Бывают в жизни дни, когда душа просит тишины и покоя даже от собственных глаз. Наша героиня, особа с лёгким минусом в глазах и солидным плюсом к фантазии, решила устроить такой день себе и своему зрению. Очки, эти вечные спутники, издающие лёгкий скрип у висков, были сняты, и она погрузилась в мир мягких контуров и благородных размытий.
День прошёл в трудах и отдохновении. Она готовила обед, где очертания луковицы напоминали ей грушу, а картофелина яйцо. Убиралась в комнате, водя тряпкой с тем благородным усердием, с каким подметают уже чистый пол в парадной зале.
Наконец, позволила себе роскошь посмотреть кино, наслаждаясь тем, что персонажи её были лишены резких черт и морщин, сливаясь в некое единое, гармоничное пятно человеческой природы.
Но сердце её, как это часто бывает, требовало не абстракций, а конкретного предмета для нежности. И таким предметом в тот день стал тёмный, уютно свернувшийся комок в прихожей на месте её собаки, пса по кличке Тоби. Проходя мимо, она неизменно обращалась к нему.
«Кто у нас самый пушистый комочек счастья?» — спрашивала она воздух в прихожей.
Молчание. Тоби, видимо, был погружен в глубокие философские размышления.
«Кто мое солнышко в собачьем обличии?»
Тишина. Комок не шевелился.
«Ты ж моё волосатое чудо, — заключала девушка, чувствуя себя прекрасной хозяйкой и повелительницей зверей. — Самый лучший пёсик на свете».
Комок безмолвствовал, принимая эту речь как должное. Она же начинала подозревать в Тоби внезапно нахлынувшую собачью хандру или размышления о бренности бытия.
Развязка наступила со свойственной жизни внезапностью. Из гостиной, лениво потягиваясь и громко зевая, вышел сам Тоби. Вид его ясно говорил: «Чего шумим? Я тут». Наша героиня обернулась к прихожей с грацией балерины, начинающей подозревать, что танцует не на той сцене.
На полу, приняв форму идеального собачьего калачика, лежала её собственная старая чёрная куртка из плюша. Она свалилась с вешалки и предавалась одинокому, неодушевлённому отдыху.
Наступила та многозначительная пауза, которая в иных пьесах заполняется монологом, а в жизни лишь тихим биением сердца, вдруг осознавшего всю глубину комического положения. Она смотрела на куртку, потом на живого, скучающего пса, потом на очки, лежавшие в луче закатного солнца. В уме её пронеслись все ласковые эпитеты, расточённые вещи, все «сокровища» и «чудеса», обращённые к бездушной ткани.
«Пожалуй, — сказала она вслух с лёгкой, чеховской грустинкой, — мне пора обзавестись линзами. Я готова».
С той поры она видит мир чётко. А чёрная куртка висит на вешалке, и всякий раз, проходя мимо, она мысленно отдаёт ей честь. Ведь это, возможно, единственная в мире куртка, получившая столько душевного тепла, что её вполне можно было бы завещать по наследству как живое существо.
И, как говаривал один остроумный человек: «Если вы долго говорите с курткой, а она вам не отвечает, это ещё не значит, что беседа не удалась. Возможно, вам срочно нужны линзы. Или более разговорчивая собака».
© Ольга Sеребр_ова