В нашей деревне, в Ключёвке, всё по-старому. С утра туман стелется по низинам, коровы жуют у изгородей, козы лезут к сену, гуси ходят по дворам, как хозяева. Осень уже выдохлась, и вместо нормальной зимы пришло это промежуточное время, когда под ногами не снег и не земля, а холодная жижа. Снежное крошево, грязь, ледяные комья. Идёшь и чувствуешь, как сапог каждый шаг вытаскиваешь с усилием, будто земля не отпускает.
Я стоял у колодца и никак не мог отвести взгляд от тёмного круга внизу. В голове вертелось одно и то же. Случилось что-то нехорошее. Сергей не отзывался. Прошло минут десять, может больше, а от него ни голоса, ни стука, ни шороха. Только верёвка натянута и стоит колом, как будто упёрлась во что-то в глубине.
Вчера ночью всё перемёрзло. Трубы в домах прихватило так, что у кого вода шла тонкой струйкой, а у кого вообще перестала. Утром пошли к колодцу, а там бах, и пусто. Ведро стукнуло по дну так быстро, что я сперва не понял. Ещё раз опустили, а оно снова, сухо, глухо и резко, будто по камню. Сначала думали, что что-то попало, затор. Потом поняли, что дело хуже.
Мы решили проверить. Верёвку натянули, как следует, с узлами, чтобы ногами цепляться. Сергей мой сосед, крепкий, привычный к тайге, полез вниз. Фонарь у него был, налобник, руки свободные. Я сверху держал, слушал, пытался по звуку понять, где он. Сначала он ещё комментировал, шутил, матерился вполголоса, что холодно и скользко. Потом стало тише. И вдруг он сказал коротко, так, будто сам себе не верил.
— Тут стена обвалилась. И ход какой-то, Леха давай сюда!
После этого он замолчал. Я пару раз окликнул.
— Серёга. Эй. Ты там как.
Ответа не было. Только верёвка еле заметно дрогнула, будто он на секунду задел её, и всё.
Я стоял в лёгких трекошках, мерзнул до ломоты, и даже ругаться не мог. Вечер уже, фонарь в руке, а я выгляжу как дурак у собственного колодца. Куртку хоть длинную надел, до колен, чтобы ветер не поддувал снизу. Всё равно холод лез под одежду, через рукава, через ворот, и пальцы уже сводило.
Связи у нас нет. Тайга, низина, ближайший городок в семидесяти километрах. Пока туда доедешь, сутки потеряешь, и то если техника живая. А у меня снегоход сломался. Да и до реки сейчас не набегаешься. Десять километров по лесу, по этой каше, по насту местами. Воды без колодца здесь нет. Не чай попить, не помыться, не скотину напоить.
Я не выдержал. Развернулся и пошёл домой. Прямо по двору, через вязкую грязь, чтобы хоть переодеться нормально и спуститься самому. Шёл и чувствовал в груди неприятную пустоту, как бывает перед тем, что уже не остановишь.
Снег вчера пошёл грязный. Не белый, а серо-бурый, с песком, с налётом. В городке новый кирпичный завод поставили. Говорили, современный, с фильтрами. А по факту до нас всё равно долетает. То чёрная сажа садится на крыши, то красная пыль, будто кто-то глину в воздухе растёр. На окнах разводы, на снегу пятна, на снегу даже следы выглядят ржавыми.
Дома я быстро скинул лёгкое, натянул ватные штаны, тёплые носки, сапоги, перчатки, сверху ещё куртку. Проверил фонарь, запасные батарейки. Нашёл старый карабин, чтобы верёвку пристегнуть к поясу, если придётся работать одной рукой. Сунул в карман складной нож, просто чтобы был, и пошёл обратно.
У колодца воздух был мокрый и холодный. От дерева, от земли, от железа шёл резкий запах сырости, словно илом с реки. Я встал рядом, посмотрел на верёвку. Она висела ровно, без движения. Серёга так и не подал голоса.
И тут мимо шла Татьяна Семёновна. Наша соседка, женщина в возрасте, в платке, с сумкой, шаг осторожный, чтобы не поскользнуться. Увидела меня, остановилась, будто ей тоже стало не по себе от этого места.
— Ой, привет, Лёша. А чего вы тут делаете.
Я сглотнул, не сразу нашёл, что ответить. Не хотелось произносить вслух то, что крутилось в голове.
— Да вот. Колодец высох, воды нет. А у вас как.
Она подошла ближе, перегнулась, придерживаясь за сруб, и заглянула в чёрную глубину. Я видел, как она напряглась, будто её снизу что то показалось.
— Дак мы вчера набрали вечером. Ещё погоду передали плохую. Метель обещают. Не дело это без воды дома сидеть.
— Мдаааа, — выдохнул я, и сам услышал, как устало это прозвучало. Внутри всё сопротивлялось мысли, что сейчас придётся лезть туда, куда только что ушёл человек и пропал.
Татьяна Семёновна отступила от колодца, поправила платок, сплюнула в сторону, как от досады.
— Ироды окаянные. Смотри, не снег, а крошево кирпичное летит. Весь посёлок и тайгу красным накрыло.
Я оглянулся.
И правда. Если смотреть в даль на поле, на эту ровную, вроде бы уже заснеженную плоскость, то она выглядела так, будто её припорошили тонким полупрозрачным слоем глинистого красноватого налёта.
********************
Спуститься вниз. Да уж, идея так себе.
Я это понял не тогда, когда решил, а когда начал лезть сам. Колодец принял меня сразу, холодом и мокрым деревом. Доски сруба были скользкие, на них намерзло, местами пахло сыростью и железом. Верёвка тянула ладони, узлы давили в пальцы. Я опустил ногу, потом вторую, протолкнулся плечами в узкий круг и ушёл вниз на метр с небольшим.
И замер.
Сергей по-прежнему не отзывался. Ни сверху, ни снизу. А из глубины вдруг поднялся звук. Низкий, утробный, тяжёлый, будто кто-то там, внизу, ворочает воздухом и глотает его, как воду. Он прошёл по колодцу волной, ударил в грудь, в горло, и на секунду я перестал дышать.
В голове, без спроса, вспыхнула картинка. Сергей, его фонарь, и что-то рядом, крупное, липкое, не человеческое. Меня передёрнуло так, что я едва не соскользнул вниз.
Я стиснул верёвку сильнее и позвал, стараясь говорить как обычно, грубо, будто это может вернуть нормальность.
— Серёга... Серёж, ты где?
Тишина.
Ещё раз, уже злее, чтобы не дрожало в голосе.
— Серёга. Серёж, сука, ты чего там, оглох?
Ответа не было. И снова поднялся тот же звук, чуть ближе, будто дно стало выше или будто что-то подползло к стенке колодца.
Я понял простую вещь. Я туда не хочу. Не полезу и всё.
Руки работали быстрее головы. Я полез вверх, цепляясь за узлы, торопясь, как будто меня кто-то догоняет снизу. Спина зацепилась за край, куртка шоркнула о дерево. Я выкарабкался наружу, встал на землю и только тогда почувствовал, как сильно колотится сердце.
Склонился над колодцем ещё раз, уже снаружи, и крикнул вниз.
— Серёга! Слышь меня!
Ничего.
Ветер поднялся сильнее. Снег пошёл густо, крупными хлопьями, и в них явно была эта красная пыль. Не белые хлопья, а тяжёлые, с налётом. Они садились на воротник, на рукава, на крышку колодца, оставляли грязные пятна.
Я выпрямился и решил, что одному тут делать нечего. Нужен кто-то рядом. Хотя бы чтобы держал верёвку и не дал мне свалиться, если меня снова накроет паникой. И чтобы потом не сказали, что я выдумал.
Пошёл к дому и набрал Степана Анатольевича. Нашего слесаря. Он и трубы чинит, и насосы ковыряет, и в колодцы лазит, если надо. Связь, как назло, ловила рывками. Пару раз тишина, потом пошёл звонок.
— Алло.
— Степан Анатольевич, это я, Алексей Захарченко.
— Да, Лёша. Что случилось?
— Степан Анатольевич, у меня к вам просьба. Тут дело такое. В колодце вода пропала. Мы с Сергеем, соседом, проверяли. Он спустился туда и… тоже пропал. Не отвечает.
В трубке что-то щёлкнуло. Потом звук пропал, как будто телефон просто вырвало из сети. Я посмотрел на экран. Полоска связи прыгнула и снова исчезла.
— Алло. Степан Анатольевич.
Тишина.
Я постоял секунду, ругнулся тихо и пошёл обратно к колодцу. На улице уже крутила пурга. Снег летел косо, крупный, красноватый, и в этом свете фонаря всё вокруг казалось чужим. Вдалеке торчали верхушки сосен, и на них лежал налёт, как ржавчина. Поле за деревней стало не белым, а мутным, будто его припорошили глиной.
Возле колодца кто-то стоял.
Я подошёл ближе и увидел Степана Анатольевича. Он уже заглядывал вниз, придерживаясь за сруб. Шапка на голове у него старая, меховая, а лицо, красное от ветра.
Он не оборачивался сразу, только прислушивался, будто ловил что-то снизу.
— А где, собственно, сосед-то? Внизу его нет, — сказал он спокойно, будто констатировал поломку в котельной.
Я сунул ему фонарь, чтобы светил как следует.
— Так в том-то и дело. Он сказал, что там проход какой-то. Как будто в сторону. В пещеру, что ли. Полез туда и всё. Тишина.
Степан Анатольевич крякнул, коротко, сердито. Снова заглянул вниз, посветил. Потом отдал фонарь мне, как будто уже всё решил.
— Ну дела.
И, не давая мне опомниться, ловко перебросил ногу через край, ухватился за верёвку и полез вниз сам. Движения у него были уверенные, без суеты. Он работал руками, как человек, который всю жизнь сюда лазил.
Я машинально шагнул ближе.
— Может лучше я? — вырвалось у меня, скорее от стыда, чем от смелости.
Он даже головы не поднял.
— Не. Ты тут оставайся. Застрянешь ещё, чего доброго. А я в этот колодец весной уже спускался. Там внизу не всё так просто.
****************
Пропал. И этот пропал.
Стоило Степану Анатольевичу уйти туда, в тот боковой ход, который, как я понял, открылся после обвала, и всё. Ни голоса, ни ругани, ни стука. Верёвка сначала ещё чуть дрожала от его шагов и движений, потом повисла ровно, будто её просто оставили в пустоте.
Я звал. Сначала спокойно, по имени. Потом уже в полный голос, с матом, с тем отчаянием, когда надеешься, что человек ответит хотя бы из злости.
Ответа не было.
И вот тут меня по-настоящему прошило.
Твою же мать. Это уже совсем не смешно.
Я рванул по деревне к Федьке трактористу. На улице уже темнело, быстро, по-зимнему Снег валил крупными хлопьями, тяжёлыми, грязными, с красным налётом. Он лип к лицу, садился на ресницы, набивался за шиворот. Шёл не просто снег, шло какое-то кирпичное крошево, будто воздух кто-то набил пылью и теперь высыпал её на нас пригоршнями.
Бежал я и ловил себя на ощущении, что мир стал теснее. Дома, изгороди, сараи, чёрные силуэты деревьев у края посёлка, всё это как будто отрезали от остального. Пурга закручивала пространство вокруг, и красная пелена, пришедшая со стороны заводского городка, будто сжимала Ключёвку со всех сторон.
У Федьки в доме свет горел ярко, уютно даже, на кухне. Тёплое окно, как единственная ясная точка в этой каше. Я влетел без стука, почти выбил дверь плечом.
В большой простой кухне сидели двое. Фёдор, широкий, с тяжёлой шеей, в растянутой кофте, и Санёк, водитель с мукомольни, худее и моложе, но с таким же уставшим лицом, будто всё его терпение давно кончилось. На столе стояла бутылка, тарелка с котлетами, чёрный хлеб, огурцы. В воздухе висел запах самогонки, жареного лука и влажной одежды, развешанной сушиться у печки.
Фёдор поднял глаза, не торопясь, и сразу поморщился.
— Ну чего ты переживаешь, орёшь. Что случилось.
Я не стал заходить издалека. Слова вылетели сами, как будто я бросал их в лицо снежками, чтобы они протрезвели скорей.
— Там в колодце люди пропадают.
Санёк вскинул голову, будто проснулся. Фёдор коротко усмехнулся и потянулся к кружке.
— Ой, сдался ты. Не бзди. Лёша, ты как всегда панику наводишь. Чего там с колодцем может случиться.
Я шагнул ближе к столу, и только тогда почувствовал, как сильно дрожат колени от холода и от злости.
— Да не в колодце дело. Вода пропала. Сергей туда полез, потом слесарь наш спустился. И всё. Нет их. Я звал, я орал. Ничего.
Фёдор перестал улыбаться. Смотрел несколько секунд, оценивая, не шучу ли я, не пьян ли сам. Санёк молчал, только губы поджал.
— Ты уверен? — спросил Санёк тихо.
— Уверен. Пойдёмте. Хоть посмотрите сами.
Долго они не собирались. Фёдор накинул телогрейку, натянул шапку, взял фонарь. Санёк обулся молча, не задавая лишних вопросов. И мы втроём вышли в эту красную метель.
К колодцу шли быстро, но ветер бил в лицо так, что приходилось прикрывать глаза ладонью. Снег кружил у самой земли, хлопья лепились к сапогам, и под ногами хлюпало, как в мокрой глине. Вдалеке верхушки сосен казались припорошенными ржавчиной. Красный налёт лежал на всём, на крышах, на заборах, даже на следах.
У колодца я показал верёвку. Фёдор посветил фонарём в чёрный провал, постоял, прислушался. Санёк заглянул тоже, но быстро отшатнулся, будто снизу тянуло холодом сильнее, чем должно.
Фёдор почесал затылок и отступил на шаг.
— Лезть не буду, — сказал он ровно. — Раз там люди исчезают, значит, что-то не то. Я не дурнее.
Я хотел сорваться на него, но не смог. Внутри и так всё было на пределе. Мне нужна была не бравада, мне нужна была помощь. Любая.
И тут, как назло, подошла Татьяна Семёновна. Появилась из метели внезапно, в платке, с ведром в руке, будто сама метель её вынесла. Она увидела нас, постояла, посмотрела на колодец, на верёвку, на наши лица.
— Да чего ж вы, голубчики, всё смотрите. Не стояли бы тут долго. А то вас Студёная ведьма заберёт.
Я повернул к ней голову.
— Какая ещё ведьма.
Татьяна Семёновна перекрестилась быстро, привычно, и сказала уже не так громко, будто боялась, что колодец услышит.
— Дак вы чего. Это ещё в моей молодости про этот колодец рассказывали. Тут раньше, на нашем месте, деревенька стояла. Старообрядцы жили. Так вот они ведьму среди своих обнаружили. Допросили, молились, кричали, и с божьим словом сбросили её сюда.
Она кивнула на колодец, и ведро на её руке качнулось.
— Да только ничего не вышло. Ошиблись вроде. Не ведьма то была. Бедная женщина. Пока летела вниз, всё себе переломала. Лежит на дне, воет, вся изломанная, хребет перебит.
Фёдор фыркнул, но молчал. Санёк смотрел на Татьяну Семёновну, не перебивая.
— Стали туда лезть мужики, по одному, вытащить её. Бабы молятся, прощения просят у Христа за грех. А потом бах, и всё стихло. Нет никого. Поняли, что кто туда спускается, может пропасть. Так и пошло.
Фёдор наконец не выдержал, сплюнул в сторону, прямо в красный снег.
— Байки какие, — процедил Федька.
*********************
— Ну что, кто спустится? К ведьме-то, а? — буркнул Федька и оглядел нас так, будто уже заранее знал ответ.
Санёк ничего не сказал. Только махнул рукой и куда-то ускакал в метель, пригибаясь под порывами ветра. Мы с Федькой остались у колодца, рядом топталась Татьяна Семёновна, и мне казалось, что холод уже залез под кожу. Я стоял, слушал, как снег шуршит по куртке, как верёвка потрескивает, и всё время ловил себя на мысли, что если бы Сергей или Степан Анатольевич были живы и рядом, они бы сейчас обязательно выругались. Но снизу не был ни звука.
Минут через двадцать Санёк вернулся. Не один. Привёл Николая Фёдоровича, нашего главу. Тот шёл быстро, но видно было, что ему тяжело дышать в этом ветре. На шапке и плечах уже лежал красноватый налёт, как на всех. Он сразу подошёл к колодцу, даже не здороваясь со всеми подряд, посмотрел вниз, потом на верёвку, потом на меня.
— Давай по порядку, Лёша. Кто полез и когда.
Я начал объяснять снова. Устал. Слова вязли, как сапоги в жиже. Рядом уже стояли люди, всё новые и новые. Подтянулись мужики, потом бабы, потом ребятишки. Кто-то пришёл просто поглядеть, кто-то потому что воды дома не было и слух разлетелся быстро. В пурге лица расплывались, но голоса были свои, деревенские, знакомые.
Кто-то ругал кирпичный завод, матерился на городок, на начальство. Кто-то ругал погоду и то, что «зима опять не зима». Дети, как дети, быстро нашли игру. Слепили красные снежки и начали кидаться, визжа и хохоча, будто вокруг не беда, а праздник. Матери прикрикивали на них, но вяло, больше от привычки.
Я стоял у сруба, и мне хотелось разогнать всех. Потому что мне казалось, что этот колодец сейчас не для толпы. Он для тишины и дела. А у нас получился сходняк, шум, крики, вздохи, пересуды.
И тут произошло то, чего никто не ожидал.
Сначала я услышал. Внизу изменился звук. Будто что-то зашевелилось. Потом кто-то из мужиков сказал коротко, почти шёпотом.
— Смотри.
Я наклонился и увидел, как в тёмном нутре колодца поднимается уровень. Вода шла быстро, почти стремительно, как будто кто-то снизу открыл заслонку. Она не капала, не сочилась, она прибывала сразу всем объёмом. Холодная, тёмная, с резким запахом подземной реки. По стенкам побежали мокрые полосы, доски сруба заскрипели влажно, верёвка, опущенная вниз, поплыла в сторону и стала уходить в воду.
Толпа на секунду притихла. Даже дети перестали визжать. Все смотрели вниз, как заворожённые. И в этой паузе мне стало ясно то, что я не хотел признавать с самого начала.
Если вода вернулась, если колодец снова полный, значит, там, внизу, теперь не будет ни пространства, ни хода, ни воздуха, ни шанса выбраться. Кто бы ни был внизу, он уже не выйдет к нам просто так.
Николай Фёдорович выругался вслух, резко, зло, совсем не по-начальнически.
— Твою ж мать… Надо МЧС вызывать. Срочно. Это не шутки.
Кто-то достал телефон. Подносяли к уху, отходили в сторону, поднимали выше, махали руками, будто можно поймать сеть так. Бесполезно. Связь то появлялась на секунду, то снова пропадала. Пурга усиливалась. Ветер стелил красный снег так, что лица становились мокрыми, глаза резало.
Люди постояли ещё немного, пошумели, поспорили. Но чем дольше стояли, тем явственнее становилось: сейчас никто ничего не решит. Ночь близко, метель нарастает, техники нет, связи нет, а колодец уже полный воды, только с двумя пропавшими внутри.
Потихоньку начали расходиться. Кто-то повёл детей домой, кто-то побежал к скотине, кто-то просто махнул рукой и сказал, что утром разберёмся. Остались мы, самые упрямые, но и нас ветер гнал. Я присоединился к Федьке и Саньку, пошёл к ним.
У Федьки на кухне было теплее чем у меня, но не уютнее. Печь натоплена, на столе та же простая еда, та же бутылка. Окна запотели, по стеклу стекали грязные капли, а за стеклом красная метель крутила двор так, будто деревню кто-то засыпал кирпичной пылью и снегом одновременно. Мы выпивали молча первые минуты. Не потому что нечего сказать, а потому что на душе было как то погано.
Федька наливал без тостов. Санёк сидел, глядя в стол, и время от времени вскидывал глаза, будто ждал, что сейчас дверь откроется и войдёт кто-то из тех, кто должен пропал.
Николай Фёдорович долго не появлялся. Мы знали, что он поехал на Ниве в городок, пробиваться за связью, за помощью, за кем угодно. И от этого ожидания было ещё хуже: вроде бы что-то делается, но ты сидишь и ничего не можешь.
Он пришёл обратно внезапно. Дверь распахнулась, в кухню влетел холод и снег. Николай Фёдорович стоял в дверях, мокрый, сердитый, с налётом красного снега на плечах и шапке. Дышал тяжело, как после драки.
— Не проехать, — сказал он с порога. — Дороги нет. Там сосны повалило. Старьё, не выдержали веса мокрого снега. Лежат поперёк. Видать, в корне трухлявые были.
Он снял перчатки, бросил их на лавку, и у него сжались скулы, от злости и бессилия. Скрипнули зубы.
***************
На следующий день МЧС всё-таки добрались.
С утра ещё мело, но не так бешено, как вчера. Красный налёт за ночь никуда не делся. Он лежал на крышах, на заборах, на тропинках, и даже свежие следы выглядели будто их присыпали кирпичной пылью. Воздух был сырой, холодный, и когда дышал, чувствовал вкус этой мелкой грязи на языке.
Сначала мы услышали моторы. Для нашей Ключёвки это звук редкий: не трактор и не «Нива», а тяжёлая техника. По улице, медленно и уверенно, прошёл «Урал» пожарный, за ним скорая. Машины остановились у колодца, и сразу стало тесно, будто деревня разом вспомнила, что в ней живут люди.
Пожарные подогнали «Урал» ближе, размотали рукава. Шланги потянулись по земле, по этому мокрому снежному крошеву, ложились дугами. Сразу включили откачку. Вода из колодца пошла тёмная, ледяная, с запахом земли. Она била в сторону, в канаву, и на морозе тут же прихватывало края луж.
Чуть позже вниз опустился спасатель. Он был в каске, в страховке, с фонарём. Двигался осторожно, без резких движений. Мы стояли рядом и молчали, потому что любое слово там, наверху, звучало неуместно. Только шланги шуршали, мотор «Урала» работал ровно, и временами слышалось, как вода внутри колодца меняет уровень.
Спасатель спустился, задержался внизу, посветил. Потом поднял голову, и по голосу было слышно — он говорит не для нас, а для своих, по делу.
— Воды ещё много на дне. Ход… виден, но едва. Туда так не полезешь.
Он поднялся обратно, отряхнул перчатки, и рядом сразу начались попытки “достать хоть что-то” без захода. Пожарные и спасатели пробовали багром, совали вниз длинную проволоку с загнутым концом, пытались нащупать за что-то, зацепить одежду или верёвку, хоть что-нибудь. Но колодец отвечал пустотой. Металл звякал о дерево и камень, утыкался в воду, уходил мимо, и каждый раз наверх вытаскивали только комья глины.
Ничего.
Они переглядывались коротко, сухо. Работали аккуратно, но без надежды на быстрый результат. Я это видел по движениям.
В конце они снова собрались наверху. Один спасатель снял каску, вытер лоб рукавом, посмотрел на меня прямо, как смотрят на человека, которому нужно сказать неприятное.
Подошёл ближе.
— Слушай… если бы там было что-то, что могло убить человека, — он подбирал слова, — его, скорее всего, могло смыть водой. Сейчас достать никого не можем. Опасно. Придётся ждать. Другая погода нужна. Водолаз нужен.
Он говорил ровно, будто объяснял схему работ. Но я слышал в этом не только осторожность. Я слышал “мы дальше не полезем”.
Я кивнул, потому что спорить было бессмысленно.
И пока они сворачивали рукава, пока машина гудела на месте, пока люди вокруг переговаривались и снова начинали ругать завод и эту красную метель, у меня внутри было одно понимание, тяжёлое и спокойное, как камень.
Это отмазка. Не злая, не трусливая — человеческая, служебная. Они тоже понимали, что если там, внизу, открылся ход в пещеру, и если этот ход уходит к грунтовым водам или к подземному руслу, то людей можно не найти никогда. Даже если искать долго. Даже если привезти водолаза. Потому что вода в таких местах не стоит — она забирает и уносит.
*************************
Это случилось весной, в конце мая.
Колодец снова ушёл в пустоту, как тогда, только теперь никто даже не спорил. Не полезли. Не геройствовали. Сразу вызвали МЧС, как только ведро на верёвке ударило о дно и поднялось сухим.
Спасатели приехали быстро. Для нашей Ключёвки это всегда выглядит странно, будто на минуту деревня становится важной. Машины встали у обочины, открылись двери, люди в форме пошли к колодцу деловито, без лишних вопросов. С собой принесли снарягу, газоанализатор, верёвки, баллоны, фонари, носилки. Всё это на фоне зелёной травы выглядело чужеродно.
А день был хороший. Тёплый. Солнце светило прямо в спину и в макушку, и от этого хотелось забыть, что мы снова стоим у этого сруба. В воздухе пахло влажной землёй и прошлогодней листвой. У забора шуршали первые жуки, над огородами мотались бабочки. Возле колодца уже пробилась свежая трава, обняла сруб снизу мягким зелёным кольцом, как будто и не было зимней грязи и красного снега.
Я стоял чуть в стороне, чтобы не мешать, и смотрел, как они готовятся. Один проверял крепления, другой держал верёвку, третий что-то говорил в рацию. Потом двое ушли вниз. Не как мы тогда, на голомэнтузиазме. Они шли внизу уверенно, с воздухом в баллонах.
Прошло не так много времени, и из колодца раздалось короткое, резкое, будто отрывком.
— Нашёл. Есть.
Толпа вокруг качнулась. Кто-то перекрестился сразу. Кто-то, наоборот, отвернулся, будто заранее не хотел видеть.
Дальше всё было долго. Рабочее, тяжёлое, медленное. Они тянули наверх то, что нашли, по частям, аккуратно, как будто каждое движение должно быть без ошибки. Снизу просили свет, наверху отвечали. Один спасатель спускался, другой поднимался. Верёвки натягивались, мокрые перчатки прилипали к ладоням, металл карабинов щёлкал сухо.
Через пару часов подняли останки.
Два трупа. Хорошо сохранившихся, как это бывает в холодной влажной полости, где нет солнца и почти нет воздуха. Я узнал их сразу, хотя лицо уже не было лицом, а только знакомым силуэтом, одеждой, остатком тела. Сергей. Степан Анатольевич. Соседи, которых я звал тогда, пока не сорвал голос.
А потом пошли кости. Почерневшие, старые, перемешанные. Их было много. Не один череп и не две кости. Целая куча. Как будто колодец годами забирал тех, кто спускался и не возвращался, а деревня привыкла к слухам, к байкам.
Бабки у забора зашептались, стали креститься чаще, переглядываться, вспоминать ведьму. Слова их до меня долетали обрывками, но смысл был один. Не просто несчастье. История, которая жила рядом и ждала, когда её подтвердят.
Я смотрел на другое. На то, как спасатели передают новый баллон тому, кто работает внизу. Сверху его подавали осторожно, как подают ребёнка, чтобы не ударить. Верёвка скрипнула, баллон ушёл вниз, и сразу стало понятно, что там, внизу, воздуха нет.
Ко мне подошёл старший. Мужик спокойный, уставший, с лицом человека, который видел многое и не делает из этого спектакль.
— Да, бедолагам не повезло. Видать, когда вода отходит, углекислый газ опускается на дно. Он тяжёлый, его из полости в пещере тянет вниз. Человек спускается, делает шаг туда и теряет сознание.
Он посмотрел в сторону, где лежали поднятые останки, и добавил без пафоса, скорее себе.
— Сколько же людей так погибло…
Я ничего не ответил. Стоял и думал только одно.
Вот тебе и Студёная ведьма. Вот тебе и колодец с историей.