Глава 16. Ошибка сердца
Во дворце Повелителя правоверных шептались, что у Ариб аль-Мамунийи в груди вместо живого сердца пульсирует ледяной кристалл.
Она была безупречна. Слишком безупречна для земной женщины.
Её пальцы, порхающие над струнами, извлекали звуки, от которых суровые визири прятали влажные глаза в широких рукавах халатов. Её советы, сказанные тихим, грудным голосом, помогали великому аль-Мамуну распутывать узлы государственной политики там, где бессилен был меч.
Ариб была символом. Статуей. Торжеством разума над низменными страстями.
Но никто не знал простой истины: лед всегда ломается там, где он тоньше всего.
В те дни Халиф, утомленный зноем столицы и спорами богословов, отбыл на соколиную охоту в прохладные предгорья Загроса. Дворец, лишенный своего солнца, погрузился в тягучую, ленивую дрему. Жизнь замерла, словно муха в янтаре.
Ариб сидела в Саду Ветров.
Вокруг благоухали жасмин и тяжелая, дурманящая ночная фиалка. Она перебирала струны уда, пытаясь поймать мелодию, но музыка ускользала. Внутри разрасталась странная, пугающая пустота.
Она победила всех соперниц. Вернула себе доброе имя. Стала тенью самого могущественного человека в мире.
Но была ли она счастлива?
«Счастье, привилегия слабых», — пронеслось в её голове. «Счастье — это шанс снять доспехи. А я сплю в кольчуге, даже когда лежу на шелках».
Шорох гравия заставил её поднять глаза.
В сад вошёл мужчина. Он разительно отличался от придворных льстецов с их надушенными бородами, мягкими ладонями и хитрыми глазами.
Это был волк, случайно забредший в клетку с павлинами.
Высокий. Широкоплечий. Кожа цвета старой бронзы, обожженная ветрами дальних походов. Мухаммад ибн Хамид. Молодой полководец, чье имя гремело на границах с Византией, только вчера прибыл в Багдад с докладом.
Он двигался по саду не как гость, а как хозяин диких угодий — с уверенностью, пружинисто, чуть небрежно. Увидев Ариб, он замер.
— Мне говорили, что в этом саду поет лучший соловей Багдада, — произнес он.
Голос его был хрипловат, словно в горле застряла пыль дорог. Улыбка — дерзкая, мальчишеская, ослепительно белая на темном лице.
— Но я вижу пантеру.
Ариб медленно отложила уд. Дерево глухо стукнуло о мрамор скамьи.
— Пантеры кусаются, мой господин. И когти у них острее, чем кинжалы ваших воинов. А соловьи... они лишь услаждают слух.
— Я люблю опасность, — он сделал шаг ближе.
От него пахло не розовым маслом и амброй, как от Халифа. От него пахло выделанной кожей, конским потом и железом. Запахом настоящей жизни.
— Война научила меня, что шрамы украшают мужчину лучше, чем золото и драгоценные камни.
Он смотрел на неё.
Не как на «Поэта-Наставника». Не как на неприкосновенную «фаворитку Повелителя».
Он смотрел на неё просто как на женщину. Красивую. Желанную. Земную.
В этом взгляде было столько голой, неприкрытой жажды жизни, что Ариб почувствовала, как её знаменитая ледяная броня дает первую, тонкую трещину.
Их роман вспыхнул мгновенно. Как сухой ковыль в степи от случайной искры.
Это было безумие. Чистой воды самоубийство. Ариб знала это своим острым умом. Мухаммад знал это своим чутьем воина. Если бы Мамун узнал — плаха ждала бы обоих.
Но именно привкус смертельной опасности делал их встречи такими сладкими, такими пьянящими.
Он приходил к ней тайными тропами, подкупая стражу динарами (или же стражники закрывали глаза по приказу кого-то, кто хотел проверить верность Ариб?).
Они встречались в заброшенном павильоне на окраине садов, где старая кладка заросла плющом. Мухаммад не читал ей стихов. Он не рассуждал о природе божественного. Он рассказывал о битвах, о ночах у костра, о простых и понятных вещах.
— Ты слишком красива для этой золотой клетки, Ариб, — говорил он, грубовато беря её тонкую кисть в свою огромную, мозолистую ладонь. — Ты рождена для ветра, а не для стен. У меня есть замок в горах. Там нет интриг. Там нет шпионов. Там есть только небо, горы и мы.
Ариб слушала. И верила.
Или отчаянно хотела верить.
Ей, уставшей от вечной интеллектуальной дуэли с Мамуном, от постоянного напряжения, когда каждое слово может стать приговором, вдруг до боли захотелось стать просто женщиной.
Слабой. Ведомой. Спрятанной за широкой спиной, как за каменной стеной.
— Бежим со мной, — шептал Мухаммад, касаясь губами её запястья, там, где билась жилка. — Сегодня ночью. Кони готовы. Мы уедем туда, где рука Халифа коротка.
— Но мой долг... — слабо возражала она, хотя сердце уже предательски стучало: «Да, да, да!»
— Твой единственный долг — быть счастливой. Разве Мамун сделал тебя счастливой? Он дал тебе власть, титулы, богатство. Но дал ли он тебе себя? Он делит себя с женой, с государством, с историей, с Аллахом. А я... я буду только твоим.
И она сломалась.
В ту ночь, когда луна стыдливо скрыла лик за тяжелыми тучами, Ариб собрала небольшой узелок.
Она не взяла с собой ожерелья, подаренные Халифом. Не взяла золото. Только свой старый, верный уд и тонкий дамасский кинжал.
На столе из сандалового дерева осталась записка: «Прости. Я выбрала свободу».
Бедная, наивная Ариб. Она не знала, что выбирает не свободу, а мираж в пустыне.
Побег прошел пугающе легко. Они выскользнули из спящего Багдада, словно тени. Кони летели сквозь тьму, копыта выбивали ритм новой жизни. Ветер бил в лицо, срывая покрывало, обещая счастье.
Мухаммад смеялся, подгоняя скакуна, его смех разносился над пустыней. Ариб прижималась к его спине, вдыхая запах кожи и пыли, чувствуя себя героиней древней касыды о вечной любви.
Но к утру, когда эйфория схлынула, а солнце начало безжалостно выжигать романтический туман, реальность проступила наружу.
Они остановились на привал у крошечного, полувысохшего оазиса.
Мухаммад был весел, но в его веселье Ариб вдруг заметила что-то... мелкое. Недостойное.
— Когда мы доберемся до моего замка, — говорил он, жадно отрывая куски от черствой лепешки и вытирая жирные пальцы о свой кафтан.
— Я закачу такой пир! Позову всех соседей, всех эмиров округи.
Он подмигнул ей, жуя.
— Пусть лопнут от зависти! Я скажу им: «Смотрите! Это сама Ариб аль-Мамунийя! Та, что пела Халифу! А теперь она поет мне, Мухаммаду!»
Ариб замерла с флягой в руке. Вода показалась ей горькой.
— Ты хочешь... похвастаться мной?
— Ну конечно! — он искренне удивился, словно она спросила глупость. — Ты же трофей, детка. Лучший трофей, который я когда-либо брал в бою. Украсть любимую игрушку у самого Повелителя правоверных — это слава на века! Обо мне будут слагать легенды!
Слово «трофей» резануло слух больнее пощечины.
— Я не игрушка, Мухаммад. И я не вещь, которую можно украсть. Я ушла сама. По своей воле.
— Да брось, — он небрежно потрепал её по щеке, как треплют любимую лошадь или гончую. — Ты просто женщина. Красивая, талантливая, но женщина. Твое дело — услаждать взор и слух господина. А мое дело — воевать и хвастаться победами. В моем замке будешь жить как королева. Шелка, служанки, сладости... Будешь петь мне после охоты, когда я устану.
Ариб смотрела на него, и пелена спадала с её глаз, слой за слоем.
Она видела перед собой не героя. Не воина. Видела тщеславного, пустого человека.
Он не любил её душу, не понимал её музыки. Ему не нужен был её острый ум, который ценили мудрецы Багдада. Ему нужно было имя, легенда, чтобы потешить свое раздутое самолюбие.
Аль-Мамун, сложный, уставший, разрывающийся между долгом и чувством — вдруг вырос в её глазах до небес.
Халиф уважал её волю. Мамун говорил с ней на равных. Сделал её Поэтом-Наставником. А этот... этот хочет сделать её канарейкой в золоченой клетке, затерянной в глухих горах.
— Я ошиблась, — тихо сказала Ариб.
— Что? — Мухаммад не расслышал, занятый чисткой сбруи.
— Я ошиблась! — повторила она громче, поднимаясь с колен. Голос её окреп. — Я думала, что бегу к свободе. А я бегу в другую клетку. И эта клетка гораздо теснее и грязнее той, что я оставила.
Мухаммад изменился. Его лицо, ещё минуту назад казавшееся красивым, исказилось злобой.
— Ты о чем? Мы уже уехали. Назад дороги нет. Халиф казнит тебя за измену. Теперь ты моя. Нравится тебе это или нет.
Он шагнул к ней, протягивая тяжелую руку, чтобы схватить за плечо.
— Сядь и успокойся. Женщины в дороге всегда истерят, стоит только ветру подуть не туда.
Ариб отступила. Её ладонь легла на пояс, где под складками одежды прятался кинжал.
Но ей не пришлось его доставать.
Из-за бархана, беззвучно, как призраки пустыни, выросли всадники. Дюжина. Все в черном, лица скрыты масками. Только глаза блестят холодной сталью.
Это были люди Барида — тайной службы почты и шпионажа. Глаза и уши трона.
Мухаммад схватился за меч, но клинок застрял в ножнах.
Вжик!
Арбалетный болт ударил в песок в сантиметре от его сапога.
— Не двигайся, герой, если тебе дорога жизнь, — раздался спокойный, рокочущий бас.
Вперед выехал всадник на вороном коне. Он медленно откинул капюшон.
Это был не начальник шпионов. Это был сам Масрур. Великий Евнух. Палач, чье имя матери шептали непослушным детям, чтобы те засыпали.
Масрур смотрел на беглецов с мрачным, тяжелым удовлетворением.
— Далеко же вы забрались, голубки, — пророкотал он.
Мухаммад побледнел. Вся его бравада, вся его «бронзовая» уверенность исчезла, как дым на ветру.
Он рухнул на колени, целуя песок.
— Это не я! — закричал он, и голос его сорвался на визг. — Она сама! Господин Масрур, клянусь Аллахом, она околдовала меня! Она ведьма! Я верный слуга Халифа! Пощади!
Ариб смотрела на своего «героя», валяющегося в пыли, и чувствовала даже не страх. Она чувствовала ледяную, тошнотворную брезгливость.
Как? Как она, мудрейшая из женщин, могла принять эту дешевку за чистое золото? Как она могла променять Мамуна на это?
Масрур сплюнул в песок рядом с головой воина, затем перевел тяжелый взгляд на женщину.
— А ты, Ариб? Тоже будешь ползать и молить о пощаде?
— Нет, — сказала она.
Она стояла прямо, гордо вскинув подбородок. Ветер развевал её дорожный плащ, но руки её не дрожали.
— Я совершила ошибку. Я готова платить за неё. Своей головой.
— Ошибку? — хмыкнул Масрур, и в его глазах мелькнул интерес. — Ты совершила предательство, женщина. Халиф вернулся с охоты раньше времени. Он нашел твою записку.
Сердце Ариб пропустило удар.
— Что он сказал?
— Он ничего не сказал. Он сжег записку на свече. И приказал мне найти тебя.
— Чтобы казнить?
— Чтобы вернуть.
Масрур слегка кивнул.
— Аллах свидетель, будь моя воля, твоя голова уже лежала бы у копыт моего коня. Но у Повелителя сердце мягче моего, и это его слабость. Он сказал: «Птица вылетела в открытое окно. Если она вернется сама — тогда, она моя. Если нет... никогда не была моей».
Палач указал плетью на связанного, скулящего Мухаммада.
— Этого — в Багдад, в яму. Пусть посидит в темноте, подумает о «трофеях». А ты... ты свободна в своем выборе, Ариб.
Он кинул ей бурдюк с водой.
— Вот тебе конь. Вот вода. Хочешь — скачи в горы, к пастухам, живи в грязи и свободе. Хочешь — возвращайся во дворец. Но помни: если вернешься, тебе придется заслужить прощение. И это будет труднее, чем умереть.
Ариб посмотрела на пустыню. Там, за горизонтом, была свобода. Дикая. Голодная. Одинокая. Безымянная.
Потом она посмотрела в сторону Багдада. Там была золотая клетка. Там были интриги.
Но там был Мамун. Человек, который простил ей побег. Человек, который уважал её настолько, что дал право выбора даже после предательства.
Она подошла к своему коню. Она даже не взглянула на Мухаммада. Для неё он перестал существовать, став просто пятном на песке.
Легко, как в юности, она запрыгнула в седло и развернула коня на запад. К Багдаду.
— Я возвращаюсь, — твердо сказала она Масруру. — Не потому, что мне некуда идти. А потому, что я поняла разницу между дешевым блеском и истинным светом.
Масрур кивнул. Впервые в его глазах промелькнуло что-то, отдаленно похожее на уважение.
— Едем. Путь долгий. И разговор с Халифом будет коротким, но тяжелым.
Она вошла в покои Мамуна на рассвете, когда первые лучи коснулись минаретов Багдада. В дорожной одежде, пропитанной пылью и запахом костра, уставшая, с темными кругами под глазами.
Халиф стоял у окна, спиной к ней. Его плечи были опущены, словно на них давил весь небесный свод.
— Я вернулась, — сказала она тихо.
Он не обернулся.
— Зачем?
В этом одном слове было столько боли, что Ариб захотелось упасть на колени.
— Потому что я нашла то, что искала.
— И что же это? Свобода?
— Нет, мой господин. Пустота. Там, за стенами, есть только ветер. А здесь... здесь есть смысл.
Мамун медленно повернулся. Его лицо за одну ночь постарело на десять лет. Морщины у глаз стали глубже, взгляд потух.
— Ты разбила мне сердце, Ариб. Я думал, ты другая. Я думал, ты видишь во мне человека, а не тюремщика.
— Я видела в тебе тюремщика, потому что сама была слепа, — ответила она, делая шаг к нему.
Она достала кинжал, тот самый, что брала в дорогу, и протянула ему рукоятью вперед.
— Казни меня, если хочешь. Я заслужила. Но не прогоняй.
Мамун взял оружие. Холодная сталь блеснула в утреннем свете. Он посмотрел на лезвие, потом на её шею... и с силой швырнул кинжал в дальний угол комнаты. Звон металла разнесся эхом под сводами.
— Живи, — сказал он глухо, отворачиваясь.
— Но знай: доверие — это драгоценная фарфоровая ваза. Ты разбила её. Мы можем склеить осколки, мы можем залить трещины золотом... но трещины останутся навсегда. Я буду помнить этот побег, когда буду смотреть на тебя.
— Я готова, — прошептала Ариб.
— Иди в свои покои. Я позову тебя... когда смогу простить. Если смогу.
Ариб низко поклонилась и вышла, прикрыв за собой тяжелые двери.
В коридоре она прислонилась спиной к прохладной стене и закрыла глаза. По щеке скатилась одна-единственная слеза.
Она знала: это не конец. Это начало нового, куда более сложного пути. Пути искупления. Она совершила ошибку сердца, поддавшись минутной слабости. Но её разум, её великий дар, остался при ней.
И она вернет его любовь. Чего бы это ни стоило. Даже если на это уйдет тысяча и одна ночь.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.