В прихожей пахло жареной рыбой и дешевыми духами «Красная Москва», которыми моя свекровь, Тамара Петровна, поливала себя так, словно пыталась заглушить запах собственной желчи. Я стояла на пороге, переминаясь с ноги на ногу, и чувствовала себя школьницей, которую вызвали к директору. Мой муж, Игорь, уже проскользнул внутрь и теперь шумно здоровался с многочисленной родней, собравшейся на юбилей его матери.
— А, это ты, Надя... — голос золовки, Ларисы, прозвучал как скрежет металла по стеклу. Она вышла из кухни, вытирая руки о передник. — Ну, проходи, раз пришла. Только тапочки свои не забудь надеть, у нас ковры новые, турецкие. Не хватало еще грязь с улицы тащить.
Я молча кивнула, доставая из сумки свои сменные балетки. Это был наш негласный ритуал унижения: мне никогда не предлагали гостевые тапочки, намекая, что я здесь чужая.
Прошло уже пять лет, как мы с Игорем поженились, но для его семьи я так и осталась «бесприданницей из деревни». То, что я работала бухгалтером и тянула на себе ипотеку, пока Игорь «искал себя» в творческих проектах, никого не волновало. Для Тамары Петровны я была той, кто «окрутила мальчика» и лишила его блестящего будущего с дочерью ее подруги.
За большим раздвижным столом в гостиной уже сидели тетки, дядья и двоюродные братья. Места было мало.
— Игорек, сынок, иди сюда, к маме поближе! — закричала именинница, сияя золотыми зубами. — Садись во главу стола!
Игорь послушно сел. Я осталась стоять. Свободных стульев не было.
— Ой, Надька, а ты чего стоишь? — с фальшивым удивлением спросила Лариса. — Табуретку с кухни возьми. Или вон, на уголок дивана присядь. Ты ж у нас худенькая, недоедаешь, небось, все деньги на кредиты свои спускаешь.
По столу прокатился смешок. Я молча пошла на кухню за табуреткой. Мне было не привыкать. Обычно на таких сборищах меня сажали где-то с краю, подальше от нарезок с дорогой колбасой, и я весь вечер слушала, как повезло Игорю с семьей и как не повезло с женой.
Ужин шел своим чередом. Тосты за здоровье «святой женщины» Тамары Петровны сменялись обсуждением чьих-то дач, болезней и успехов «нормальных» детей.
— А вот у Ленки муж машину новую купил, иномарку! — громко вещала тетя Валя, косясь на меня. — Сразу видно, жена его вдохновляет. А у некоторых... пять лет в одних штанах ходят.
Игорь уткнулся в тарелку. Мне хотелось встать и уйти, но я держалась ради мужа. Он был мягким человеком, зависимым от мнения матери, и каждый скандал заканчивался у него скачком давления.
Вдруг в дверь позвонили. Разговоры стихли.
— Кого еще черт принес? Все свои уже здесь, — проворчала Тамара Петровна, тяжело поднимаясь.
Через минуту она вернулась, бледная как полотно, держа в руках плотный конверт с сургучной печатью. Следом за ней вошел строгий мужчина в сером костюме.
— Добрый вечер, — сухо произнес он. — Прошу прощения за вторжение. Я нотариус Аркадий Львович Вольский. Мне необходимо зачитать завещание покойного Ивана Сергеевича, брата Тамары Петровны.
В комнате повисла тишина. Иван Сергеевич был «паршивой овцой» в семье. Он уехал на Север тридцать лет назад, перестал общаться с родней и считался пропавшим без вести или спившимся. О его смерти никто даже не знал.
— Какое еще завещание? — взвизгнула Лариса. — У дядьки Ваньки и брать-то нечего было, кроме драных валенок!
Нотариус невозмутимо поправил очки.
— Вы ошибаетесь. Иван Сергеевич был владельцем крупной золотодобывающей артели и ряда объектов недвижимости в Красноярском крае и Москве. Его состояние оценивается... весьма внушительной суммой.
Глаза Тамары Петровны округлились. Вилка выпала из рук тети Вали и со звоном ударилась о тарелку.
— Золотодобывающей? — прохрипел Игорь. — Дядя Ваня?
— Именно. — Нотариус раскрыл папку. — Согласно последней воле усопшего, оглашение происходит в присутствии всех родственников, так как он хотел, чтобы это стало сюрпризом.
— Ну, читай уже! — не выдержала Тамара Петровна, хватаясь за сердце, но уже не от боли, а от предвкушения. — Мы его единственная родня! Я, сестра родная, да дети мои — Игорь с Ларисой!
Нотариус кашлянул и начал читать монотонным голосом:
— «Я, Иван Сергеевич Громов, находясь в здравом уме и твердой памяти... все мое движимое и недвижимое имущество, а также банковские счета и доли в бизнесе, завещаю...»
Все подались вперед. Лариса жадно облизнула губы. Тамара Петровна уже мысленно покупала себе шубу и путевку в санаторий.
— «...завещаю человеку, который единственный из всей моей так называемой семьи поздравил меня с последним юбилеем, отправив простую, искреннюю открытку на адрес, который с трудом разыскал через адресный стол. Человеку, который не просил денег и не знал о моем богатстве. Все мое состояние переходит Надежде Викторовне Смирновой».
Тишина стала такой плотной, что казалось, её можно резать ножом.
— Кому? — шепотом спросила Тамара Петровна.
— Смирновой Надежде Викторовне, — повторил нотариус и посмотрел прямо на меня. — Это вы, я полагаю?
Я сидела на своей шаткой табуретке, сжимая в руках салфетку, и не могла поверить ушам. Три года назад я действительно случайно нашла старую записную книжку свекра и увидела там адрес его брата. Мне стало жаль одинокого старика, про которого все говорили гадости, и я отправила ему открытку с видом нашего города и парой теплых слов. Просто так. Я даже не думала, что она дойдет.
— Это ошибка! — заорала Лариса, вскакивая. — Какая Надька? Эта нищебродка? Дядя Ваня с ума сошел! Она ему никто! Седьмая вода на киселе!
— Завещание составлено по всем правилам и оспорить его будет крайне сложно, — холодно заметил нотариус, протягивая мне визитку. — Надежда Викторовна, прошу вас завтра явиться в мою контору для оформления документов.
Он поклонился и вышел.
Я подняла глаза. На меня смотрели десять пар глаз. В них больше не было презрения. Там был страх, зависть и... какой-то лихорадочный расчет.
— Наденька... — голос Тамары Петровны дрогнул и вдруг стал приторно-сладким, как патока. — Доченька... А чего же ты на табуретке сидишь? Игорек! А ну быстро уступи место жене! И подушечку подложи, ей же жестко!
То, что происходило в следующие два часа, напоминало театр абсурда. Меня буквально пересадили на самое почетное место — туда, где пять минут назад сидел «любимый сынок» Игорь. Самого Игоря безжалостно сдвинули к краю, где обычно ютилась я.
— Лариса! — командовала Тамара Петровна, суетливо бегая вокруг меня. — Неси грибочки, те самые, белые, что я на Новый год берегла! И икру доставай, чего жмотишься? Для родного человека ничего не жалко!
Лариса, еще недавно называвшая меня «нищебродкой», теперь металась между кухней и столом как заведенная.
— Наденька, попробуй салатик, я специально без майонеза делала, знаю, ты за фигурой следишь, — ворковала она, накладывая мне огромную порцию. — Ты такая молодец у нас, такая стройная! Я всегда говорила маме: у Нади вкус есть, она умеет себя подать.
Я смотрела на этот цирк и чувствовала тошноту. Меня не покидало ощущение нереальности. Неужели эти люди думают, что я забыла последние пять лет? Забыла, как они не пришли на мою выписку из больницы после операции, потому что «на даче помидоры горели»? Как называли мою маму «деревенщиной»?
— Надя, — Игорь дернул меня за рукав. Глаза у него бегали. — Надь, ты это... ты же не бросишь нас? Мы же семья.
Я посмотрела на мужа. В его взгляде не было радости за меня. Там был страх потерять кормушку, которой я внезапно стала. Раньше он просто жил за мой счет, а теперь перед ним маячили миллионы.
— Мы поговорим об этом дома, Игорь, — тихо сказала я.
— Конечно, конечно! — встряла тетя Валя, подливая мне дорогого коньяка, который, видимо, тоже берегли для особого случая. — Им надо обсудить, как распорядиться капиталом. Дело-то серьезное! Наденька, ты знаешь, у моего Виталика фирма строительная, если что нужно будет отремонтировать или построить — мы тебе скидку сделаем! Да что там скидку, по себестоимости все сделаем!
— Мама, отстань, — шикнул на нее Виталик, который полчаса назад смеялся над моими старыми сапогами. — Надежда Викторовна сама решит, куда инвестировать. Надь, я тут проектами занимаюсь, есть тема верная, триста процентов годовых...
Они окружили меня, как стая гиен, почуявших свежее мясо. Каждый пытался прикоснуться, заглянуть в глаза, улыбнуться пошире. Тамара Петровна вдруг вспомнила, что у нее где-то лежит старинная брошь.
— Вот, доченька, возьми, — она дрожащими руками прикалывала мне на кофту какую-то безделушку. — Это прабабушкино наследство. Я всегда хотела тебе отдать, да все случая не было. Ты же нам теперь как родная кровь, спасительница наша. Ваня-то знал, кому деньги оставлять, чувствовал доброе сердце!
Я с трудом сдержала саркастический смех. Доброе сердце? Или просто единственная, кто отнесся к нему как к человеку, а не как к функции?
Вечер закончился тем, что Лариса вызвалась вызвать мне такси «Комфорт плюс», хотя мы с Игорем приехали на автобусе.
— Нет, мы пройдемся, — твердо сказала я, вставая.
— Ну как же пешком? Темно, страшно! — закудахтала свекровь. — Игорь, смотри, чтобы с Нади пылинка не упала! И завтра... Наденька, может, завтра к нам на обед? Я пирогов напеку, с капустой, как ты любишь!
— Я не люблю пироги с капустой, Тамара Петровна. Это Игорь их любит, — отрезала я.
Свекровь осеклась, но тут же натянула улыбку:
— Ну, значит, с мясом! С вишней! С чем скажешь, с тем и напеку!
Мы вышли в прохладную осеннюю ночь. Игорь шел рядом, пытаясь взять меня под руку, но я держала дистанцию. В голове крутились мысли не о деньгах, а о той самой открытке. Я вспомнила, как писала её. Был дождливый вечер, Игорь снова играл в компьютерные игры, а я чувствовала себя одинокой. Адрес Ивана Сергеевича в старой записной книжке показался мне маяком. Я написала: «Дорогой дядя Ваня, хоть мы и не знакомы, хочу пожелать вам тепла в этот хмурый ноябрь. Пусть здоровье не подводит, а на душе будет светло. С уважением, жена вашего племянника, Надя».
Кто бы мог подумать, что эти простые слова станут ключом к новой жизни.
— Надь, — начал Игорь, когда мы подошли к нашему дому. — Ты же понимаешь, что они... ну, они просто старые люди. Они не со зла.
— Не со зла? — я остановилась и посмотрела на него. — Пять лет унижений — это не со зла? Табуретка на кухне — это не со зла?
— Ну, мама просто своеобразная... Зато теперь все изменится! Мы заживем! Купим квартиру в центре, машину мне обновим, я наконец-то смогу студию свою открыть звукозаписывающую...
Я слушала его перечисления и понимала: в его планах нет «нас». Есть только «он» и мои ресурсы.
— А ты знаешь, почему дядя Ваня оставил всё мне, а не своей сестре? — спросила я.
— Ну, повезло тебе, подфартило, — пожал плечами Игорь. — Старик, видать, в маразме был, расчувствовался от открытки.
— Нет, Игорь. Не в маразме. Он просто оценил человеческое отношение. То, чего в твоей семье нет и никогда не было.
На следующий день я пошла к нотариусу одна. Игорь рвался со мной, но я сказала, что мне нужно время, чтобы осознать всё самой. Аркадий Львович встретил меня с уважением, без той подобострастной лести, которой меня вчера поливали родственники.
— Иван Сергеевич оставил вам еще и письмо, — сказал он, передавая мне запечатанный конверт. — Он просил прочитать его наедине.
Я вскрыла конверт. Почерк был крупный, размашистый, уверенный.
«Здравствуй, Надежда. Если ты читаешь это, значит, я уже отправился на встречу с предками. Ты, наверное, удивлена. Но та открытка... Знаешь, я тридцать лет не получал от родни ничего, кроме просьб о деньгах или гробового молчания. Я был богат, Надя. Очень богат. И они, если бы узнали, разорвали бы меня на части еще при жизни. Я специально притворялся нищим. Проверял их. И только ты, человек посторонний, прислала мне доброе слово без корысти. Спасибо тебе. Эти деньги — не плата за открытку. Это инструмент. Я навел справки о тебе. Ты умная, сильная женщина, запертая в клетке с мелкими людьми. Используй этот ключ, чтобы открыть клетку. И помни: деньги меняют людей вокруг, но постарайся, чтобы они не изменили тебя».
Я смахнула слезу. Иван Сергеевич все понимал. Он дал мне не просто богатство, он дал мне свободу.
Вернувшись домой, я застала там не только Игоря, но и Тамару Петровну с Ларисой. Они уже «хозяйничали»: Лариса перебирала мои вещи в шкафу («Надо выкинуть это старье, купим тебе брендовое!»), а свекровь на кухне руководила перестановкой.
— О, пришла! — радостно воскликнула свекровь. — Ну что? Сколько там? Миллионов сто есть? Мы тут подумали, Наденька, надо бы нам расширяться. Ларисе квартиру побольше, а то они с мужем в двушке ютатся, нам с Игорем дом загородный...
Я стояла в дверях, сжимая в руке письмо дяди Вани. Мне стало смешно. Они даже не спросили, как я себя чувствую. Они уже делили шкуру неубитого медведя, будучи уверенными, что я — безвольная кукла, которой можно управлять.
— Сядьте, — тихо сказала я.
— Что? — не поняла Лариса.
— Сядьте все! — рявкнула я так, что они вздрогнули и плюхнулись на диван.
В комнате повисла напряженная тишина. Тамара Петровна нервно теребила край скатерти, Лариса недовольно поджала губы, а Игорь, как обычно, пытался слиться с обоями. Я прошла в центр комнаты, чувствуя, как внутри меня распрямляется пружина, сжатая годами пренебрежения.
— Я хочу прояснить ситуацию, — начала я спокойным, но твердым голосом. — Чтобы не было никаких иллюзий. Эти деньги завещаны мне. Не семье Громовых, не Игорю, не вам, Тамара Петровна. Мне. Надежде Смирновой.
— Но мы же одна семья! — воскликнула свекровь, и в её голосе зазвенели истеричные нотки. — У нас все общее! Жена да убоится мужа своего, все в дом, все в семью!
— Семья? — переспросила я, горько усмехнувшись. — Семья — это когда поддерживают в трудную минуту. Семья — это когда уважают друг друга. А вы пять лет вытирали об меня ноги. Вы вспомнили, что я «любимая доченька», только когда запахло деньгами. Это не семья, это акционерное общество, где вы пытаетесь получить дивиденды, не вложив ни копейки.
— Да как ты смеешь! — взвилась Лариса. — Мы тебя приняли, мы тебя кормили!
— Я сама себя кормила, Лариса. И Игоря тоже. Я оплачивала продукты, коммуналку и ипотеку, пока вы все дружно жалели «бедного мальчика», которому досталась такая черствая жена.
Игорь поднял голову.
— Надь, зачем ты так? Ну да, были перегибы... Но сейчас-то все по-другому будет. Я люблю тебя.
Я посмотрела на него с жалостью.
— Ты любишь комфорт, Игорь. Ты любишь, когда мама гладит тебя по головке, а жена решает все проблемы. Я устала быть тягловой лошадью.
— И что ты хочешь этим сказать? — прищурилась Тамара Петровна. В её глазах исчезла притворная любовь, вернулась привычная злоба. — Разводиться собралась? Захапать денежки моего брата и свалить? Не выйдет! Мы судиться будем! Мы докажем, что Ваня был невменяем! Или что ты его обманом заставила!
— Попробуйте, — я пожала плечами. — Нотариус предупредил, что завещание железобетонное. Дядя Ваня проходил психиатрическую экспертизу перед его составлением. Он знал вас слишком хорошо.
Я подошла к шкафу, достала чемодан и начала кидать в него свои вещи.
— Ты что творишь? — Игорь вскочил, пытаясь схватить меня за руку. — Надя, не дури! Куда ты пойдешь?
— В гостиницу. А потом куплю себе квартиру. Свою. Где не будет чужих ковров, по которым нельзя ходить, и табуреток для бедных родственников.
— Ты не можешь нас бросить! — закричала Тамара Петровна. — Это деньги нашей семьи! Это золото моего брата! Ты воровка!
— Ваш брат, Тамара Петровна, презирал вас за жадность. И он хотел, чтобы эти деньги пошли на созидание, а не на покупку очередных шуб и золотых зубов.
Я застегнула чемодан. В этот момент я чувствовала себя невероятно легко. Словно с плеч упал огромный камень.
— Игорь, — я обернулась у двери. — Я подаю на развод. Квартира в ипотеке, делить ее будем по закону. Но поскольку платила в основном я, и доказательства у меня есть, думаю, суд будет справедлив. А насчет наследства... это мое личное имущество, полученное безвозмездно, разделу оно не подлежит.
Игорь стоял, раскрыв рот. Он понимал, что теряет не просто жену, а билет в красивую жизнь.
— Надя, подожди! — он бросился ко мне, падая на колени. — Прости меня! Я изменюсь! Я пойду работать, я маму на место поставлю! Не уходи!
Сцена была жалкой. Тамара Петровна смотрела на сына с презрением — не потому, что он унижался, а потому, что он проигрывал.
— Встань, не позорься, — брезгливо бросила я. — Поздно, Игорь. Ты свой выбор делал каждый день в течение пяти лет.
Я вышла из квартиры, хлопнув дверью. На лестничной площадке было тихо. Я спускалась по ступеням, и каждый шаг отдавался гулким эхом.
На улице я вдохнула полной грудью. Воздух пах осенью и дождем, но для меня это был запах свободы. Я достала телефон и набрала номер.
— Алло, Аркадий Львович? Это Надежда. Я готова вступить в наследство. И еще... мне нужна консультация по открытию благотворительного фонда. Да. Имени Ивана Сергеевича Громова.
Я села в такси и назвала адрес хорошего отеля.
Спустя полгода я открыла фонд помощи одиноким пожилым людям. Мы помогали тем, о ком забыли родственники, тем, кто остался один на один со своей старостью. Семья Громовых пыталась судиться, писала гадости в интернете, караулила меня у подъезда, но их попытки разбивались о стену грамотных юристов, которых я наняла.
Однажды я встретила Тамару Петровну на рынке. Она постарела, осунулась, на ней было старое пальто. Она увидела меня, выходящую из красивой машины, и в её взгляде смешались ненависть и тоска. Она хотела что-то крикнуть, но промолчала. Ей нечего было мне сказать.
А я поехала дальше. Впереди была целая жизнь. Жизнь, в которой меня ценили не за деньги, а за то, кто я есть. И каждый раз, подписывая документы, я мысленно благодарила дядю Ваню. Не за миллионы. А за то, что он научил меня главному: лицемерие стоит дешево, а искренность — бесценна.
Прошло полгода, но иногда казалось, что прошла целая жизнь. Та Надя, которая сидела на табуретке у краешка стола, давно умерла. На её месте появилась другая женщина — с хорошим адвокатом, собственным счетом в банке и твердым голосом, от которого вздрагивали даже самые наглые чиновники.
Но прошлое, как сор, любит вылезать из-под ковра в самые неожиданные моменты.
Первый иск от семьи Громовых пришёл уже через месяц после вступления в наследство. Я сидела в новом, ещё пахнущем краской офисе фонда помощи одиноким старикам и сортировала письма, когда секретарь Виктория осторожно заглянула в кабинет.
— Надежда Викторовна, тут… вам из суда повестка.
Сердце на мгновение ухнуло вниз, но потом я почти сразу успокоилась. Чего другого ждать от этих людей?
В исковом заявлении значилось: «признать завещание недействительным ввиду недееспособности завещателя, а также наличия морального давления со стороны наследницы». Приложены были «показания свидетелей» — каких-то дальних родственников, которые к Ивану Сергеевичу ближе, чем на пять тысяч километров, не подъезжали, но вдруг «вспомнили», какие странные письма он им присылал.
— Не переживайте, — успокаивал меня адвокат Сергей Павлович, сухой, ироничный мужчина лет пятидесяти. — Таких дел я видел десятки. Тут всё шито белыми нитками. Экспертизы, нотариус, видеофиксация — у нас полный комплект. Они рассчитывают не на победу, а на то, что вы струсите и «поделитесь по-хорошему».
— То есть… на шантаж? — уточнила я.
— На психологическое давление, — пожал он плечами. — Но в вашем случае, по-моему, вы уже видели и похуже.
Первая встреча в суде стала для меня своеобразным спектаклем. Тамара Петровна явилась в чёрном платке, с искусственно побледневшим лицом и тонким платочком в руках. Рядом — Лариса в строгом костюме, с папкой бумаг. Игорь сидел чуть поодаль, помятый, постаревший, с синими кругами под глазами.
— Ваша честь, — заламывая руки, причитала свекровь, — мой брат был тяжелобольным человеком! Его обманом заставили подписать это завещание! Он ведь мне всегда говорил: «Томка, всё тебе оставлю, ты меня не бросишь!». А тут какая-то… — она искоса взглянула на меня, — посторонняя женщина, которая ему никто, вдруг получает всё! Разве это справедливо?
Судья, сухощавый мужчина с усталыми глазами, терпеливо ждал, пока она выговорится, затем перевёл взгляд на моего адвоката.
— Ваша позиция?
Сергей Павлович поднялся.
— Ваша честь, в материалах дела есть медицинское заключение, выданное за месяц до составления завещания. Там чётко сказано: «Пациент вменяем, психически стабилен, критика сохранена». Есть видеозапись самого процесса подписания завещания, где нотариус неоднократно задает завещателю вопросы, и он отвечает спокойно, логично. На записи он прямо говорит, что сознательно не оставляет имущество сестре и её семье, поскольку считает их людьми корыстными и равнодушными.
В зале прокатился ропот. Тамара Петровна вспыхнула.
— Это вы его настроили! — заорала она, показывая на меня пальцем. — Колдунья! Она его околдовала своей открыткой! Втерлась в доверие!
Судья раздражённо ударил молоточком.
— Ещё одна выходка — и удалю вас из зала. Мы не на базаре.
Меня попросили встать.
— Надежда Викторовна, расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы впервые связались с Иваном Сергеевичем.
Я коротко описала тот самый ноябрьский вечер, открытку, адрес из старой записной книжки. Потом — его ответное письмо, которое пришло неожиданно: аккуратный конверт с северным штемпелем, где он благодарил за внимание и приглашал при случае в гости. Я показала суду копии нашей переписки, где не было ни слов о деньгах, ни намека на просьбы.
— Я не знала, что он богат, — закончила я. — Честно говоря, в нашей семье о нём всегда говорили как о неудачнике. Пьющий геолог, бестолковый брат. Он присылал открытки пару раз в год, рассказывал, как у них там снег по пояс, как он собаку подобрал. Я не просила у него ни копейки.
— Ваша честь! — вскочила Лариса. — Это всё спектакль! Она хитрая, эта… провинциалка! Специально его жалостью брала!
Судья лишь вздохнул.
— Успокойтесь, истец. Своё мнение вы изложите в прениях. Сейчас идёт допрос ответчицы.
После заседания, уже в коридоре, меня догнал Игорь.
— Надя… Можно на минутку?
Я остановилась. Он выглядел жалко: помятый пиджак, небритый подбородок, в руках дешёвая сигарета.
— Чего ты хочешь, Игорь? — спросила спокойно.
— Давай… давай договоримся, — зашептал он, оглядываясь, не слушает ли кто. — Я матери скажу, чтобы отстала. Мы заберём заявление, а ты… ну… поможешь нам немного. Хотя бы долг по кредитам закроешь. Ты ж знаешь, там проценты бешеные. Да и мне… я работу нашёл, но там нужна машина… Надя, ну мы же не чужие!
Я посмотрела ему в глаза. Когда-то в этом взгляде было что-то родное, тёплое. Сейчас там была только привычка выкручиваться.
— Мы — бывшие супруги, Игорь. Это всё, что между нами осталось. И я не собираюсь выкупать твою совесть.
Он вздрогнул от слова «выкупать» и потупился.
— Значит, вот так… — пробормотал он. — Деньги у тебя голову закружили, да?
— Нет, — устало ответила я. — Деньги мне голову прочистили.
Он хотел что-то сказать, но тут появилась Лариса, схватила его под руку и злобно посмотрела на меня.
— Не смей с ней разговаривать, слышишь? — прошипела она. — Она нас в нищете оставила, ещё и издевается!
Когда через два месяца суд вынес решение, оно не стало для меня сюрпризом: в иске отказать, завещание признать действительным, расходы по делу возложить на истцов. Я вздохнула с облегчением, но особой радости не почувствовала. Это была не победа, а скорее точка в грязной истории.
Тамара Петровна в зале суда устроила сцену, кричала, что «правды нет» и «Бог тебя накажет». Я молча вышла, не оборачиваясь. На улице шёл мелкий снег, тихий и упрямый, как всё, что происходило в моей жизни в последнее время.
К дверям суда подошла камера местного телеканала. Девушка-журналистка в ярком пальто протянула мне микрофон.
— Надежда, скажите, каково это — вдруг стать наследницей миллионов и столкнуться с такой враждой родни?
Я секунду подумала, а потом неожиданно для себя улыбнулась.
— Это… очень громко звучит, — сказала я. — На самом деле, это история не про миллионы. Это история про то, как одна открытка может быть дороже всего золота мира. И о том, как деньги показывают, кто есть кто.
Этот сюжет потом ещё долго ходил по местным новостям и интернету. В комментариях меня называли и «аферисткой», и «умницей», и «рыжей нахалкой» (хотя волосы у меня были русые). Я научилась не читать все эти мнения. Главное, что своё мнение обо мне наконец-то сформировала я сама.
Фонд помощи одиноким пожилым людям имени Ивана Сергеевича Громова родился не на чистом листе, а на сложенной вчетверо боли. Я слишком часто видела, как стариков выталкивают на обочину — в очередях в поликлиниках, в забитых маршрутках, у мусорных баков с пустыми глазами.
Первые недели мы с Викторией буквально утопали в бумагах. Заявления, устав, соглашения с банками, аренда помещения, поиск сотрудников. Я, бывший бухгалтер провинциальной фирмы, вдруг оказалась в центре небольшого шторма, где каждый день приносил что-то новое.
— Надежда Викторовна, — в первый же день робко спросила Вика, — а вы не боитесь, что деньги… ну, как сказать… рассосутся? Всё-таки помощь, траты, проекты…
Я усмехнулась.
— Вика, бояться нужно не трат, а бессмысленных трат. Если хоть один человек благодаря этому фонду не будет умирать в холодной комнате в одиночестве — уже не зря.
Первые обращения были простыми: кому-то купить слуховой аппарат, кому-то — заплатить за хорошее обследование, кому-то — просто продукты и лекарства. Мы выезжали к нашим подопечным сами, знакомились, слушали их истории.
Я помню первую старушку, Елизавету Семёновну, к которой мы пришли с продуктовым набором и обогревателем. Ей было восемьдесят четыре, она жила в хрущёвке на последнем этаже, где из щелей дуло так, что в январе в квартире было, как в сарае.
— Детки, вы ангелы, — повторяла она, гладя меня по руке узловатыми пальцами. — Мой-то внучок обещал забрать к себе, да всё никак… Некогда ему. Работа. А я чего… я поживу да и уйду.
Она показала мне старый, пожелтевший альбом, где фотографий было не так много, но в каждом лице читалась история. Муж-фронтовик, сын на школьной линейке, тот самый внук с лопатой в песочнице.
— А с ними вы общаетесь? — осторожно спросила я, когда мы уже собирались уходить.
— Да где там… — махнула она рукой. — Раз в год на Новый год позвонят, да и то по громкой связи, чтобы все слышали, какие они у меня молодцы, не забывают бабушку. А потом тишина. Ничего, я привыкла. Главное — не мешать.
Её «главное — не мешать» звенело у меня в голове весь вечер. Я возвращалась в свою просторную, светлую квартиру и чувствовала, как-то несправедливо распределены в этом мире тепло и внимание.
Через пару месяцев фонд уже знал в лицо нескольких десятков своих подопечных. Мы не просто помогали им деньгами: мы организовали «телефон доверия», праздники, встречи, волонтёрские выезды студентов. В коридоре офиса на стене появилась доска с фотографиями — «Наши люди». Они смотрели с пожелтевших снимков и свежих цифровых фото, улыбались по-разному, но в каждом взгляде была одна и та же немая просьба: «Не забывайте меня».
Иногда по ночам меня накрывали сомнения. Я лежала в большой кровати и думала: «А если дядя Ваня всё-таки ошибся? Может, надо было просто купить себе дом у моря и забыть обо всех?» Но наутро приходило новое письмо от благодарной бабушки или дедушки, и сомнения отступали.
О Громовых я старалась не думать. Но они сами периодически напоминали о себе.
Однажды, осенью, когда листья уже жухло шуршали под ногами, ко мне в приёмную зашла… Лариса. Без боевого макияжа, в простой куртке, с потухшими глазами.
— Можно… поговорить? — тихо спросила она, переминаясь у двери.
Вика вопросительно посмотрела на меня, но я кивнула.
— Заходи.
Мы остались вдвоём. Лариса села на край стула, как когда-то я сидела на их семейных посиделках, и вдруг разрыдалась.
— Надь… Я… я не за деньгами, — прерывисто сказала она. — Можешь не выгонять сразу. Я… я к врачу не могу попасть. У меня онкология. Очередь на операцию — полгода. Платно — огромные деньги. А у меня… — она горько усмехнулась, — у меня даже серёжки золотые уже проданы.
Я сидела, слушала и чувствовала, как внутри меня борются две силы. Одна шептала: «Вот оно, возмездие. Она заслужила». Другая напоминала лицо дяди Вани и его фразу: «Используй этот ключ, чтобы открыть клетку — свою и по возможности чужую».
— Ты хочешь, чтобы фонд помог тебе с операцией? — медленно переспросила я.
Лариса подняла глаза.
— Я не имею права просить… — выдохнула она. — После всего, что было. Но… у тебя такое дело благородное… Может, ты… хотя бы подскажешь, к кому обратиться. Ты же теперь со всеми этими врачами дружишь, да?
В её голосе не было прежней наглости. Там был страх. Настоящий, животный страх человека, заглянувшего в пропасть.
Я задумалась. Наш фонд был создан для помощи одиноким пожилым, но разве болезнь выбирает по возрасту и семейному положению? И имела ли я право играть в бога, решая, кому достойно помогать, а кому нет?
— Я подумаю, — сказала я наконец. — Но не как твоя бывшая невестка. А как руководитель фонда. Мы помогаем тем, кто в беде. И при этом стараемся не влезать в личные счёты.
Лариса кивнула, будто не рассчитывая ни на что.
— Я поняла. Спасибо хоть за то, что выслушала, — прошептала она и вышла.
Вечером я долго сидела в кабинете, потирая виски. Затем подняла трубку и позвонила Сергею Павловичу, который теперь консультировал фонд по юридическим вопросам, и знакомому хирургу-онкологу.
Через две недели Ларисе сделали операцию по льготной квоте, а недостающую сумму за платные расходники фонд доплатил официально, по договору. Я подписала платёжку с тяжёлым чувством — словно ломала внутри себя что-то закаменевшее.
Через месяц в наш офис пришла посылка. Внутри лежала небольшая икона в старой рамке и записка: «Спасибо. Не как сестра — как человек». Без подписи, но я и так знала, от кого.
Жизнь странным образом выстраивает круги. То, что казалось концом, иногда оказывается только поворотом.
Прошёл год с тех событий. Фонд окреп, обзавёлся спонсорами, начал получать гранты. Я научилась выступать на конференциях, давать интервью, спорить с чиновниками. Иногда, глядя на своё отражение в зеркале, с аккуратной стрижкой и уверенным взглядом, я спрашивала: «Где та девочка с табуреткой?». Но в глубине глаз всё равно жила она — та, которая когда-то написала незнакомому старику открытку, не ожидая ничего взамен.
С Игорем наши дороги больше не пересекались. Я знала от общих знакомых, что он устроился звукорежиссёром в небольшой студии, иногда подрабатывал на свадьбах диджеем. Однажды я мельком увидела его профиль в соцсети: новые фото, новые друзья, старая привычка жаловаться на «токсичных баб». Я пролистала и закрыла.
Тамара Петровна… о ней я почти не слышала, пока однажды зимой не раздался звонок в дверь моей квартиры. На пороге стояла она.
Без боевой раскраски, без золотых зубов — один из них, видимо, пришлось вылечить иначе. Пальто на ней было старое, но чистое. В руках — пакет с чем-то тяжёлым.
— Можно… зайти? — спросила она хрипло.
Я секунду колебалась, потом отступила в сторону.
Мы прошли на кухню. Она села на стул, тот самый, на который когда-то меня ссылали на её праздниках. Я налила ей чаю — привычка, видимо, неискоренима.
— Что случилось, Тамара Петровна? — спросила, не садясь. — У вас что-то со здоровьем? Нужна помощь фонда?
Она дёрнулась, будто от пощёчины.
— Мне… пока не надо, — зло отозвалась. — Я ещё сама на ногах стою. Не дождёшься.
Я промолчала. Она поковыряла ложкой сахар в стакане, потом тяжело вздохнула.
— Знаешь… — начала она, не поднимая глаз. — Я долго думала, приходить к тебе или нет. Гордость, знаешь ли… Но возраст, он иначе голову на место ставит. Смерть рядом ходит, не до гордыни.
Она придвинула ко мне пакет.
— Это… от Вани. — Голос её дрогнул. — Точнее, от нашего дома. Старые документы, вырезки, письма. Я хотела всё это выкинуть. А потом подумала: раз уж он всё тебе оставил, пусть и память о нём у тебя будет.
Я осторожно заглянула в пакет. Там действительно были конверты, старые черно-белые фотографии, какие-то справки, ещё что-то, перевязанное тесёмкой.
— Почему вы решили… принести это мне? — тихо спросила я.
Тамара Петровна криво усмехнулась.
— Потому что я дура старая, — неожиданно прямо ответила она. — Всю жизнь за копейку глотку грызла. Ванька мне про тебя письмо писал, оказывается. — Она достала из сумки сложенный вчетверо листок. — Нашла недавно, за шкафом упало. Он там пишет: «Томка, у твоего Игорька жена золотая, только вы этого не замечаете». А я… я ж даже не читала тогда. Решила, что опять денег просит, и в сердцах закинула.
Она замолчала, уставившись в окно, где за стеклом шёл медленный мокрый снег.
— Я тогда, когда он умер, всё ждала, что хоть что-то нам обломится. Мы ж родня, кровь. А он вот — тебе всё. Я злилась, ночами не спала, проклинала. А потом… как увидела по телевизору, что ты фонд открыла… — Она хмыкнула. — Дура я, но не совсем. Поняла, что дурак он был только в одном: слишком в людей верил. Но вот в тебе не ошибся.
Слова её звучали грубо, коряво, но в них впервые не было яда.
— И что вы хотите от меня сейчас? — мягко уточнила я.
— Ничего, — быстро ответила она. — Не думай, я не за тем пришла, чтобы просить. Хочешь — верь, хочешь — нет. Я всю жизнь думала, что дети и деньги — это смысл. Что если за сына горло перегрызать каждому, кто на него косо посмотрит, то он счастлив будет. А он… — она махнула рукой. — Он слабым вырос. Не тебя винить надо, а меня.
Эти слова от неё я не ожидала услышать никогда.
— Игорь… как он? — всё-таки спросила я.
— Жив, — буркнула она. — Работает. Пьёт меньше, чем я думала, больше, чем надо. Жениться опять собирался, да невеста передумала. Говорит, «одной бывшей хватило». — Она усмехнулась с горечью. — Но это его жизнь. Я к тебе не за ним пришла.
Она подняла на меня взгляд. В нём не было прежней ненависти. Усталость, горечь, какое-то беззвучное признание собственного поражения.
— Я пришла… — она замялась, подбирая слова, — сказать тебе то, что должна была сказать давно. Я тогда, помнишь, после завещания орала: «Ты воровка, ты нам обязана». Так вот… — она опустила глаза. — Ты нам ничего не должна, Надя. Это мы тебе все должны. За то, что ты нас своим присутствием терпела. И за то, что не стала такой, как мы.
Тишина повисла между нами, как натянутая струна.
— Я много думала о словах «любимая доченька», которыми я тебя тогда обзываться стала, как только про деньги узнала, — продолжала она уже тише. — Смешно, да? «Любимая». Я ж своих-то детей по-настоящему… — она запнулась, — не умела любить. Всё через упрёки, через контроль, через деньги. А теперь вот сижу и думаю: может, если б я к тебе по-человечески относилась с самого начала, всё по-другому было бы. Не факт, конечно, но… Ваня ж не дурак был.
Я сделала глоток остывшего чая. Слова застревали где-то в горле. Прощение — штука сложная. Его не выпросишь и не купишь.
— Тамара Петровна, — тихо спросила я, — вы хотите, чтобы я вас простила?
Она вздрогнула.
— Я… я не имею права просить, — прошептала. — Я знаю, сколько гадостей наговорила. Просто… пока жива, решила хоть раз в жизни не врать. Ни себе, ни тебе. Если когда-нибудь тебя совесть тронет… — она криво усмехнулась, — и захочешь проведать старую каргу — я по тому же адресу. Но если нет — я пойму. Живи, Надя. Ты жить умеешь. Не так, как мы — зубами за копейку держась.
Она поднялась, порывисто натянула пальто и, не дожидаясь ответа, пошла к двери.
— Спасибо за чай, — бросила уже в прихожей. — И… за Ларису.
— Она вам рассказывала? — удивилась я.
— Ну да, — кивнула она. — Приползла после больницы, ревёт: «Мам, я ж её всю жизнь грызла, а она…» — Тамара Петровна покачала головой. — Наверное, ты всё же… не наша. В хорошем смысле.
Она ушла, оставив после себя странное ощущение: как будто в воздухе повис запах прошлого, которое вдруг решило покаяться.
Я ещё долго сидела за кухонным столом, глядя на пакет с вещами дяди Вани. Потом медленно вытащила связку писем, перевязанных тесёмкой. На одном из конвертов, пожелтевшем от времени, было написано: «Томке, если когда-нибудь образумится. Или тому, кто будет достоин».
Я вскрыла конверт аккуратно, стараясь не повредить хрупкую бумагу.
«Если кто читает это, значит, я уже не могу никого учить, только попросить. Деньги — это лупа: она увеличивает в человеке то, что у него внутри. В злых — злобу, в корыстных — жадность, в трусливых — страх. Но иногда деньги попадают к тем, кто умеет их пустить в дело. Не в своё брюхо, а дальше. Если ты, читатель, из таких — значит, я прожил не зря».
Я улыбнулась. Дядя Ваня, даже после смерти, умудрялся попадать в самую суть.
Телефон завибрировал. Это была Виктория.
— Надежда Викторовна, тут журналисты опять просят комментарий. Хотят снять сюжет: «Фонд, который начал с одного наследства и изменил жизни сотен». Что им сказать?
Я взглянула в окно, где снег укрывал улицу мягким пледом.
— Скажи им, — ответила я, — что иногда одна искренняя открытка запускает цепочку чудес, о которых никто не мог даже мечтать. И что «любимая доченька» — это не та, кому оставили миллионы. А та, кто смогла не ожесточиться.
Я положила трубку, ещё раз посмотрела на письма и аккуратно сложила их обратно в пакет. Потом встала, накинула пальто и, уже в дверях, оглянулась на свою уютную кухню.
Табурет в углу стоял всё там же — я так и не выбросила его, назло дизайнеру, который предлагал заменить его на модный барный стул. Пусть стоит. Напоминает, с чего всё началось.
Я вышла в подъезд и шагнула в холодный, но такой свободный воздух. Впереди меня ждали новые дела, новые люди, новые истории. И где-то там, на одном из невидимых небесных этажей, мрачноватый геолог Иван Сергеевич наверняка сидел, покуривая свою трубку, и усмехался в усы:
«Ну что, Томка, говорил я тебе — не в тех ты детей веришь».
