ГЛАВА 3
Семь лет — это срок, достаточный для того, чтобы саженец стал деревом, а младенец — личностью. Дом Яхьи за эти годы окончательно превратился в шумную, самодостаточную крепость, полную жизни. Во дворе с утра до вечера раздавались крики, смех, топот бегущих ног. Куры кудахтали, разбегаясь от мальчишек, с крыльца доносился стук сечки в ступе — Зухра готовила хинкал. А под старой раскидистой грушей, что росла у восточной стены, было тихое царство.
Его хозяйкой была Софият. В семь лет она была тонкой, как тростинка, девочкой с двумя тёмными косами, в которые бабушка вплетала ленточки, и огромными, не по-детски серьёзными глазами цвета спелой чёрной смородины. Эти глаза редко следили за шумной вознёй сверстниц во дворе. Чаще они были прикованы к муравейнику у корней груши, к узору облаков в высоком небе, к страницам книг, которые она научилась читать раньше, чем все в её классе. Она не была нелюдимой — просто её мир был иным, более тихим, более глубоким, и попасть в него можно было только по приглашению.
Братья, Ислам и Хасан, стали её верными, хотя и суровыми на вид, стражами. Исламу сейчас был двадцать один, он был вылитый отец — такой же высокий, широкоплечий, с уже жёстким взглядом. Он работал с отцом, ездил на заготовки, учился вести дела. Хасан, семнадцатилетний, был мягче, больше улыбался, часто тайком приносил сестре то яблоко из сада, то новую тетрадку. Но оба сходились в одном: Софият — их общая драгоценность, которую нужно оберегать от всего на свете.
«Софи, а ну-ка покажи руки!» — раздавался у груши властный голос Ислама. Он подходил, заслонив собой солнце, и сурово смотрел на сестру. — «Опять в земле сидела? Платье новое испачкала? Мама ругаться будет».
Софият, не пугаясь, спокойно поднимала ладошки — чистые, с аккуратно подстриженными ногтями.
«Нет, Ислам. Я не пачкалась. Я смотрела, как муравьи дорогу строят. Один большой камень тащат, все вместе. У них там целое государство под землёй».
Ислам хмурился, не понимая, но покорённый её серьёзностью.
«Государство... Лучше бы ты с девчонками играла, а не с букашками возилась».
«Она не возится, — подключался Хасан, подсаживаясь на корточки рядом. — Она изучает. Как в той книжке про муравьёв-работяг и стрекозу-бездельницу. Помнишь, бабушка читала? Только наши муравьи, похоже, не на зиму готовятся, а крепость строят».
Софият благодарно смотрела на среднего брата и кивала. Ислам, не находя аргументов, бурчал что-то про «оба странные» и уходил, но через час мог вернуться и молча положить рядом с ней на траву горсть свежей земляники.
Переломным моментом, окончательно определившим внутренний курс Софият, стал приезд бабушки Марьям, матери Зухры. Она приехала не из соседнего села, а из райцентра, куда перебралась после смерти мужа-учителя. Бабушка Марьям была небольшой, сухонькой старушкой с седыми, аккуратно убранными под платок волосами и острыми, всё видящими глазами за стёклами очков в стальной оправе. Она привезла не обычные гостинцы в виде сладостей или тканей, а старый, потертый кожаный чемодан, доверху набитый книгами.
«Это твоё приданое, внученька, — сказала она, щёлкая замками. — Не платки и не ковры. Вот это — настоящее богатство».
Чемодан открылся с торжественным скрипом. Пахло старыми страницами, временем, тайной. Там лежали книги в потрёпанных переплётах и в новых, пахнущих типографской краской. Сказки народов мира, «Дети капитана Гранта», томик Пушкина с закладками, «Маленький принц» в переводе, школьная хрестоматия по литературе. Для Софият это был клад, сравнимый разве что с сокровищами Али-Бабы.
Вечерами, после ужина и молитвы, когда Яхья уходил в свой кабинет разбирать бумаги, а Зухра и невестка (Ислам уже был женат) мыли посуду, у камина в гостиной зажигался особый свет. Бабушка Марьям садилась в своё кресло, Софият устраивалась у её ног на ковре, поджав под себя ноги, и начиналось волшебство. Оно называлось «чтением вслух».
Однажды вечером, после того как бабушка прочла сказку о Коньке-Горбунке, Софият, глядя на языки пламени, спросила задумчиво:
«Бабушка, а почему папа говорит, что всё это — выдумки, и настоящая жизнь — это работа и семья?»
Марьям поправила очки.
«Потому что, солнышко, твой отец строит дом из камня. Камень виден, его можно пощупать, он прочен. А я... а мы с тобой строим дом из ветра, из света, из мыслей. Его не пощупать, но без него каменный дом становится тюрьмой. Твой отец этого боится. Он не понимает, а что непонятно — того страшатся».
«А я не хочу, чтобы он боялся».
«Тогда покажи ему, что твой дом из света может согревать лучше любого камина. Но на это нужно время».
Как-то раз, уже ближе к отъезду бабушки, Яхья, пройдя через гостиную, остановился, раздражённый.
«Бабу, уже поздно. Девочке завтра в школу. И тебе отдыхать нужно, а не сказки рассказывать. От этих сказок толку в хозяйстве — ноль».
Бабушка Марьям не отрывалась от книги, только медленно перевернула страницу.
«Яхья, садись. На пять минут. Послушай не сказку, а историю. Историю о корабле с алыми парусами».
«Какие ещё паруса? У нас горы, а не море!» — буркнул он, но, поймав взгляд дочери — полный такого ожидания и мольбы, — нехотя опустился в кресло напротив.
И бабушка начала рассказывать. Не читать, а именно рассказывать, низким, мелодичным голосом, вплетая в историю Грина что-то своё, кавказское. Про девочку, которую все считали странной, потому что она верила в чудо. Про капитана, который решил это чудо сотворить. И про алые паруса, заходящие в бухту под утро. Она рассказывала так, что треск поленьев превращался в шум прибоя, а отблески огня на медном тазике — в отблески алой шёлковой ткани на высоких мачтах. Софият слушала, не дыша, её глаза были огромными, в них отражалось пламя. Она уже была там, на том корабле, она была той самой Ассоль.
Яхья смотрел то на горящее лицо дочери, то на спокойное лицо тёщи. Что-то кольнуло его в груди — не гнев, а что-то другое, незнакомое и тревожное. Гордость? Да, возможно. Его девочка такая умная, такая внимательная. Но рядом с гордостью шевелился холодный червь страха. Он видел, как далеко она улетает от него, от этого ковра, от этого камина, от этих безопасных гор. Её уносило в какую-то вымышленную, непонятную ему даль. И он не знал, как её удержать, как защитить. Его методы — приказ, дисциплина, труд — здесь были бессильны. Он махнул рукой, встал и вышел, не сказав ни слова. Но тревога осталась в нём, твёрдый, не перевариваемый комок.
«Папа сердится?» — тихо спросила Софият после того, как дверь за ним закрылась.
Бабушка Марьям закрыла книгу и положила руку на её голову.
«Нет, солнышко. Он не сердится. Он испуган. Как любой хороший капитан боится за свой корабль, когда тот выходит в открытое море в первый раз. Ты — его корабль. А твои книги, твои мысли — это те самые алые паруса. Они унесут тебя. Это неизбежно. И он это чувствует».
«А я не хочу, чтобы он боялся! Я его люблю!»
«Любовь и страх часто идут рядом. Твоя задача — не разорвать эту связь, а сделать её крепче. Чтобы, куда бы тебя ни унесли твои паруса, компас твоего сердца всегда показывал на этот дом, на этот очаг. Поняла?»
Софият кивнула, не до конца понимая, но всем сердцем чувствуя правду этих слов. С тех пор мир её окончательно разделился на два. Первый — ясный, понятный, осязаемый: школа, домашние обязанности, помощь матери, игры с племянниками (у Ислама уже родился сын), суровые, но любящие взгляды отца и братьев. Второй мир — безграничный, волшебный, существовавший на страницах книг и в разговорах с бабушкой. И бабушка Марьям была её капитаном, её проводником, уверявшим, что рано или поздно эти два мира должны встретиться, и встреча эта будет подобна заходу корабля с алыми парусами в родную бухту.
---
ГЛАВА 4
Софият шёл восьмой год. Чемодан бабушки Марьям, оставленный «на хранение», стал для неё не просто собранием книг, а порталом. Она читала запоем, украдкой, при любой возможности. За уроками, пряча томик под учебником географии. После обеда, когда все отдыхали, а она уходила на сеновал с драгоценной ношей. Перед сном, под одеялом, с фонариком. Это «чудачество» становилось всё заметнее. На свадьбах и праздниках, где девушки её возраста уже начинали кокетливо поглядывать на парней, а потом пускались в пляс, Софият могла отсидеться в стороне, в тени виноградной лозы, с книгой в руках. Её считали «странненькой», но прощали — всё-таки дочь Яхьи, да и училась она лучше всех в школе, что было предметом тихой гордости отца, хотя он в этом и не признавался.
Конфликт, тлевший под спудом, прорвался наружу в один из жарких летних дней. К Яхье приехали гости — важные, из города, потенциальные деловые партнёры по лесопилке. Во дворе закололи барана, накрыли богатый стол под открытым небом. Было шумно, весело, многолюдно. Женщины суетились у котлов, мужчины говорили о серьёзном, молодёжь смеялась. Дети, а их собралось человек десять, играли в догонялки, их визг носился над двором.
И только одна точка во всём этом оживлённом полотне была неподвижной и тихой. На крыльце дома, в ажуре тени от дикого винограда, сидела Софият. Она поджала под себя ноги, склонилась над толстой книгой в синем переплёте — это был «Остров сокровищ». Мир Джима Хокинса, одноногого Джона Сильвера и карты капитана Флинта был для неё в тот момент реальнее запаха жареного мяса и звуков гармошки.
Один из гостей, полный мужчина в дорогой рубашке и с золотыми часами на запястье, заметил её. Он тронул Яхью за локоть и, улыбаясь, кивнул в сторону крыльца.
«Яхья, брат, я смотрю, у тебя не просто дочь растёт, а целый учёный! — громко, чтобы слышали другие, сказал он с одобрением в голосе. — В такую-то жару, когда все резвятся, она книгу читает. Умница! Видно, в мать — слышал, твоя Зухра тоже образованная была. Это почётно!»
Яхья натянуто улыбнулся в ответ. Похвала была лестной, но контекст — на виду у всех, когда его дочь должна была демонстрировать гостеприимство, скромность, быть среди других детей — резал его по живому. Это был удар по его представлениям о порядке.
«Спасибо, — пробурчал он. — Балуем её, ничего не поделаешь. Книжки эти... ну, пусть читает, лишь бы уроки не забывала».
Но внутри всё кипело. После отъезда гостей, когда двор опустел и начали убирать со столов, он резко позвал:
«Софият! Ко мне! В кабинет!»
Её сердце упало. Она знала этот тон. Закрыв книгу, она медленно пошла через двор, чувствуя на себе сочувствующие взгляды матери и невестки. Кабинет отца был его крепостью. Здесь пахло кожей, деревом, табаком и властью. Он стоял у окна, спиной к ней, глядя на темнеющий двор. Воздух гудел от сдерживаемого гнева.
«Закрой дверь, — сказал он, не оборачиваясь. Она закрыла. — Объясни мне, что сегодня было? Что за представление?»
«Я... я не понимаю, Да», — тихо проговорила она, сжимая в руках «Остров сокровищ».
Он резко обернулся. Его лицо было искажено не столько злостью, сколько глубоким, непонятным ей разочарованием.
«Не понимаешь? На глазах у почётных гостей, у людей, от которых зависит наше дело, наша репутация, ты сидишь, как чужая какая-то, уткнувшись в книжку! Все дети — лицо семьи! Они играют, общаются, показывают, что у нас здоровая, крепкая молодежь! А ты? Ты показываешь, что у нас дочь... дочь, которой нет дела до семьи! Которой важнее какие-то выдуманные истории, чем реальные люди! Это позор, Софият!»
Слёзы выступили на её глазах, но она сжала губы, не давая им пролиться.
«Я не хотела позорить, Да, честно. Мне... мне просто было интересно. Там как раз капитан Смоллетт и сквайр Трелони спорили о том, как вести себя по-честному, даже когда все вокруг предают, и я...»
«О какой честности в книжках?! — взорвался он, ударив ладонью по столу. Книга в её руках вздрогнула. — Твоя честь здесь и сейчас — быть дочерью этого дома! Быть внимательной к гостям, помогать матери, играть с младшими! Что эти твои книжки тебе дадут в жизни, а? Мужа, что ли, найдёшь с их помощью? На хлеб заработаешь? Мир выстроен на труде и уважении, а не на фантазиях!»
Дверь кабинета тихо открылась. На пороге стояла бабушка Марьям. Она слышала всё. Её лицо было спокойным, но глаза за стёклами очков горели твёрдым, холодным светом. Она вошла, не спрашивая разрешения, и подошла к внучке, положив сухую, тёплую руку ей на плечо.
«Хлеб найдется, Яхья, — произнесла она тихо, но так, что каждое слово прозвучало отчётливо, как удар молотка. — А муж найдётся у той, у кого есть не только красивое лицо и умелые руки, но и что сказать. У кого есть свой внутренний мир, своя честь — не та, что от страха, а та, что от понимания. Ты дом из камня и дерева строишь. Она — дом своей души из мыслей и принципов. И я тебе скажу: когда-нибудь каменные стены могут дать трещину. А душа, построенная на хороших книгах, устоит перед любой бурей».
Яхья тяжело дышал. Он уважал тёщу, но сейчас её слова были ему как нож.
«Баба, не вмешивайтесь. Она девочка! Её место — здесь, её будущее — здесь! Её дом — это дом её мужа и её детей! А для этого нужны не философии, а умение вести хозяйство, знать обычаи, слушаться!»
«Для этого, Яхья, прежде всего нужно быть человеком, — не отступала Марьям. — Умным. Чувствующим. С широкой душой, в которую поместится и любовь к семье, и понимание мира за пределами нашего ущелья. Всё это и дают ей книги. Ты боишься, что она улетит, что её унесут эти самые алые паруса? Так не строби ей клетку. Построй для неё такой причал, такой тёплый и надёжный дом, чтобы, куда бы её ни занесли ветра, она всегда знала дорогу назад и стремилась вернуться».
Яхья смотрел на них: на старую женщину с непоколебимой верой в силу слова и на свою дочь, которая, забыв про слёзы, смотрела на бабушку с таким обожанием и благодарностью, что ему снова стало больно. Он проигрывал. Проигрывал битву за душу своего ребёнка. И проигрывал её тому самому призрачному миру, которого не понимал и потому ненавидел. Он сдался. Не потому что был убеждён, а потому что силы были неравны.
«Ладно, — выдохнул он, отворачиваясь к окну. — Читай. Но чтобы уроки были сделаны идеально. Чтобы по дому помогала, не отлынивая. Чтобы мать не жаловалась. Поняла?»
«Поняла, папа, — тут же отозвалась Софият, чувствуя, как камень падает с души. — Спасибо!»
«Спасибо говори бабушке, — мрачно бросил он. — Иди».
Софият выскользнула из кабинета, прижимая книгу к груди. Конфликт был исчерпан, но трещина, тонкая и глубокая, прорезала воздух между отцом и дочерью. И между Яхьей и тёщей. Он понимал, что его авторитет дал первую серьёзную пробоину.
Вечером, укладывая Софият спать, бабушка Марьям долго гладила её по волосам.
«Не держи зла на отца, — шептала она. — Он любит тебя сильнее, чем может выразить. Сильнее, чем сам понимает. Он просто человек другого времени. Его мир — это границы нашего села, склоны наших гор. А твой мир... твой мир безграничен. И это его пугает до самого сердца».
«Я не злюсь, бабуля, — прошептала Софият в подушку. — Мне его жалко. И я его люблю. Но без книг... без книг мне темно и страшно. Как будто я слепая».
Марьям вздохнула, вздохом, в котором была грусть целой прожитой жизни. Она наклонилась и поцеловала внучку в лоб.
«Спи, моя умница. И помни мои слова. Эти книги — они и есть твои алые паруса. Они уже подняты. Они унесут тебя далеко-далеко. Это неизбежно. Но... — она запнулась, подбирая слова. — Любое, даже самое долгое плавание, заканчивается у какого-то берега. Постарайся, чтобы берег, к которому ты однажды причалишь, был... был домом. Не обязательно этим. Но домом для твоего сердца».
Она потушила светильник и вышла, тихо закрыв дверь. Софият лежала в темноте, глядя в потолок, где играли отсветы луны. Она чувствовала, как что-то огромное и неотвратимое надвигается на её тихую, книжную жизнь. И чувство это было сладким и горьким одновременно. Как предвкушение бури и дальнего плавания.