Если бы существовали олимпийские игры по умению закатывать глаза, тяжело вздыхать и создавать атмосферу надвигающегося апокалипсиса из-за невымытой кружки, моя свекровь, Галина Петровна, брала бы золото каждый год. Без допинг-контроля и квалификации. Она сидела за своим лакированным столом, словно королева в изгнании, и медленно помешивала чай серебряной ложечкой. Звон металла о тонкий фарфор в тишине нашей маленькой кухни казался мне ударами молотка судьи, выносящего очередной приговор.
За окном моросил серый октябрьский дождь, стуча по жестяному отливу, словно пытаясь пробиться внутрь и смыть ту душную атмосферу, что царила в квартире. Мы жили в «трешке» Галины Петровны уже второй год. Два года, семь месяцев и двенадцать дней. Я знала этот срок точно, как заключенный знает срок своей отсидки. Дима, мой муж, когда мы только поженились, обещал, что это временно.
— Подкопим на ипотеку, Лен, потерпи немного, мама поможет, — говорил он тогда, сжимая мои руки своими теплыми ладонями и глядя в глаза с той самой мальчишеской надеждой, в которую я влюбилась. — Зачем платить чужому дяде, если у нас есть где жить?
Но «немного» затянулось, а помощь мамы заключалась исключительно в бесконечных упреках, советах, как правильно жить, и тотальном контроле.
— Леночка, — начала она, даже не глядя на меня, а изучая узор на скатерти, которую сама же и подарила мне на день рождения (и которая мне жутко не нравилась своей аляповатостью). — Я тут видела объявление на подъезде. В соседнем доме, в «хрущевке», сдают «однушку». Может, вам с Димой туда переехать? А то тесновато нам всем здесь. Воздуха не хватает.
Я сжала чашку так, что побелели костяшки пальцев. Керамика была горячей, обжигала ладонь, но эта физическая боль отрезвляла.
— Галина Петровна, мы с Димой откладываем каждую копейку, — тихо ответила я, стараясь сохранять спокойствие, хотя внутри все клокотало. — Вы же знаете наши планы. Снимать квартиру сейчас — значит отодвинуть покупку своего жилья еще на пару лет. Мы же только начали выходить на нормальный график накоплений.
— Своего жилья? — она наконец подняла на меня взгляд, полный насмешливого сочувствия, смешанного с презрением. — Милочка, давай будем реалистами. При твоей зарплате библиотекаря и Диминой нестабильной работе менеджера среднего звена вы ипотеку будете платить до пенсии внуков. Если они вообще у вас будут в таких условиях. А жить-то надо сейчас. И мне, знаешь ли, на старости лет хочется покоя. Хочется ходить по своей квартире в чем хочу, а не натыкаться на чужих людей.
«Чужих людей». Я была женой ее единственного сына, но так и не стала «своей».
В этот момент на кухню зашел Дима. Он выглядел уставшим еще до начала рабочего дня: плечи опущены, взгляд бегает, волосы слегка взъерошены. Типичная поза страуса, готового спрятать голову в песок (или в телефон) при первых признаках конфликта. Он налил себе кофе, стараясь не смотреть ни на меня, ни на мать.
— О чем беседуем с утра пораньше? — наигранно бодро спросил он, пытаясь разрядить атмосферу, которую можно было резать ножом.
— О будущем, сынок, — отрезала Галина Петровна, намазывая масло на тост с такой яростью, будто хотела его убить. — О том, что твоя жена, придя в наш дом с одним чемоданом старых платьев, слишком уж тут освоилась. Я говорю Лене, что пора бы вам и честь знать. У меня давление скачет третий день, мне нужен покой. А Лена утверждает, что у нее нет денег на съем. Представляешь? Взрослая женщина, а денег нет.
Дима посмотрел на меня, потом на мать. Я ждала. Ждала, затаив дыхание. Сейчас он должен сказать: «Мама, мы договаривались. Лена работает на двух работах, берет смены в архиве, я беру подработки по выходным. Мы семья, и ты обещала помочь, когда звала нас жить к себе». Но вместо этого он опустил глаза в кружку, словно там был написан ответ на все вопросы мироздания.
— Лен, ну может правда… Поищем варианты? — его голос звучал жалко. — Маме тяжело. Возраст, сама понимаешь.
Сердце ухнуло куда-то в желудок, пробило пол и улетело в подвал к крысам. Снова. Это происходило каждый раз, по одному и тому же сценарию. Как только Галина Петровна начинала давить, нажимать на нужные кнопки вины и сыновьего долга, Дима превращался в безвольную куклу. Он боялся ее. Панически, до дрожи в коленях боялся ее криков, ее театральных приступов мигрени, когда она обвязывала голову мокрым полотенцем и стонала на всю квартиру, ее угроз вычеркнуть из завещания и оставить квартиру «фонду защиты кошек».
— Дима, ты же знаешь наш бюджет, — прошептала я, чувствуя, как к горлу подступает ком обиды. — У нас на счету сейчас ровно столько, чтобы закрыть первоначальный взнос через полгода. Если мы съедем сейчас, мы потратим эту «подушку» за несколько месяцев. Мы никогда не купим свое.
— А вы и так не купите! — торжествующе воскликнула свекровь, хлопнув ладонью по столу. — Давайте смотреть правде в глаза! Ты, Лена, — бесприданница. Голумы, как говорится, но с амбициями. У твоих родителей в деревне дом разваливается, крыша течет, взять с них нечего, кроме мешка картошки по осени. А я не обязана тащить на себе взрослую девицу, которая не смогла обеспечить себя метрами до замужества. В наше время девушки о приданом думали!
— Мама, не надо так, — вяло промямлил Дима, жуя бутерброд.
— Что «не надо»? Я правду говорю! Была бы у нее хоть комната в общежитии или в коммуналке захудалой, я бы слова не сказала. А так — приживалка. И ладно бы характер был золотой, покладистый, так нет же — огрызается, чашки не там ставит, стирает не тем порошком, электричество жжет, как на заводе…
Я встала из-за стола. Громко отодвинула стул. Слушать это в сотый раз сил не было. Каждое слово было как пощечина.
— Я поняла вас, Галина Петровна, — сказала я твердо, глядя прямо в ее холодные, водянистые глаза, подведенные дешевым синим карандашом. — Мы решим этот вопрос.
— Вот и умница, — она победоносно отпила чай, даже не поморщившись. — Дима, а ты останься, обсудим ремонт на даче. Мне нужно, чтобы ты в выходные отвез туда новую плитку. Я заказала итальянскую, дорогую. И еще нужно яблони обрезать.
Я вышла из кухни, чувствуя себя оплеванной. Спиной я чувствовала их взгляды. Дима не пошел за мной. Он остался там, кивать и поддакивать, пока его мать расписывала планы на его выходные, в которых мне места, конечно же, не было. Я была для них функцией, раздражающим фактором, но не человеком.
Вечером в нашей комнате, больше похожей на кладовку из-за нагромождения вещей, состоялся тяжелый разговор. Дима лежал на кровати, уткнувшись в телефон, листая ленту новостей и делая вид, что ничего страшного не произошло.
— Дима, так продолжаться не может, — сказала я, складывая выстиранное белье. — Она меня выживает. Методично, каждый день. А ты молчишь.
— Лен, ну что ты начинаешь? — он недовольно поморщился, не отрываясь от экрана. — Ты же знаешь маму. У нее сложный характер. Она старый человек, у нее жизнь не сахар была. Отец ушел рано, она меня одна тянула. Потерпи.
— Я терплю уже два года! Она называет меня нищенкой и приживалкой. Вчера она выкинула мой шампунь, потому что он «вонял химией». Позавчера переставила все мои книги. А ты? Ты муж или кто? Почему ты не можешь защитить меня? Просто сказать: «Мама, стоп»?
— А что я должен сделать? Выгнать мать из ее собственной квартиры? — вспылил он, отшвыривая телефон. — Или уйти с тобой под мост? У нас нет денег, Лена! Нет! Ты же сама знаешь. Моя зарплата уходит на еду и коммуналку, твоя — в копилку. Если бы у тебя была хоть какая-то недвижимость, мы бы давно ушли. Хоть сарай, хоть гараж! Но мы зависим от нее.
«Если бы у тебя была недвижимость». Эта фраза резанула больнее всего. Он тоже так думал. Что я виновата в том, что бедна. Что моя ценность как женщины и как человека измеряется квадратными метрами.
— Знаешь, Дима, — тихо сказала я, глядя в окно на темный двор. — Может, дело не в деньгах. А в том, что тебе удобно быть маленьким мальчиком при властной мамочке. Тебе удобно, что она все решает, а я — удобная мишень для ее злости.
— Не говори глупостей, — буркнул он и отвернулся к стене, накрываясь одеялом с головой. — Давай спать. Завтра рано вставать. И да, в субботу я на дачу. Мама просила.
Я долго не могла уснуть. Смотрела в потолок, освещенный светом уличного фонаря, и думала о своем деде. Дед Матвей умер полгода назад. Он жил в глухой деревне за триста километров отсюда, был нелюдимым и странным стариком. Мы редко общались, отец с ним был в ссоре из-за какой-то давней обиды, о которой в семье предпочитали молчать. Я знала только, что он всю жизнь что-то коллекционировал, копался в огороде и носил один и тот же ватник.
На прошлой неделе мне пришло заказное письмо от нотариуса из областного центра. Нужно было приехать для оглашения завещания. Я не сказала об этом Диме и свекрови. Зачем? Чтобы услышать очередную порцию насмешек? «Ну что там твой дед оставил? Гнилой сарай и коллекцию ржавых гвоздей? Долги за электричество?» — я прямо слышала язвительный голос Галины Петровны.
Но теперь, лежа рядом с мужем, который предал меня ради маминого одобрения, я приняла решение. Я поеду. Завтра же. Возьму отгул за свой счет и поеду. Что бы там ни было — хоть старый «Москвич», хоть стопка книг, хоть просто старый фотоальбом — это мое. И это единственное, что связывает меня с семьей, которая, в отличие от этой, меня, возможно, любила бы просто так.
Утром, пока Дима и Галина Петровна еще спали, я собралась. Надела свое лучшее пальто, которое берегла для особых случаев, и тихо вышла из квартиры. На кухонном столе, рядом с сахарницей, я оставила записку: «Уехала по делам. Буду вечером». Я не знала, что этот день перевернет всю мою жизнь и заставит Галину Петровну подавиться своим утренним чаем.
Дорога до областного центра заняла три часа на тряском автобусе, пропахшем бензином и дешевым табаком. За окном мелькали унылые осенние пейзажи: голые поля, почерневшие деревни, серые ленты дорог. Но внутри меня, несмотря на усталость и обиду, росло странное предвкушение. Я вспоминала деда Матвея. Он был суровым, молчаливым человеком с грубыми руками, вечно перепачканными землей или машинным маслом.
Когда я была маленькой и мы все-таки приезжали к нему раз в год, он сажал меня на колени и доставал из кармана потертого жилета странные монеты. «Это история, Ленка, — говорил он своим хриплым, прокуренным голосом. — Не блестяшки, а история. У каждой монеты есть душа. У людей души часто нет, а у монет есть». Тогда я не придавала этому значения, думала — сказки старика. Отец всегда фыркал: «Опять отец своим хламом ребенку голову морочит».
Нотариальная контора располагалась в старинном купеческом особняке в историческом центре города. Внутри все было солидно: дубовые панели, тяжелые портьеры, запах дорогой кожи, пыли и больших денег. Секретарь предложила мне кофе, что уже было удивительно после моего обычного образа жизни.
Нотариус, представительный седовласый мужчина в очках с золотой оправой, встретил меня с неожиданным почтением. Он встал из-за стола и пожал мне руку.
— Елена Викторовна, рад вас видеть. Присаживайтесь. Мы вас ждали.
Он достал из массивного сейфа толстую папку и положил передо мной.
— Ваш дедушка, Матвей Игнатьевич, был человеком... весьма скрытным и невероятно предусмотрительным. Он оставил завещание, в котором вы являетесь единственной наследницей всего его движимого и недвижимого имущества.
— Имущества? — переспросила я, нервно теребя ремешок сумки. — Вы имеете в виду дом в деревне? Я знаю, он старый, но земля там, наверное, что-то стоит...
Нотариус едва заметно улыбнулся, поправив очки.
— И дом тоже, разумеется. Но, поверьте, дом — это самая незначительная часть наследства. Матвей Игнатьевич всю жизнь увлекался нумизматикой, фалеристикой и антиквариатом. Но он был не просто любителем, собирающим юбилейные десятки. Он был одним из самых уважаемых теневых коллекционеров в регионе. О нем знали немногие, только «свои». Он жил скромно, ходил в старых вещах, питался простой едой, но все свободные средства вкладывал в свою коллекцию и активы.
У меня пересохло в горле. Я вспомнила деда в его вечном ватнике.
— И... что это за коллекция? Где она? В доме?
— Боже упаси, нет. Все самое ценное хранится в специализированной банковской ячейке высшей степени защиты, ключ и код доступа от которой я вам сейчас передам. Там находится собрание редчайших монет царской России, включая несколько пробных экземпляров, стоимость которых на аукционах исчисляется сотнями тысяч долларов. Там же — наградные знаки, несколько икон XVII века и, что самое важное, — пакет акций одного крупного агрохолдинга.
— Акции? Дед? — у меня закружилась голова.
— Да. Он приобрел их еще в начале девяностых за ваучеры, скупая их у односельчан, когда все считали эти бумаги мусором. Он видел перспективу. Тогда они стоили копейки. Сейчас этот холдинг кормит половину страны.
Он назвал общую оценочную сумму активов. Я не сразу поняла, что это цифра. Мне показалось, что это номер телефона с международным кодом. Длинный, с множеством нулей.
— Это... в рублях? — глупо спросила я, чувствуя, как дрожат колени.
— Это оценочная стоимость активов в долларах США, Елена Викторовна. Плюс, на счетах за последние годы скопилась очень приличная сумма дивидендов, которые он практически не тратил.
Мир качнулся. Стены кабинета поплыли. Я сидела в кожаном кресле, сжимая в руках дешевую сумочку из кожзама, купленную на распродаже, и пыталась осознать, что я больше не «бедная библиотекарша Лена». Я богатая. Не просто обеспеченная, а по-настоящему, пугающе богатая женщина.
— Но есть одно условие, — голос нотариуса вернул меня в реальность. — В завещании есть особый пункт. Матвей Игнатьевич написал вам личное письмо. Он просил передать его вам в руки перед тем, как вы подпишете документы о вступлении в права. Вот оно.
Он протянул мне плотный конверт из крафтовой бумаги, запечатанный сургучом. Руки мои дрожали так, что я с трудом сломала печать. Бумага внутри была желтоватой, почерк деда — размашистым, угловатым, знакомым до боли.
«Ленка. Знаю, ты удивишься. Может, даже разозлишься, что я прибеднялся. Отец твой дурак был, гордый слишком, все хотел сам, но кишка тонка оказалась. А ты девка умная, я видел, когда ты приезжала. Книжки любишь, глаза у тебя внимательные. Я все это копил не для того, чтобы проесть, а чтобы род наш поднялся. Я жил как крот, чтобы ты жила как человек. Только одно прошу: не давай себя в обиду. Никому. Деньги — это не счастье, внучка, это свобода. Свобода посылать к черту тех, кто тебя не ценит. Я навел справки про твоего мужа и его семейку. Не нравятся они мне. Если муж твой — человек стоящий, если он за тебя горой — делись, строй семью. А если гнилой, если под мамку стелется — гони в шею. Деньги силу дают, но и нутро людское высвечивают как рентген. Будь умницей. Твой дед Матвей».
Слезы закапали на бумагу, размывая чернила. Дед, которого я считала чудаком-отшельником, видел меня насквозь. Он знал про мою жизнь больше, чем я думала. Он заботился обо мне, пока я терпела унижения от свекрови.
— Спасибо, дедушка, — прошептала я.
Следующие три часа прошли как в тумане, но туман этот был золотым. Оформление бумаг, посещение банка. Когда сотрудник банка в белых перчатках вынес тяжелый кейс из хранилища и открыл его, я забыла, как дышать. Золотые николаевские червонцы тускло и благородно блестели в бархатных ложементах, словно подмигивая мне из прошлого. Тяжелые ордена, старинные бумаги. Это была не просто коллекция, это была власть.
Выйдя из банка, я вдохнула холодный воздух полной грудью. У меня была банковская карта с суммой, которую я не могла заработать и за сто лет. Я достала телефон. Первым порывом было позвонить Диме. Поделиться радостью. Сказать: «Милый, мы спасены! Мы купим квартиру, дачу, объедем весь мир!».
Но потом я вспомнила его лицо вчера вечером. «Если бы у тебя была недвижимость...». Вспомнила ухмылку Галины Петровны. «Приживалка».
Я спрятала телефон. Нет. Сначала дело.
Я зашла в ближайшее риэлторское агентство. Офис был стеклянным и пафосным.
— Мне нужна квартира. В вашем городе? Нет, в моем. Готовая к въезду. Элитный жилой комплекс. Три или четыре комнаты. Вид на парк или реку. Деньги? Наличные. Сегодня.
Менеджер, молоденькая девушка, сначала посмотрела на мое пальто с сомнением, но когда я показала выписку со счета, ее лицо преобразилось. Она забегала, засуетилась, принесла кофе и каталоги.
Через два часа я уже ехала на такси бизнес-класса (впервые в жизни!) обратно в свой город. На соседнем сиденье лежали ключи и документы. Я купила роскошные апартаменты в ЖК «Северное Сияние». Четыре комнаты, дизайнерский ремонт, панорамные окна, гардеробная размером с нашу комнату у свекрови. Сделка прошла молниеносно, продавец улетал за границу и ему нужны были деньги срочно.
Я не стала звонить Диме. Я хотела увидеть их лица. Я хотела устроить этот спектакль.
Вернулась я домой поздно вечером, когда город уже зажег огни. В квартире пахло жареной картошкой с луком и валерьянкой — верный признак того, что Галина Петровна была «в образе» и готовилась к скандалу.
— Явилась! — встретила она меня в коридоре, подбоченившись, в своем старом халате. — Где ты шлялась до ночи? У нас ужин остыл, Дима голодный, а жены нет дома! Телефон не отвечает! Совсем совесть потеряла?
Дима выглянул из комнаты. Он был в растянутых трениках.
— Лен, ты где была? Я звонил раз двадцать. Мама волнуется, давление поднялось.
— Мама волнуется, что ей не на ком сорвать злость? — спокойно спросила я, снимая пальто и вешая его на крючок. Движения мои были плавными, неторопливыми.
— Как ты разговариваешь?! — взвизгнула свекровь, багровея. — Дима, ты слышишь? В моем доме! Хамка!
— Это ненадолго, Галина Петровна, — я прошла в комнату, достала из-под кровати свой старый чемодан, сдула с него пыль и раскрыла. — Больше я вас не побеспокою.
— Что ты делаешь? — Дима растерянно смотрел, как я сбрасываю свои вещи в кучу, не заботясь об аккуратности. — Ты уходишь? Лен, ну не дури. Из-за вчерашнего? Ну погорячились... Давай поговорим спокойно...
— Мы переезжаем, Дима, — сказала я, не оборачиваясь, бросая свитера в чемодан. — Точнее, я переезжаю. Я купила квартиру.
В комнате повисла тишина. Такая плотная, ватная тишина, что казалось, было слышно, как тикают часы на стене в комнате свекрови.
— Что ты сделала? — переспросил Дима, его голос дрогнул. — Сняла? На какие шиши? Ты же говорила, денег нет! Заначку от меня прятала?
— Купила. В собственность. В ЖК «Северное Сияние». Четырехкомнатную, сто сорок квадратов. Ключи уже у меня в кармане.
Галина Петровна, которая стояла в дверях, подслушивая, схватилась за сердце. Но на этот раз не театрально. Она побледнела так, что стала похожа на привидение.
— Ты... ты врешь! — просипела она. — Откуда у тебя, нищебродки, такие деньги? Ты же голая сюда пришла! Наворовала? Или... — ее глаза сузились, превратившись в злые щелочки, — нашла себе папика? Признавайся, шлюха!
Я медленно повернулась к ней. Внутри меня все звенело от холодной ярости.
— Мой дед, Галина Петровна, которого вы называли «деревенщиной» и «колхозником», оставил мне наследство. Такое, что я могу купить весь ваш подъезд вместе с вами, вашим сервизом и вашим высокомерием, и еще на сдачу останется.
Я достала из сумки папку с документами на квартиру и выписку из банка, где красовалась сумма с шестью нулями в твердой валюте. И бросила их на кровать.
Дима дрожащими руками взял бумаги. Его глаза бегали по строчкам, расширяясь с каждой секундой. Рот приоткрылся.
— Лен... это... это правда? — его голос сел, стал писклявым. — Тут... Господи, сколько нулей... Акции... Золото...
— Правда, Дима. Чистая правда. А теперь собирайся. Или оставайся. Выбор за тобой. Но в эту квартиру, где меня два года унижали, я больше не вернусь.
Галина Петровна выхватила у сына бумаги. Она читала, и ее лицо менялось на глазах, словно в ускоренной съемке. Из злобной фурии она превращалась в заискивающую, жалкую старушку. Губы задрожали, в глазах появился испуг и... животная, неприкрытая жадность.
— Леночка... — пропела она дрожащим, сладким голосом, от которого меня замутило. — Деточка... Доченька... Так что же ты молчала? Мы же родные люди... Зачем же так резко? Квартира... Четыре комнаты... Это же так прекрасно! Мы же можем все вместе... Мы же семья! Внуков нянчить буду...
Я посмотрела на нее с брезгливостью, как на таракана. А потом перевела взгляд на мужа. Он стоял, глядя на меня совершенно новыми глазами. В них не было любви, не было раскаяния за прошлые обиды. В них светился калькулятор. Он уже мысленно тратил мои деньги, покупал себе машину, делал ремонт на маминой даче.
— Лен, — он сделал шаг ко мне, расправляя плечи и пытаясь придать лицу выражение мужественной решимости. — Ну, конечно, я с тобой! Ты что! Я же твой муж. Я глава семьи. Мы сейчас соберемся, маме поможем вещи собрать... Мама, ты слышала? Мы переезжаем в элитный дом! Там охрана, паркинг!
— Подожди, — я подняла руку, останавливая его жестким жестом. — Кто сказал, что мама переезжает?
Слова повисли в воздухе, тяжелые и холодные, как бетонная плита, рухнувшая с крана. Галина Петровна застыла с открытым ртом, ее рука, тянувшаяся к моему плечу с ласковым намерением, безвольно упала. Дима нервно хохотнул, словно я рассказала неудачную, глупую шутку.
— Лен, ну ты чего... Шутишь? — его улыбка была кривой и испуганной. — Как это — мама не едет? Там же четыре комнаты. Сто сорок метров! Места всем хватит, можно хоть на велосипеде кататься. Маме нужна забота, ты же знаешь, у нее давление...
— Я знаю, Дима, — мой голос звучал ровно, без эмоций, словно я читала библиотечную карточку. — Я знаю, что вчера твоя мама предлагала мне съехать в съемную однушку с тараканами, потому что я ей мешаю своим существованием. Я знаю, что два года меня называли приживалкой, бесприданницей и нахлебницей. Я знаю, что ты стоял и молчал, жуя бутерброд, когда меня унижали.
Я с силой захлопнула чемодан и застегнула молнию. Звук был резким, окончательным, как выстрел.
— Леночка, ну кто старое помянет... — начала было Галина Петровна, пытаясь вернуть на лицо заискивающую улыбку, но в глазах ее плескалась настоящая паника. Она понимала, что теряет контроль, теряет комфорт, теряет золотую жилу. — Я же для воспитания! Чтобы у вас стимул был работать, развиваться! Я же как лучше хотела! Родная кровь же! Я же тебя как дочь...
— Нет у нас с вами родной крови, Галина Петровна, — отрезала я, глядя ей прямо в переносицу. — И никогда не было. Я была для вас бесплатной прислугой и громоотводом.
— Дима! — взвизгнула она, повернувшись к сыну, переходя на привычный командный тон. — Ты слышишь, что она несет? Скажи ей! Ты муж! Ты должен поставить ее на место! Она теперь богатая, так что, можно ноги об мать вытирать? Приструни жену!
Дима выпрямился, вспомнив вдруг о своей роли «главы семьи», которую он так удобно забывал последние два года, прячась за маминой юбкой. Вид огромных сумм в банковской выписке придал ему смелости, но смелость эта была фальшивой, гнилой.
— Лена, мама права, — он нахмурил брови, стараясь придать голосу властность барина. — Прекрати этот цирк. Деньги деньгами, повезло тебе, молодец, но семью рушить я не дам. Мы едем все вместе. Это мое решение. Я мужчина, и я так сказал. Твое наследство — это бюджет нашей семьи, и распоряжаться им будем мы вместе. Разумно, вкладывать в дело, а не транжирить.
Я посмотрела на него и мне стало смешно. Горько, до слез, но смешно. Передо мной стоял не мужчина, а жадная карикатура.
— Твое решение? — тихо переспросила я, подходя к нему вплотную. — Где было твое решение вчера? Где было твое «я мужчина», когда я плакала ночью в подушку от обиды? Где была твоя защита, когда твоя мать выкидывала мои вещи? Ты вдруг вспомнил, что ты глава семьи, только когда почуял запах денег? Когда понял, что можно жить за мой счет, ни в чем себе не отказывая?
— Не смей так со мной разговаривать! — рявкнул он, шагнув ко мне, сжимая кулаки. — Я твой муж! По закону половина всего — моя! Мы в браке, всё общее!
— Ошибаешься, милый, — я спокойно достала телефон и нажала кнопку вызова такси. — Почитай Семейный кодекс на досуге. Наследство, полученное одним из супругов в браке, не является совместно нажитым имуществом. Это моя личная собственность. И квартира, купленная на эти средства — тоже моя. Так что по закону тебе не принадлежит ни копейки. Ни от дедушкиных денег, ни от квартиры, ни от акций. Ты гол как сокол, Дима.
Лицо Димы пошло красными пятнами, а потом стало мертвенно-бледным. Он этого не знал. Или забыл в эйфории жадности. Галина Петровна охнула и опустилась на стул, хватаясь за сердце уже по-настоящему. В комнате запахло корвалолом.
— Сынок... Дима... Как же так? — бормотала она, раскачиваясь. — Мы же... ремонт на даче хотели... баню новую... машину тебе...
— Лена, давай не будем горячиться, — тон Димы мгновенно сменился с командного на умоляющий, он попытался взять меня за руку. — Ну прости меня. Я был дураком. Я признаю. Я боялся маму расстроить, у нее здоровье слабое, ты же видишь. Но я же люблю тебя! Мы столько лет вместе. Неужели ты все перечеркнешь из-за бумажек? Из-за денег? Ты же не такая меркантильная!
— Не из-за денег, Дима. Из-за предательства. Дед написал мне в письме пророческие слова: «Если муж гнилой — гони в шею». Я тогда не поверила. Думала, ты просто мягкий, добрый. А ты гнилой. Ты готов продать жену за мамин комфорт, а теперь готов продать маму за женины деньги. Ведь если бы я разрешила ей переехать, ты бы через месяц начал ныть, как она тебе мешает в новой квартире, но терпел бы ради моих счетов и комфорта.
Я взяла чемодан и пошла к выходу. Колесики чемодана весело застучали по паркету. Дима преградил мне путь, растопырив руки в дверях.
— Я не пущу тебя! Ты не имеешь права! Это наша семья!
— Отойди, — я сказала это так тихо и холодно, с такой стальной уверенностью, что он невольно отступил, словно получил физический удар. — Или я вызову полицию. У меня теперь есть средства на очень хороших адвокатов, которые сотрут тебя в порошок. Ты хочешь войны? Ты ее проиграешь, Дима. У тебя ничего нет. Ни денег, ни характера, ни совести.
Он отшатнулся к стене, глядя на меня со смесью ненависти и страха. Я прошла мимо, даже не взглянув на него. В коридоре Галина Петровна попыталась схватить меня за рукав пальто.
— Лена! Побойся бога! Оставишь мужа, разрушишь венчанный брак! Кому ты нужна будешь с деньгами, но одинокая? Старая дева с котами! Все будут только кошелек в тебе видеть! А Дима тебя любил, когда ты никем была!
— Дима любил удобную прислугу, Галина Петровна. Безотказную и бесплатную. А я нужна буду самой себе. Прощайте. И ключи от вашей квартиры я оставляю на тумбочке.
Дверь за мной захлопнулась с тяжелым, солидным звуком. Я услышала, как за дверью сразу же начался истошный крик. Галина Петровна орала на сына: «Идиот! Упустил такую жар-птицу! Тряпка! Ничтожество! Все просрал!». Дима кричал в ответ что-то нечленораздельное, обвиняя мать. Грызня пауков в банке началась. Теперь они сожрут друг друга, обвиняя в упущенной выгоде.
Я вышла из подъезда. Осенний воздух был свежим, пронзительным и сладким. Моросящий дождь прекратился, и сквозь тучи проглядывала луна. Черное такси «Комфорт плюс» уже ждало у подъезда, сияя чистыми боками. Водитель вежливо вышел, открыл дверь и помог положить мой старенький чемодан в багажник.
— Куда едем, мадам?
— В «Северное Сияние», — ответила я, садясь на мягкое кожаное заднее сиденье.
Машина плавно тронулась. Я смотрела в окно на удаляющуюся серую, убогую панельку, в которой провела два года ада. Слезы катились по щекам, но это были не слезы горя. Это были слезы очищения. Я смывала с себя эту грязь, эту зависимость, этот страх.
Через месяц Дима пришел ко мне на работу в библиотеку. Он выглядел плохо: небритый, похудевший, в мятой рубашке. От него пахло перегаром. Он пытался подарить мне какой-то веник из трех роз, падал на колени прямо между стеллажами с классикой, говорил, что ушел от матери, живет у друга на раскладушке, что осознал свои ошибки и жить без меня не может. Что деньги ему не нужны, только я.
Коллеги смотрели на этот цирк с ужасом и любопытством. Я слушала его ровно пять минут, а потом просто сказала:
— Заявление на развод уже в суде. Не приходи сюда больше, Дмитрий. У меня новая жизнь. И в ней нет места людям, которые вспоминают о любви только при виде золотой кредитки или когда их выгоняет мама. Охрана!
Два крепких охранника вывели его под руки. Он что-то кричал про любовь и второй шанс, но я уже не слушала.
Я закрыла перед ним дверь библиотеки, а вечером закрыла за собой дверь своей роскошной квартиры. Я налила бокал вина, села у панорамного окна с видом на ночной город и достала из сейфа старую монету — николаевский червонец. Дед Матвей с портрета на стене смотрел на меня хитро и одобрительно.
Я записалась на курсы искусствоведения и оценки антиквариата. Я решила продолжить дело деда. Впереди меня ждала целая жизнь. Жизнь, в которой я больше никогда, никому не позволю решать, чего я достойна. Я научилась главному уроку деда Матвея: ценить себя не за квартиру, а квартиру покупать для себя. И гнать в шею тех, кто считает иначе.
