Самолет приземлился с мягким толчком, вырвав меня из полудремы. За иллюминатором плыл привычный, тоскливый пейзаж родного аэропорта: серое небо, мокрый асфальт, суетливые автобусы. Но внутри у меня все пело. Я летела сюрпризом. Прямиком из своего размеренного пенсионерского быта в солнечном Сочи — в эту сырую осень, к сыну.
Идея родилась спонтанно, как вспышка. Разговор недельной давности. Голос Димы, усталый, натянутый: «Все нормально, мам. Катя… Катя приболела немного. В больнице. Нет, не волнуйся, все под контролем». Но материнское сердце — прибор куда более точный, чем любая логика. В его интонациях я услышала не болезнь, а беду. И страх. Спросила про Лизу, невестку. «Занята», — коротко бросил он. И сменил тему.
Катя, моя четырехлетняя внучка, свет очей моих. «Приболела» в его устах могло означать что угодно. Я связалась с лучшей подругой, оставшейся в городе, та, покопавшись в знакомствах, выяснила шепотом: девочку срочно прооперировали, аппендицит с перитонитом. Сейчас она в реанимации, состояние тяжелое, но стабильное. А где же Лиза? Подруга вздохнула: «Лиза-то тоже там. Ее с давлением скорую забрала прямо из больницы, на нервной почве. Лежит в кардиологии, в той же больнице».
И тишина. Ни одного звонка от сына. Ни слова. Он один там, между двух огней, между женой и дочерью. И не позвал меня. Гордый. Всегда сам. Как его отец.
Я купила билет, не раздумывая. Захватила банки своего варенья, которые Катя обожала, теплый плед для Лизы, который вязала все лето, и крепчайший коньяк для Димы — ему, я знала, сейчас нужна не столько радость, сколько забытье. Сяду на такси, приеду, встану у плиты, накормлю, приберу, посижу у больницы, смогу хоть чем-то помочь. Буду тихой, ненавязчивой силой. Опорой.
Ключ от их квартиры у меня был, подаренный когда-то Лизой с словами «Мама, ты всегда желанный гость». Я решила этим воспользоваться. Приеду, обустроюсь, приготовлю ужин и тогда позвоню. Пусть придет в опустевший дом, а там пахнет борщом и теплом.
Такси довезло меня до знакомого двора. Высокий панельный дом, пятый этаж. Я с трудом тащила чемодан, но на душе было легко. Вот он, подъезд, вот лифт с зеркалами, в которых я увидела заплаканное от усталости, но счастливое лицо.
Дверь открылась бесшумно. В квартире пахло пылью, затхлостью и… чужим. Не было того уюта, того аромата кофе и печенья, который всегда витал здесь. Грязь в раковине, пустая коробка из-под пиццы на столе, скомканная одежда на стуле. Сердце сжалось. Бедный мой мальчик, совсем запустил быт.
Я принялась за работу: открыла окна, запустила стиральную машину, вытерла пыль. Забросила в кастрюлю мясо для бульона. Действия успокаивали. Потом села у окна в гостиной, выходящей во двор, и стала ждать. Часы показывали пять дня. Дима должен был скоро появиться — навещать жену и дочь, я знала график.
И тогда я увидела ее. Свою машину. Ту самую, серебристую иномарку, которую я отдала ему два года назад, когда купила себе новую. «Машина надежная, дитятко, пусть служит тебе», — сказала я тогда. Она выруливала из-за угла и припарковалась аккурат напротив подъезда.
Из водительской двери вышел Дима. Мое сердце екнуло от радости — вот он, идет домой! Я уже потянулась к телефону, чтобы позвонить, но замерла. Он не шел к подъезду. Он, улыбаясь, обходил машину и открывал пассажирскую дверь.
Оттуда вышла девушка. Молодая, яркая, в короткой юбке и дубленке, с смехом поправила ветром взъерошенные волосы. Димка что-то сказал, она звонко рассмеялась и шлепнула его по плечу. Потом она взяла его под руку, и они пошли… не к подъезду. К соседнему подъезду. Он что, переехал? Нет… Они скрылись в подъезде, где жила, если я не ошибалась, какая-то молодая певица из ресторана.
Мир вокруг потерял звук. Я сидела, впившись ногтями в подлокотник кресла, и не могла оторвать глаз от той двери. Минут через сорок они вышли снова. Девушка что-то весело говорила, Дима слушал, улыбался своей, какой-то новой, легкой улыбкой. Не той, что был дома. Они сели в мою — мою! — машину и уехали.
Я не помню, как прошли следующие несколько часов. Бульон выкипел. Сумерки сгустились за окном. Я сидела в темноте, и в голове стучало только одно: его жена и его ребенок лежат в реанимации. А он… он катает девиц. На моей машине. В подаренной мною машине.
В девять вечера я услышала ключ в замке. Вошел он один. Включил свет в прихожей, вздрогнул, увидев свет в гостиной и меня, сидящую в кресле.
— Мама?! Что ты… как? — На лице его было искреннее, неподдельное изумление. И ужас. Мгновенный, животный ужас.
— Я прилетела. Сюрпризом, — мой голос прозвучал чужо, ровно. — Как Катя? Как Лиза?
Он засуетился, сбросил куртку.
— Да… нормально. Стабилизировались. Завтра, может, Катю в обычную палату переведут. А ты чего не предупредила? Я бы встретил!
— Встретил? — я медленно поднялась с кресла. — А когда? Между визитами к жене в кардиологию и к дочке в реанимацию? Или между катаниями на машине?
Он побледнел.
— О чем ты?
— Я все видела, Дмитрий. Видела, как ты вышел из моей машины с какой-то… девицей. И пошел с ней не домой. Это твоя новая работа? Шофер-любитель? Или уже не любитель?
Он покраснел, глаза забегали.
— Мама, ты не понимаешь! Это просто подруга! Она меня поддерживает в этой сложной ситуации! У Лизы нервы, она вообще неадекватна, ты знаешь, какая она! А тут хоть какое-то человеческое общение! Просто отвлекся на час!
«Отвлекся». Его дочь с перитонитом, жена под капельницами. А он «отвлекается».
— На моей машине, — сказала я тихо. — На машине, которую я дала тебе для семьи. Для поездок на дачу, для Кати в поликлинику. Не для этого.
— Да какая разница, чья машина! — взорвался он. — Ты мне ее подарила, значит, она моя! И я имею право делать с ней что хочу! А ты что, шпионила за мной? Подглядывала в окно? У тебя жизни нет?
В тот момент я его не узнала. Это был не мой мальчик. Это был чужой, раздраженный, оправдывающийся мужчина, попавшийся на горячем и злой на того, кто его поймал. В его глазах не было ни капли раскаяния. Только злость и желание заткнуть мне рот.
Я посмотрела на него долгим, тяжелым взглядом.
— Хорошо, — сказала я. — Хорошо, Дмитрий. Раз машина твоя — разбирайся сам. Я поеду в гостиницу.
— Мама, подожди…
Но я уже надела пальто, взяла сумку и вышла, хлопнув дверью. Слез не было. Была какая-то мертвая, ледяная пустота. Я шла по темным улицам, и в голове складывался план. Холодный, четкий, железный.
В гостиничном номере я первым делом позвонила в больницу. Мне подтвердили: состояние Кати тяжелое, но стабильное, Лизы — средней тяжести, нужен покой. Потом я открыла ноутбук. Нашла номер своего старого знакомого, юриста. Позвонила ему, несмотря на поздний час. Объяснила ситуацию. Спросила, могу ли я, как прежняя владелица, заявить об угоне, если у меня остался дубликат ключей и машина была подарена без официального договора дарения, лишь по расписке.
Он помолчал, потом сказал: «Технически — можете. Расписка слабая. Но, Елена Сергеевна, вы уверены? Это же ваш сын». «У меня нет сына», — ответила я и положила трубку.
На следующее утро я была в отделении полиции. Говорила спокойно, сухо: машина, подаренная сыну, была взята им без моего ведома, я обнаружила это, приехав в город. Ключи у меня. Я хочу заявить об угоне. Протокол составили быстро. Я вышла на холодный ветер и почувствовала себя пустой скорлупой.
Дальше был второй визит. В больницу. Я набралась духу и вошла в палату к Лизе. Она лежала бледная, с темными кругами под глазами, подключенная к мониторам. Увидев меня, расплакалась.
— Мама Лена… Простите, что вы… как вы узнали?
— Сердцем, дочка, сердцем, — села я рядом, взяла ее холодную руку. Мы говорили шепотом. О Кате, о ее состоянии. О болезни. И я увидела в ее глазах не только боль и страх за дочь, но и какую-то глубокую, застарелую рану.
— Лизанька, — сказала я тихо, когда она замолчала. — У меня к тебе дело. И просьба. Ты должна подписать кое-какие бумаги. Не для Димы. Для себя и для Кати.
Я вынула из сумки документы, которые заказала у юриста с утра. Договор дарения машины. Но не на Дмитрия. На Елизавету, свою невестку. И вторую бумагу — о выделении доли в моей сочинской квартире на Катю.
Лиза смотрела на меня широко раскрытыми глазами.
— Я… я не могу. Это же ваше. И Дима… Он будет в ярости.
— Дима, — я произнесла это имя с ледяной четкостью, — потерял право на ярость. Он потерял право на многое. Подписывай. Это мое решение. Моя воля. Чтобы у тебя и у моей внучки было хоть что-то твердое под ногами. На всякий случай.
Она плакала, но подписала. Дрожащей рукой.
Я провела у нее еще час, потом пробилась к реанимации, чтобы хоть краем глаза увидеть Катю через стекло. Маленькое, хрупкое тельце под простыней, облепленное датчиками. И тут мое каменное сердце дрогнуло, и слезы хлынули потоком. Но это были слезы не только от горя. От ясности.
Вечером мне позвонил следователь. Машину нашли. За рулем был Дмитрий. Его задержали для выяснения обстоятельств. Я кратко подтвердила: да, я не давала согласия на использование транспортного средства. Мои ключи со мной.
Два дня я жила в гостинице, как в тумане. Навещала Лизу и Катю (девочку уже перевели в обычную палату). Дима не звонил. Вероятно, был занят более важными делами — объяснениями с полицией, вытаскиванием машины со штрафстоянки. Машину, впрочем, не отдавали. Шло расследование.
А на третий день, вечером, в дверь моего номера постучали.
Я открыла. На пороге стоял он.
Я его не сразу узнала. Спина, которую он всегда держал так прямо, была сгорблена. Глаза ввалились, щетина — серая, небритая. От него пахло перегаром и отчаянием.
Он не сказал ни слова. Просто переступил порог, опустился на колени прямо на пол в коридоре и уткнулся лбом в ковер. Плечи его затряслись.
— Мама… Мамочка… Прости. Прости меня. Я сволочь. Я последняя сволочь.
Я молчала. Стояла и смотрела на этот комок горя и самоуничижения.
— Они… Они забрали машину! Говорят, угон! Я все объяснял, что ты моя мать, что это недоразумение! Они требуют твоего заявления об отказе от претензий! Иначе дело в суд, лишение прав, возможно, дело уголовное! Мама, пожалуйста! Без машины я вообще… Как Лиза с Катей? Как им помогать?
Он поднял лицо. Оно было мокрым от слез. Но в этих глазах я, к своему ужасу, не увидела осознания своей вины перед женой и дочерью. Я увидела страх. Страх потерять удобную вещь. Страх перед проблемами.
— Как Лиза с Катей? — повторила я. — Интересный вопрос. А что, они уже выписались? Их уже не надо навещать?
Он заморгал.
— Нет… То есть да, я… я был сегодня. Но мам, это же все из-за нервяка! Из-за этого стресса! Я сорвался! Эта девчонка… она ничего не значит!
— Она значит, — перебила я его. — Она значит, что пока твоя семья боролась за жизнь, ты развлекался. На моей машине. Ты говорил, что она твоя. Я с тобой согласилась. Раз твоя — и проблемы твои.
— Мама! — он пополз ко мне на коленях, схватил за край халата. — Я твой сын! Единственный! Ты что, из-за какой-то… из-за этого хочешь, чтобы у меня было судимость? Чтобы я работу потерял?
«Какой-то». Его дочь была «какой-то».
— Я все переписала, — сказала я тихо, почти шепотом.
Он замолк, уставившись на меня.
— Что?
— Машину. Я переоформила. Пока ты здесь ползаешь, документы уже готовы. Машина теперь не твоя. И не моя. Она — Лизы. Подарок от меня. Чтобы у нее было хоть какое-то средство передвижения и козырь, когда она решит, что жить с тобой больше не может.
Он отшатнулся, как от удара током. Коленопреклоненная фигура застыла в немом крике. Лицо исказилось сначала непониманием, потом обидой, а затем — чистой, неподдельной ненавистью.
— Ты… ты что наделала? — прошипел он. — Ты отдала МОЮ машину ЭТОЙ ЖЕНЩИНЕ? Которая даже суп нормально сварить не может? Которая вечно ноет? Ты с ума сошла, старуха?!
Вот он. Настоящий. Обнаженный. Страх за статус, за имущество, за свой комфорт оказался сильнее любого раскаяния.
— Встань, — сказала я. Голос не дрогнул. — И уйди. Пока я не позвонила в полицию и не сообщила, что ты угрожаешь мне.
Он поднялся. Неловко, постаревший на двадцать лет. Смотрел на меня взглядом, полным яда.
— Ты больше не моя мать. Ты слышишь? Никогда. Ты — никто.
— Я была никем для тебя уже давно, — ответила я. — Просто кошельком на ножках. Кошелек опустел. Уходи.
Он ушел. Не хлопнув дверью. Она закрылась с тихим щелчком, который прозвучал громче любого хлопка.
Я подошла к окну. Через минуту увидела его, выходящего из гостиницы. Он шел, спотыкаясь, не оборачиваясь. Маленькая, ссутулившаяся фигура, растворившаяся в сумерках.
Я вернулась в номер, села на кровать. Тишина оглушала. И тогда, наконец, пришли слезы. Горькие, соленые, бесконечные. Я плакала не по нему. Я плакала по тому маленькому мальчику с разбитой коленкой, которого когда-то носила на руках. Того мальчика больше не было. И, вероятно, не было уже давно. А я просто отказывалась это видеть.
На следующий день я подала заявление об отказе от претензий по угону. Но — с условием, что машина будет передана законной владелице, Елизавете. Полиция, вникнув в семейные обстоятельства, пошла навстречу.
Я навела справки о хорошем адвокате по семейным делам и отправила контакты Лизе. Сказала, что буду оплачивать его услуги, если понадобится.
А потом улетела обратно в Сочи. К морю, к своему тихому дому, к размеренной жизни, в которой теперь навсегда поселилась эта тихая, ноющая пустота.
Иногда звонит Лиза. Говорит, что Катя поправляется. Что машина ей очень помогла. Что она подала на развод. Голос у нее стал тверже. Я рада за нее. За них.
Сын не звонит. И я не звоню. Между нами — не просто молчание. Между нами стоит та самая машина, окно в гостиной и тихий стон моей внучки в реанимации, который он не услышал, потому что был слишком занят смехом чужой девушки.
Я смотрю на море. Оно бесконечно, холодно и равнодушно. Как и должно быть. Иногда самое страшное предательство — не изменить кому-то. А изменить в себе человека. И осознать это, когда уже слишком поздно что-то менять. Кроме всего.