Я с утра хожу по кухне, как заведённая. Плита шипит, духовка дышит жаром, на столешнице — гора нарезанных овощей, зелень в стакане, как маленький букет. От маринованного мяса тянет пряным чесноком, на весь подъезд, наверное. Слышно, как в комнате тикают часы, а у меня руки дрожат, когда поливаю торт глазурью.
Сорок тысяч. Все мои сбережения за последний год. Каждая смена, каждый выходной, который я добровольно проводила не с Андреем, а на работе, сейчас стоит вот здесь — в хрустящих салатах, в запечённом мясе, в корзинке с фруктами, в этом нелепо торжественном торте с белыми розочками.
Первая наша годовщина свадьбы. Первое новоселье в квартире, где наконец только мы вдвоём, без Галины Павловны за стенкой. Я так долго ждала этого дня. Думала: накрою красивый стол, всё будет по-взрослому, по-настоящему. Галина Павловна увидит, что её сын не пропал, жена у него хозяйственная, не хуже «золотой девочки» Оксаночки. Может, впервые взглянет на меня, как на семью, а не временное недоразумение.
Я помню наш первый разговор с ней. На моей свадьбе, когда я ещё в фате, с глупой улыбкой, подбежала к ней за благословением. Она тогда сухо поцеловала меня в щёку и прошипела на ухо:
— Андрей всегда тянется к тем, кто ниже его. Что-то в тебе есть… деревенское. Но ладно, жениться решил — что теперь.
С тех пор каждое застолье у свекрови превращалось в концерт про Оксану. «Оксаночка у нас умница, двоих родила», «Оксаночка не ноет, тянет всё сама», «Оксаночке тяжело, дети подрастают, денег не хватает». Я рядом сидела, словно пустое место. Может, если бы у меня тоже уже был ребёнок, она смотрела бы иначе… Но я пока только слушала и стискивала зубы.
Сегодня я хотела всё изменить. Чтобы она зашла в нашу квартиру, вдохнула аромат домашней еды и сказала: «Ну, Лена, ты молодец». Одно слово — «молодец». Я ради него сорок тысяч отдала, как сумасшедшая. Андрей бы, конечно, сказал: «Не нужно столько тратить». Он и так переживал из-за переезда, мебели, ремонта. Поэтому я просто спокойно говорила ему: «Да всё у нас есть, не переживай», а сама откладывала и считала, чтобы хватило хоть на маленькое чудо.
Звонок в дверь прозвенел так резко, что я едва не выронила блюдо с горячей картошкой. Сердце бухнуло в груди. Я поправила фартук, стянула его через голову, провела ладонью по волосам и пошла открывать.
На пороге стояла Галина Павловна. Сумка через плечо, лицо — как всегда, будто ей всю дорогу под ноги мусор бросали. Она оглядела наш коридор, новые обои, маленький коврик у входа.
— Ну, расположились, — протянула она, не улыбнувшись.
Из комнаты выглянул Андрей:
— Мама, заходи. Раздевайся.
Она прошла на кухню, и я почти физически почувствовала, как замер в воздухе запах праздника — мяса, свежей выпечки, фруктов. Хотелось, чтобы она остановилась, вдохнула и хотя бы удивилась.
Она окинула взглядом стол. Блюда в белых тарелках, блестящие ложки, салфетки в колечках, прозрачный кувшин с компотом. Я даже свечи поставила — почему-то казалось, так уютнее.
— Это что у вас тут? — глаза у неё сузились. — Стол-то какой… богатый.
— Мы же и годовщину, и новоселье, — осторожно напомнила я. — Хотелось, чтобы по-особенному.
Галина Павловна скривила губы:
— Нормальные люди так не вываливают всё сразу. Зачем столько? Лучше бы Оксаночке помогли. У неё дети без фруктов сидят, между прочим.
Слово «дети» она произнесла с нажимом, будто солонкой посыпала мою пустую тарелку там, где у меня пока никого нет. Андрей заметно поёжился, но промолчал. Я почувствовала, как сжался живот — то ли от обиды, то ли от страха, что сейчас всё пойдёт наперекосяк.
— Мы… мы и Оксане поможем, — тихо сказала я. — Я просто хотела, чтобы вы сегодня с нами посидели.
— Посидим, — кивнула она холодно. — Куда я денусь.
Постепенно собрались остальные — его дядя с тётей, пара друзей. Смех, стук тарелок, шорох стульев по полу. Все хвалили еду, спрашивали, как я что готовила, а я таяла от их слов, как масло на горячей сковороде. Только Галина Павловна сидела с видом проверяющего, который пришёл искать недостатки.
— Это мясо, наверное, дорогое, — протянула она, ковыряя вилкой мой шедевр. — Сколько ты на всё это потратила?
Вилка в моей руке дрогнула.
— Ну… много, конечно, — робко улыбнулась я. — Зато раз в году можно.
— Много — это сколько? — она впилась в меня взглядом.
Я сглотнула:
— Ну… где-то сорок тысяч вышло.
За столом стало тише. Андрей резко поднял на меня глаза, в них мелькнуло удивление и тревога. Он обо всём этом не знал.
— Сорок тысяч, — медленно повторила Галина Павловна. — Сорок тысяч, чтобы нажраться один вечер. А у моей дочери дома пустой холодильник. Ничего себе приоритеты.
Она демонстративно отодвинула тарелку, будто на неё положили что-то мерзкое. Мне показалось, запах жареного мяса вдруг исчез, оставив только тяжёлый, липкий ком стыда в горле.
— Мама, ну… — начал Андрей, — Лена хотела, чтобы…
— Помолчи, Андрей, — отрезала она. — Ты у нас мягкий, тебя любая обведёт вокруг пальца.
Она взяла телефон, нажала на кнопку, и через мгновение кухня наполнилась тонким, нервным голосом Оксаны.
— Мама, я не могу, — всхлипывала золовка. — У меня старший опять ботинки порвал, младшая кашляет, я не знаю, чем их кормить. Я вчера полдня на макаронках сидела, старые запасы доедаем. Дети в магазин на сладкое смотрят, а у меня в кошельке ветер…
Галина Павловна включила громкую связь, даже не спросив разрешения.
— Слышите? — повернулась она ко всем. — У дочери моей дома пусто, а тут праздник живота.
Слово «праздник» прозвучало, как обвинение. Я смотрела на салаты, блестящие от заветренного майонеза, на аккуратные розочки из помидоров, и мне казалось, что это не еда, а улика.
— Мам, отключи, поговоришь с ней потом, — попытался вмешаться Андрей.
— Нет, пускай слушают, — упрямо сказала она и заговорила в телефон: — Держись, доченька. Я сейчас к тебе заеду, что-нибудь привезу. Не реви.
Она отключила связь, но тишина после Оксаниного плача повисла над столом тяжёлой простынёй. Гости неловко отводили глаза, кто-то потянулся за хлебом, будто не слышал ничего.
А Галина Павловна уже вскочила, загремев стулом.
— Так, где у вас судки? Пакеты? — она распахнула мой кухонный шкаф. — Я сейчас Оксаночке всё соберу. Ей нужнее.
Я опешила.
— Подождите… — выдохнула я. — Может, мы кусочек соберём, а остальное… Люди же ещё едят.
— Какие кусочки? — фыркнула она, уже доставая из своей сумки несколько пластиковых коробочек. — Ты не мать, тебе не понять. Когда дети голодные, не до ваших гулянок.
Слово «гулянки» обожгло. Я смотрела, как она ловко, с отработанным движением, сгребает половину салата в судок, накладывает целыми ломтями мясо, аккуратно сдвигает торт так, чтобы можно было отрезать огромный кусок.
Мой праздничный стол таял на глазах, как снег под дождём. Скатерть, которую я утром разглаживала утюгом, теперь была вся в крошках и пятнах, а хозяйка этого бедствия даже не смотрела на меня.
— Мам… — голос Андрея звучал глухо. — Может, не надо так много забирать. Люди сидят…
— А детям, значит, не надо, — обернулась она, сверля его взглядом. — Ты был маленький — я себе всё от рта отрывала. А ты? Сидишь тут, рот полный мяса, и молчишь. Тебе не стыдно?
Он опустил голову, уши у него покраснели.
— Мама права… детям нужнее, — выдавил Андрей, не глядя на меня.
Эти слова ударили сильнее, чем если бы он меня окликнул грубо. Мама права. Я — неправа. Мой праздник — ошибка. Мои старания — лишнее. Мои сорок тысяч — пустая трата, о которой мне же сейчас и напомнили.
В груди что-то щёлкнуло. Сначала было больно, как будто по живому, а потом стало странно холодно и ясно. Я смотрела, как с моего торта отрезают огромный кусок «для Оксаночки», как исчезает в судке мясо, которое я мариновала вчера до ночи, как салаты, над которыми я корпела с утра, превращаются в безликую массу в чужих коробках.
И вдруг рука сама потянулась вперёд. Я перехватила очередной судок, когда Галина Павловна уже потянулась к нему.
— Хватит, — сказала я. Свой голос я почти не узнала: ровный, чужой.
— Ты чего? — удивилась свекровь, не ожидая сопротивления.
Я крепче сжала судок, чувствуя под пальцами холодный пластик.
— Я накрыла стол на сорок тысяч, — чётко произнесла я, глядя ей прямо в глаза, — чтобы у нас была семья, а не раздача подачек. Раз вы пришли сюда с кислой миной — заберу всё сама к золовке. Мне твоя кислая мина не нужна.
За столом кто-то неловко кашлянул, кто-то перестал жевать. Андрей резко поднял голову, будто его ударили по щеке.
Я поставила судок обратно на стол и выпрямилась.
— Праздник здесь окончен, — сказала я уже тише, но так, что слышали все. — Вставайте, пожалуйста.
На секунду никто не двинулся. В комнате будто воздух сгустился, стал вязким. Потом заскрипели стулья, гости неуверенно начали подниматься, кто-то едва не уронил вилку на тарелку, звякнуло так громко, что я вздрогнула.
Я обошла стол, чувствуя под ногами мягкий ковёр, и начала методично собирать блюда. Салатницы, тарелки с мясом, рыбная нарезка, рулеты, холодец — всё уходило в судки и коробки. Я знала, где что стоит, двигалась быстро и чётко, будто репетировала это заранее.
Галина Павловна попробовала снова сунуться к салату.
— Дай сюда, — протянула руки. — Я сама уложу, как надо.
Я прикрыла крышку и спокойно повернула судок к себе.
— Вы уже «уложили, как надо», — сказала я. — Дальше я.
Она вспыхнула.
— Ты что себе позволяешь, девочка? Ты в своём уме? Гостей разогнала, теперь ещё и еду у матери отбираешь? Неблагодарная истеричка!
Слово «истеричка» повисло в тишине, как пощёчина. Я молча дотянулась до большого пакета, поставила туда первый ряд судков. Пальцы дрожали, но движения оставались точными.
На холодильнике под магнитом лежал сложенный чек. Я достала его и положила сверху, на коробку с мясом, будто это была бирка.
— Салат с креветками… — вслух проговорила я, сама удивляясь, как ровно звучит голос. — Около пяти тысяч. Мясное ассорти… ещё примерно семь. Закуски… три с половиной. Торт… девять.
Я словно не цену блюд считала, а цену каждой своей бессонной ночи, каждого отложенного для себя платья, каждой таблетки, купленной по скидке.
Андрей дёрнулся.
— Лена, перестань, так нельзя, — глухо сказал он, теребя салфетку в руках. — Люди смотрят…
Я подняла на него глаза.
— Нельзя — это топтать чужой труд, — тихо ответила я. — А я сейчас просто забираю своё решение. Праздника здесь не будет.
Кто-то из гостей что‑то невнятно забормотал про то, что «не надо, всё наладится», кто‑то поспешно стал одеваться в коридоре. Шуршали пакеты, двери шкафа хлопали чаще обычного. Я слышала всё это, как сквозь стекло.
Когда последний салат ушёл в судок, стол выглядел опустошённым, жалким: смятые салфетки, крошки, потёки соуса на скатерти. Я аккуратно свернула её к середине, как бинт, и тоже отнесла на кухню. Пусть лучше замачивается, чем впитывает в себя все эти слова.
Я вынесла первый тяжёлый пакет к входной двери, вернулась за вторым. Галина Павловна растерянно следила за мной, не веря, что это происходит по‑настоящему.
— Ты обязана оставить хоть что‑то! — взорвалась она, наконец придя в себя. — Люди пришли! У нас ребёнок внуком болеет, а ты тут спектакли закатываешь!
Я остановилась перед ней, держа в руках коробку с тортом. Крем чуть качнулся, на бок съехала шоколадная надпись «За семью».
— Вы сами сказали, что Оксане нужнее, помните? — я кивнула на коробки. — Так вот. Я сама отвезу всё к ней. Позвоню, скажу, что праздник переезжает. Детям будет настоящий вечер — без яда и упрёков.
Я почувствовала, как у неё в глазах что‑то дрогнуло, но она тут же спряталась за привычной злостью.
— Хотели отнести еду за моей спиной, как милость, — продолжила я. — А я сделаю это открыто — как подарок от меня и Андрея. А вы… если не умеете радоваться за других, живите дальше со своей кислой миной.
Я прошла мимо, чуть задев её плечом, и в коридоре взяла со стола связку ключей от Андреевой машины. Металл холодно звякнул о мою ладонь.
Андрей поднялся так быстро, что стул опрокинулся.
— Лена, подожди… — он растерянно посмотрел на мать, на меня, на гостей, которые уже натягивали куртки, делая вид, что им ужасно срочно надо домой.
Я обернулась в дверях.
— Если ты со мной — поехали, — сказала я, чувствуя, как внутри всё сжимается. — Если с мамой — останься.
Эта пауза была короче вздоха, но длиннее всех наших лет вместе. На его лице мелькнуло что‑то вроде боли, но губы так и не разжались. Молчание оказалось громче любого ответа.
— Понятно, — кивнула я.
Я подхватила пакеты, прижала коробку с тортом к груди и вышла на площадку. За спиной хлопнула дверь, по коридору дохнуло холодком подъезда, пахнущего мокрыми куртками и пылью.
В машине стояла тишина. Только судки глухо постукивали друг о друга на переднем сиденье, когда я поворачивала. Руки на руле были ледяные, но внутри уже не бушевало, только ровный гул усталости.
У Оksаны дома всё было до смешного просто: вытертая дорожка в коридоре, детские ботинки разного размера, запах картошки и чего‑то подгоревшего на кухне. Я позвонила. Открыла Оксана — заплаканные глаза, волосы собраны кое‑как, на коленке старых домашних штанов пятно от зелёнки.
— Лена? — она моргнула, не веря. — Ты чего?..
— Можно к вам в гости? — спросила я и, не дожидаясь ответа, поставила у её ног первый пакет. — У меня тут… немного еды.
За её спиной уже высунулся племянник, за ним — племянница. Глаза у обоих округлились, когда они увидели торт.
Через десять минут её маленькая кухня превратилась в то, чем должен был стать мой праздник. Дети верещали, спорили, кто будет задувать свечи «просто так», Оксана всё повторяла:
— Да ты что… да ты с ума сошла… нам так много не надо…
Она пыталась спрятать слёзы, отворачивалась к крану, якобы что‑то ополаскивая. Но плечи выдали её.
Когда дети убежали в комнату с тарелками и криками, что «так вкусно, как в сказке», мы сели за стол вдвоём. Лампочка под потолком была простая, жёлтая, но в этом свете еда казалась даже аппетитнее, чем под моими хрустальными подвесками.
— Оксан, — я глубоко вдохнула. — Я… должна тебе сказать.
И вдруг слова сами посыпались: как меня годами сравнивают с ней — «то не так, это не так», как я считала, что если накрою идеальный стол, наконец стану «своей». Как откладывала понемногу деньги — не из общих, а из своих, отказывалась от покупок, от обследований, на которые врач намекал, что тянуть не стоит.
— Сорок тысяч, — глухо сказала я. — Мои. Личные. Я их на лечение берегла… и на то, о чём мы с Андреем давно мечтали. А в итоге купила слёзы и упрёки.
Оксана замерла, глядя на меня так, будто видела впервые.
— Ты… на это потратила те деньги? — прошептала она. — Лена… ты что, совсем…
Она не договорила. Просто резко встала, обошла стол и обняла меня. По‑настоящему, крепко, по‑родственному. От неё пахло простой пеной для стирки и тушёной капустой, и этот запах вдруг показался мне роднее дорогих духов.
— Слушай сюда, — шмыгнула она носом мне в плечо. — Никто, слышишь, никто больше не посмеет тебя при мне унизить. Я сама разорву. Ты нам сегодня такой праздник устроила… которого я не заслужила. Но я его в сердце сохраню. И тебя тоже.
Я только кивнула, боясь, что, если открою рот, из меня вырвется крик.
Позже, уже ночью, когда дети уснули, мы долго шептались на кухне. Я достала конверт с квитанциями и направлениями к врачу, положила на её стол.
— Возьми, — попросила я. — На всякий случай. Если со мной что‑то… ну мало ли. Ты хотя бы будешь знать, что и как.
Она хотела отказаться, но потом только вздохнула и аккуратно убрала конверт в ящик сервантa.
Как потом рассказал Андрей, тем временем у мамы дома царила ледяная тишина. Опустевший стол, недопитый чай, тарелки с прилипшими огуречными шкурками. Мать кипела, называла меня позором семьи, а он впервые не выдержал.
— Мам, ты перегнула, — вырвалось у него. — Это был наш праздник. А ты его уничтожила.
Его голос дрогнул, и это, по его словам, стало для неё ударом сильнее моего ухода.
На следующий день утром Оксана выложила на своей странице в сети снимки. Я увидела их не сразу: у меня телефон лежал в другой комнате, а я отогревала остывший чай. Когда всё‑таки открыла семейную переписку, экран вспыхнул: на снимках её дети и я, в окружении моих блюд, торт с кривоватой надписью «За семью». Подпись под снимком была короткой: «Самый трогательный вечер за долгое время. Спасибо, Лена, за праздник, который я не заслужила, но буду беречь в сердце».
Под снимком уже десятки тёплых откликов. Кто‑то писал, что «вот это настоящая семья», кто‑то восхищался моими блюдами. Я представила, как Галина Павловна смотрит на тот снимок, где я с её внуками сижу, прижав их к себе, и впервые не рядом с ней, а вместо неё. И меня кольнуло не злорадство, а странная, горькая жалость.
Вечером раздался звонок от Оксаны.
— Он пришёл, — тихо сказала она. — Андрей. Сидит, смотрит на пустые тарелки, как на могилу.
Позже она мне пересказала: как он трясущимися руками перебирал судки с уже остывшей едой, как взгляд его упал на тот самый конверт. Как медленно доставал оттуда квитанции, направления с печатями, где чёрным по белому стояли суммы за обследования, которые я отложила.
— Он сидел и шептал: «Она что, совсем… ради этого…» — рассказывала Оксана. — Потом вдруг разрыдался. Как мальчишка. Говорит, не знал, чем ты рискуешь.
Я слушала, уткнувшись лбом в холодное стекло окна. За окном стемнело, фонари мазали асфальт жёлтыми кругами.
Наутро они пришли вдвоём. Сначала в дверь аккуратно постучали, не как хозяева, а как чужие. Я открыла. На пороге стояли Андрей и Галина Павловна, будто постаревшие за одну ночь. У неё в руках смятая сумка, у него — опущенные плечи.
Я отошла в сторону.
— Проходите, — сказала ровно.
На моём столе не было ни роскоши, ни разносолов. Обычный чайник, три простые чашки, тарелка с сушками. И белый конверт по центру стола.
Я села напротив и посмотрела им в глаза по очереди.
— Я больше не буду покупать вашу любовь, — произнесла я. — Ни за сорок тысяч, ни за миллионы. Хотите — будем семьёй. Нет — у меня уже есть люди, которые знают цену моему труду и моему сердцу.
Андрей только кивнул, глядя на стол. Галина Павловна попыталась что‑то сказать, но я жестом остановила её и подвинула конверт ближе.
— Откройте.
Пальцы у неё дрожали. Она разорвала край, достала снимок. Серо‑чёрное пятнышко, крошечный силуэт, едва заметная головка, ручки.
Я заранее написала на небольшом листке: «Этот стол был последней попыткой собрать всех вместе и рассказать, что у вас будет ещё один внук. Но вчера вы показали мне, какой ценой цените мою жизнь и наши мечты. Я оставляю за собой право защищать своего ребёнка от унижений».
Она читала вслух, сначала уверенно, потом голос сорвался. На слове «внук» она захлебнулась, прижала снимок к груди, словно живого.
Андрей, увидев крошечный силуэт, закрыл лицо ладонями. Плечи затряслись.
— Лена… — хрипло выдавил он. — Я… я едва не потерял вас двоих. Ради… маминой правоты…
Я смотрела на них и ощущала в себе странную, тяжёлую тишину. Уже без злости. Как после грозы, когда угли ещё теплые, но молний больше нет.
— Я не буду кричать, — сказала тихо. — И я не обязана вас убеждать. Я готова дать вам шанс. Но уже на своих условиях. Никакого презрения. Никаких закулисных разговоров и «кислых мин» за моим столом. Уважение к моему труду и к моему выбору. И к этому ребёнку, — я кивнула на снимок.
Галина Павловна всхлипнула и вдруг… опустилась на стул, как будто из неё вытянули все силы.
— Прости меня, девочка, — прошептала она, уже без позы, без привычной важности. — Я… боюсь не успеть всё исправить. Я думала, знаю, как лучше… как было у меня… А ты… ты другая. И я этого не увидела.
Она сжимала в руках УЗИ так крепко, что костяшки побелели.
Андрей сел рядом, взял меня за руку, как делал когда‑то вначале, когда мы ещё только мечтали о своей семье, без чужих голосов.
— Я обещаю, — сквозь всхлипы сказал он. — Я стану мужчиной между вами, а не мальчиком при маме. Если ты ещё пустишь меня в свою жизнь… в жизнь нашего ребёнка.
Их слёзы не вызывали во мне прежнего жалостливого желания немедленно всех простить. Но где‑то глубоко я почувствовала: вот отсюда, с этого стола без разносолов, мы, возможно, впервые начинаем что‑то по‑настоящему честное.
Тот стол на сорок тысяч навсегда остался в памяти как самый дорогой урок и самая болезненная правда для всех нас. И, может быть, именно поэтому у моего будущего ребёнка есть шанс родиться в семью, где ценят не количество блюд, а то сердце, с которым их готовят.