четыре месяца. Зима сдала свои позиции хлипкому, слякотному марту. На подоконнике у Анны хлорофитум, названный Максом, дал несколько длинных, упругих побегов с детками. Анна отсадила их в отдельные горшочки. Теперь у нее была целая семья зеленых, неприхотливых растений, очищающих воздух.
Соглашение о разделе имущества было подписано месяц назад. Как и предсказывала Катя, Максим не стал сопротивляться. Он даже не пытался торговаться. Получив заказное письмо с четко составленным проектом и приложенными выдержками из переписки, демонстрирующими ход конфликта, он просто согласился. Через неделю они встретились в нотариальной конторе. Анна пришла с Катей. Максим — один, бледный и поджарый, будто сжавшийся в комок от холода, которого не было. Они не смотрели друг на друга. Обменялись кивками, похожими на судороги. Подписали бумаги. Его подпись была неуверенной, растянутой. Ее — твердой и четкой.
Деньги за ее долю в квартире пришли на счет через положенные по закону сроки. Она перевела часть Кате за юридические услуги, а остальное положила на депозит. «Неприкосновенный запас на новую жизнь», — как шутила подруга. Анна не чувствовала радости или победы. Было ощущение закрытия тяжелого, гнилого дела. Как вырвали больной зуб. Больно было, но теперь можно жить без этой постоянной, ноющей ломоты.
Работа шла своим чередом. Новый проект, который она вела, был успешно сдан, и директор вручил ей премию и предложил возглавить небольшой отдел. Анна согласилась. Теперь у нее был свой кабинет с видом не на стену соседнего дома, а на чахлые, но зеленеющие мартовские деревья в сквере. Она купила для кабинета удобное кресло и тот самый хлорофитум, который стал ее талисманом.
Она потихоньку начала узнавать себя заново. Записалась на курсы итальянского языка, о которых мечтала еще в институте. По субботам ходила в бассейн. Плавание в прохладной, синей воде, где слышен только шум собственного дыхания и всплески, стало для нее медитацией. Тело, зажатое годами в тисках стресса и ожидания скандала, начало расслабляться, расправлять плечи.
Иногда, поздно вечером, глядя в окно на огни города, она ловила себя на мысли о нем. Не с тоской, а с холодным, почти антропологическим интересом. Как он там? Как поживает в квартире, которая теперь полностью его? А вернее — его и ее? Валентина Петровна, наверное, окончательно обустроила все под себя. Поставила в гостиной больше икон, переклеила обои на свои, любимые, с розами. Максим, наверное, все так же приходит с работы, ест приготовленный ужин и уходит в свою комнату, чтобы не слышать вечерних проповедей о неблагодарности детей и коварстве невесток. А может, уже привык. Может, даже нашел в этом какой-то извращенный покой.
Однажды в начале апреля, когда уже вовсю звенели капели и пахло талым снегом, ее телефон, лежавший на рабочем столе, завибрировал. Неизвестный номер, но московский. Она подумала, что это какой-то клиент или новый поставщик, и ответила деловым тоном:
— Анна, слушаю.
В трубке на несколько секунд воцарилась тишина. Потом мужской голос, низкий, усталый, но удивительно спокойный:
— Привет, Анна. Это… Максим.
Она замерла. Не от страха или волнения, а от удивления. Она не ожидала этого звонка. Считала, что все мосты сожжены, а пепел развеян.
— Здравствуй, — нейтрально ответила она, отодвигая от себя клавиатуру. — Что случилось?
— Ничего не случилось. Просто… хотел позвонить. Услышать твой голос.
В его интонации не было ни просьбы, ни манипуляции. Была простая констатация.
— Я слушаю, — повторила Анна.
— Мама уехала к Лиде, — сказал он без предисловий. — На прошлой неделе. Ремонт у них, оказывается, давно закончился. Просто… Лиде было удобнее, чтобы мама пожила у нас подольше. Пока она сама не нашла новую работу и не наняла няню.
Анна молчала. Она не чувствовала ни злорадства, ни триумфа. Только легкую, горькую иронию. Ее выгнали из собственного дома под предлогом «временных трудностей», которые оказались чьим-то удобством.
— И как она? — спросила Анна просто из вежливости.
— Сейчас? Не знаю. Мы почти не разговариваем. После отъезда… что-то надломилось. Она звонит, но разговоры короткие. Она все пытается давать советы, учить жизни… а я… я просто не могу больше. У меня срывается голос, когда я слышу ее тон. Я вешаю трубку.
Он говорил это ровно, без эмоций. Как будто докладывал о погоде.
— Мне жаль, — искренне сказала Анна. Ей действительно было его жаль. Он был жертвой этой системы не меньше ее. Просто добровольной.
— Не надо жалеть, — он как будто улыбнулся на том конце провода, она это почувствовала. — Это… правильно. Я стал многое понимать. Только очень поздно.
Он помолчал. Слышно было, как он делает глоток воды.
— Я не звоню, чтобы что-то просить или оправдываться. Оправдываться уже не за что. Все уже случилось. Я звоню, чтобы… сказать спасибо.
Это было последнее, чего она ожидала услышать.
— За что? — не смогла сдержаться Анна.
— За то, что ты оказалась сильнее. За то, что ты не сломалась и не стала частью этого… этого болота. За то, что ты заставила меня увидеть правду. Пусть это и было больно. Как хирургическая операция без наркоза. Я сейчас один в квартире. И в тишине. И эта тишина… она сначала сводила с ума. А теперь… теперь я к ней привыкаю. И даже нахожу в ней какой-то смысл. Я начал ходить к психологу. Как и советовала Лида, помнишь? Только не немецкому, а нашему, отечественному.
Анна слушала, и в ее груди что-то шевельнулось. Не любовь. Не нежность. Что-то вроде уважения. К тому, что он нашел в себе силы начать этот трудный путь. Путь к самому себе, а не к тому образу, который для него создали.
— Это хорошо, Максим. Правда.
— Да, — просто сказал он. — Еще я хочу извиниться. Не за все сразу — я до конца еще не разобрался, за что именно, кроме очевидного. Но я понимаю, что причинил тебе огромную боль. Предал тебя как муж. И за это мне стыдно. И, наверное, всегда будет стыдно.
Его голос дрогнул, но он взял себя в руки.
— Я не прошу прощения. Я не имею на это права. Я просто констатирую факт. И благодарю тебя за все хорошее, что было. А хорошего было много. И это только моя вина, что я это разрушил.
В ее глазах неожиданно выступили слезы. Не от старой боли, а от некоего очищающего катарсиса. Это был тот самый разговор, которого она ждала все эти месяцы. Не крики, не обвинения, а тихое, взрослое признание. И он пришел только тогда, когда между ними легла непроходимая пропасть.
— Спасибо, что сказал, — тихо ответила она, смахивая слезу.
— Желаю тебе счастья, Анна, — сказал он, и в его голосе впервые прозвучала теплая, живая нота. — Истинного. Твоего собственного. Ты его заслуживаешь.
— И тебе тоже, Максим. Найти свой путь.
— Постараюсь. Ну… всё, наверное. Не буду тебя больше задерживать. Пока.
— Пока.
Он положил трубку первым. Анна сидела, держа в руке беззвучный телефон, и смотрела в окно. Вечерние огни города зажигались один за другим, как будто кто-то проводил по горизонту невидимой кистью, усыпанной блестками. Грусть в ее сердце была светлой, прозрачной, как апрельский воздух. Она прощалась. Окончательно. Не с ним, а с той Анной, которая жила в ожидании, в борьбе, в вечной войне за любовь.
Она встала, подошла к окну. Внизу, в сквере, горели фонари, и по дорожкам бродили редкие прохожие. Жизнь шла своим чередом. Ее жизнь.
Она повернулась и взглянула на свой новый, маленький, но свой мир. На книги в свободном порядке. На зеленый хлорофитум на столе. На диплом об окончании первых модулей итальянского, прикрепленный магнитиком к холодильнику. На ключи от ее квартиры, лежащие в стеклянной блюдечке.
Она подошла к растению, потрогала упругий, холодный лист.
— Ну что, Макс, — тихо сказала она. — Пора жить. Только вперед.
И впервые за долгие-долгие месяцы ее губы растянулись в улыбке. Не счастливой еще. Но настоящей. Улыбке человека, который стоит на берегу, смотрит на ушедший в туман корабль своего прошлого и поворачивается лицом к новому дню. Который будет принадлежать только ей.