В тот вечер на кухне пахло пригоревшим молоком, старыми обоями и валерьянкой. Запах был настолько густой и липкий, что казалось, он оседает на одежде, въедается в кожу. На нашем старом дубовом столе, который мой муж Виктор мастерил своими руками еще в девяностые, лежал скомканный кухонный полотенце и лист плотной белой бумаги — официальное уведомление от нотариуса.
— Я всё решила, мама. Или, вернее, Надежда Петровна, — голос моей дочери Алины звучал холодно и отстраненно, словно она читала текст с телесуфлера. Ей было всего двадцать два года, но в этот момент передо мной сидела не моя девочка, а расчетливая незнакомка. В её глазах горел тот самый огонь юношеского эгоизма, который сжигает мосты, даже не задумываясь, как потом перебираться обратно через пропасть.
Я сидела напротив, сцепив руки в замок так сильно, что костяшки побелели и начали ныть.
— Алина, ты понимаешь, что говоришь? — мой голос дрожал, и я ненавидела себя за эту слабость. — Это наша квартира. Родовое гнездо, если хочешь. Твой отец, царствие ему небесное, горбатился на неё пятнадцать лет на севере, морозил легкие, чтобы у нас были эти стены. Мы каждый метр здесь выстрадали. Помнишь, как мы клеили эти обои, когда ты была маленькой? Ты еще разрисовала их фломастерами внизу, и папа смеялся...
— Хватит давить на жалость! — резко перебила она, нервно поправляя прядь крашеных в неестественный пепельный блонд волос. — Память — это прекрасно, но памятью сыт не будешь. Папа зарабатывал, да. А ты просто жила. Ты была при нем. А теперь, по закону, мне положена треть. Я узнавала у юриста. Я хочу свою долю. Сейчас. Живыми деньгами.
За окном уныло моросил мелкий октябрьский дождь, стуча по жестяному карнизу, как молоточек судьи, выносящего приговор. Я смотрела на свою дочь и мучительно пыталась понять: где я упустила момент? Куда делась та смешливая девочка с огромными бантами, которая плакала над сломанной лапкой котенка? Сейчас передо мной сидела женщина с жестким взглядом и калькулятором вместо сердца.
— Зачем тебе эти деньги именно сейчас, дочка? Такая спешка... — спросила я тихо, чувствуя, как внутри всё обрывается в ледяную бездну. — У тебя есть где жить, ты учишься на последнем курсе. Мы же договаривались: закончишь институт, устроишься на нормальную работу, тогда и будем думать про размен или ипотеку. Я же не вечная, всё тебе достанется.
Алина фыркнула, встала и начала мерить шагами тесную кухню, словно клетку.
— «Всё достанется», «потом», «когда-нибудь»... Я не хочу ждать, пока ты состаришься! У меня другие планы. Я встретила человека. Вадима. Ты его видела. У него бизнес, реальные перспективы. Ему нужны вложения для стартапа, чтобы раскрутиться. Мы уедем в Москву, там жизнь бьет ключом, там возможности, клубы, люди! А здесь что? Болото. И ты меня в это болото тянешь своими разговорами про память и обои.
— Вадим? — Я горько усмехнулась. — Тот самый «бизнесмен», который полгода нигде не работает и живет то у приятелей, то у тебя в общежитии? Алина, очнись! Он просто хочет твоими руками вытащить деньги. Он альфонс, дочка. Неужели ты не видишь?
Её красивое лицо исказилось злобой. Она резко наклонилась ко мне через стол, опрокинув солонку. Соль рассыпалась белой дорожкой — к ссоре. Хотя куда уж больше.
— Не смей! Не смей говорить про Вадима своим поганым языком! Ты просто завидуешь, потому что сама всю жизнь просидела в этой дыре, держась за юбку отца, а теперь и за мою пытаешься ухватиться. Ты ничего не понимаешь в современной жизни. Ты мне никто, слышишь? Ты мне больше не мать. Мать бы поддержала, дала старт, а ты за свои квадратные метры трясешься, как Кощей.
Эти слова ударили больнее пощечины. Физическую боль можно перетерпеть, выпить таблетку, приложить лед. А что приложить к душе, которую только что вывернули наизнанку? «Ты мне больше не мать». В ушах зазвенело. Перед глазами пронеслись кадры: бессонные ночи у её кровати, когда она болела корью; мои штопаные колготки, чтобы купить ей модные джинсы; отказ от санатория, чтобы оплатить ей репетиторов. Мы с мужем мечтали, что эта просторная «трёшка» останется ей целиком, когда нас не станет, что тут будут бегать наши внуки...
Я медленно поднялась. Ноги были ватными, но в груди вдруг стало пусто и звонко, как в вымерзшем лесу.
— Хорошо, — сказала я. Голос мой был на удивление твердым и спокойным. — Если я тебе не мать, то разговор окончен. Чужим людям объяснять про любовь и память бессмысленно. Ты хочешь свою долю? Ты её получишь.
Весь следующий месяц превратился в ад. Я начала процесс продажи. Квартира у нас была хорошая, «сталинка» в центре, с высокими потолками и лепниной. Покупатели нашлись быстро — молодая пара с деньгами, которые сразу начали обсуждать, какую стену они снесут. Я слушала их и кивала, чувствуя себя предателем собственного дома.
Всё это время Алина жила у того самого Вадима, появляясь дома только набегами, чтобы забрать вещи. Она не разговаривала со мной, демонстративно отворачиваясь, когда мы сталкивались в коридоре. Она гремела чемоданами, сбрасывала книги с полок, отбирая «свои». Я видела, как она безжалостно выбрасывает в мусор старые фотоальбомы, которые не вписывались в её новую жизнь. Я доставала их из ведра ночами, протирала и прятала в свою сумку.
Сделка прошла через месяц. Мы сидели в банке, в стерильной переговорной. Я подписала документы, чувствуя, как ставлю крест на своем прошлом. Я отдала ей деньги — ровно треть от суммы, как положено по закону, плюс еще часть своих сбережений, чтобы сумма была круглой. Конверт был толстым, тяжелым.
— Вот, — я положила деньги на полированный стол. — Пересчитай. Здесь твоя доля. И цена твоего отказа от матери.
Алина схватила конверт, даже не заглянув внутрь. Её глаза блестели алчностью и каким-то диким торжеством победителя.
— Наконец-то, — выдохнула она, прижимая конверт к груди. — Теперь я свободна. Теперь заживу по-человечески.
Мы вышли из банка. У входа её ждал Вадим на подержанной иномарке. Он даже не вышел поздороваться, просто нетерпеливо бибикнул.
Алина подхватила свой чемодан. У самой машины она на секунду остановилась, но не обернулась.
— Не ищи меня, — бросила она через плечо. — Мы уезжаем сегодня же. Адреса не оставлю. Не хочу, чтобы ты меня учила жизни. Живи как хочешь, Надежда Петровна.
Дверь машины захлопнулась. Я осталась стоять на ветру, глядя, как удаляются габаритные огни. Через два дня мне нужно было освободить жилплощадь. Я купила себе крошечную «однушку» на окраине города, в старом панельном доме, где лифт ломался через день, а соседи за стенкой любили петь караоке по ночам. Остаток денег положила на счет — на «черный день», который, казалось, уже наступил и длился вечность.
Переезд дался мне тяжелее похорон мужа. Когда хоронишь близкого, есть ритуал, есть сочувствие окружающих, есть, в конце концов, могила, куда можно прийти. Здесь же я хоронила саму себя заживо. Новая квартира встретила меня запахом чужой бедности и отклеивающимися обоями в цветочек. Первую ночь я просто сидела на неразобранных коробках посередине комнаты и смотрела в стену. Я не плакала. Слёз не было. Было только физическое ощущение, что мне ампутировали часть души, и теперь нужно учиться жить инвалидом.
Прошел год. От Алины не было ни слуху ни духу. Я пыталась звонить ей в первые месяцы, переступая через гордость. Гудки, гудки, потом — «абонент недоступен». Потом номер сменился. Страницу в соцсети она закрыла. Я жила новостями от общих знакомых, которые долетали редкими, искаженными обрывками, как радиопомехи. Говорили, что видели её фото в Инстаграме: Москва, рестораны, дорогая одежда. Говорили, что она выглядит шикарно, что Вадим «поднялся».
Каждая такая весть колола сердце, но я запрещала себе думать об этом.
Я работала медсестрой в районной поликлинике. Работа спасала. Бесконечная череда пациентов, чужие болезни, жалобы на давление и суставы, запах хлорки и спирта — всё это отвлекало от собственной звенящей пустоты. Коллеги жалели меня, перешептывались за спиной, но я жестко пресекала любые разговоры о дочери.
— У меня нет дочери, — говорила я сухо, глядя поверх голов. — Она сделала свой выбор.
Однажды вечером, возвращаясь с дежурства, я нашла в почтовом ящике открытку без обратного адреса. На глянцевой картинке сияла огнями Эйфелева башня. С обратной стороны размашистым почерком Алины было написано всего два слова: «У нас всё супер». Ни «здравствуй», ни «как ты», ни «мама». Просто хвастовство. Желание уколоть. Показать: смотри, я права, я победила, я в Париже, а ты в своей дыре.
Я стояла у почтовых ящиков, и руки дрожали. Мне хотелось сохранить эту открытку — как единственную весточку. Но я порвала её на мелкие кусочки и выбросила в мусорное ведро у подъезда.
Я училась жить для себя. Впервые за двадцать пять лет. Купила абонемент в бассейн, начала плавать по вечерам, смывая с себя тяжесть дня. Записалась в театральную студию при доме культуры — смешно, конечно, в пятьдесят лет изображать что-то на сцене, но мне нравилось быть кем-то другим, не собой.
Там, в студии, я познакомилась с Сергеем Петровичем. Он был бывшим инженером-конструктором, высоким, немного неловким мужчиной с добрыми глазами и седой бородой. Он пришел туда, чтобы спастись от одиночества после смерти жены.
Мы начали общаться. Сначала просто обсуждали пьесы, потом стали гулять по парку после репетиций. Сергей Петрович был надежным, как скала, и спокойным, как лесное озеро. Мы пили чай в маленькой кондитерской, он рассказывал про свой сад, про сорта яблок, про то, как правильно обрезать розы.
С ним было легко. Он ничего не знал о моей дочери, и я молчала. Я была для него просто Надей, интересной женщиной, а не «несчастной матерью, которую бросил ребенок».
— Надя, у тебя удивительная улыбка, — сказал он однажды, накрывая мою руку своей теплой ладонью. — Жаль, что ты редко ею пользуешься.
Я почувствовала, как краска приливает к щекам. Жизнь, казалось, начинала налаживаться.
Прошло три года. Три года тишины, которые я потратила на то, чтобы залатать дыру в душе и построить свой маленький, уютный мир. В квартире был сделан ремонт: светлые стены, новая мебель, на окнах цвела герань. Сергей Петрович помог мне поменять сантехнику, повесить полки. Мы не жили вместе, но проводили много времени вдвоем, и это тихое, осеннее счастье меня вполне устраивало.
Был конец ноября. Город засыпало первым мокрым снегом, который тут же превращался в грязную кашу под ногами. Ветер пронизывал до костей. Я возвращалась с работы, мечтая только о горячем чае с лимоном и пледе. Подходя к подъезду, я заметила женскую фигуру, сидевшую на обледенелой скамейке. Она куталась в тонкое, явно не по сезону, короткое пальтишко и мелко дрожала. Рядом на снегу стояла потертая спортивная сумка.
Я замедлила шаг. Сердце предательски ёкнуло, узнавая этот поворот головы, этот силуэт, хотя разум отказывался верить. Женщина подняла голову. Уличный фонарь осветил её лицо.
Это была Алина. Но не та блестящая, надменная красавица, которая уезжала в Москву. Передо мной сидело изможденное существо. Под глазами залегли темные, почти черные круги, кожа была серой и шелушилась, а некогда роскошные волосы висели тусклыми, грязными паклями. Ей можно было дать все тридцать пять, хотя ей было всего двадцать пять.
— Мама... — её губы едва шевелились, посиневшие от холода. Зубы стучали так громко, что я слышала этот звук за два метра.
Я остановилась. Внутри поднялась буря: жалость, гнев, обида, боль — всё смешалось в один горячий, удушающий ком. Я хотела броситься к ней, обнять, закрыть собой от ветра, как делала это в детстве, когда она приходила с разбитой коленкой. Но потом в ушах снова, как набат, прозвучало: «Ты мне никто. Ты мне больше не мать».
— Здравствуй, Алина, — произнесла я ровно, стараясь не выдать дрожи в голосе. Я вцепилась в ручку своей сумки так, что пальцы побелели. — Что ты здесь делаешь?
Она попыталась улыбнуться, но вышла жалкая, заискивающая гримаса, от которой мне стало страшно.
— Я... я приехала. К тебе. Можно мне зайти? Я очень замерзла. Я не ела два дня. Мам, пожалуйста...
Я смотрела на неё и видела не дочь, а ту самую чужую женщину, которая требовала свою долю, которая перешагнула через меня.
— Зайти? Алина, ты помнишь наш последний разговор? Ты сказала, что у тебя нет матери. Ты забрала деньги — мою жизнь, труд отца — и ушла. Ты сожгла все мосты. Ты смеялась надо мной.
— Мам, ну прости! — она вдруг громко всхлипнула, и грязные слёзы потекли по щекам, оставляя дорожки. — Я была дурой. Молодой, глупой дурой! Вадим... он обманул меня. Всё оказалось ложью.
Она начала говорить быстро, сбивчиво, глотая слова и шмыгая носом. История была стара как мир, банальна до тошноты. «Бизнес» Вадима прогорел, не успев начаться. Деньги — те самые, за проданную квартиру — он вложил в какую-то финансовую пирамиду и криптовалюту, и всё потерял за месяц. Потом начались скандалы, пьянки. Он начал поднимать на неё руку. Они скитались по съемным углам в Подмосковье, она работала официанткой, мыла полы в подъездах, пока он «искал себя» и лежал на диване.
— А неделю назад, — Алина вытерла нос рукавом, совсем как маленький ребенок, — я вернулась со смены, а его нет. И вещей нет. И последних денег, что я откладывала в тайнике, тоже нет. Он просто сбежал. Хозяин квартиры выгнал меня в тот же вечер. Мне некуда идти, мам. Совсем некуда. У меня даже на обратный билет не хватало, я ехала на попутках, меня чуть не...
Она замолчала, опустив голову. Плечи её тряслись. Она смотрела на меня снизу вверх с надеждой, как побитая собака, которая верит, что хозяин всё равно пустит её домой, стоит только жалобно заскулить.
— Я нашла твой адрес через справочную, — прошептала она. — Мамочка, пусти меня. Я всё отработаю. Я устроюсь на работу, буду помогать по дому. Мы начнем всё сначала. Я буду хорошей дочерью, обещаю.
«Мы начнем всё сначала». Как просто это звучало. Словно можно взять ластик и стереть три года предательства, унижения и боли. Словно я не продала родной дом, где прошла вся моя жизнь. Словно я не собирала себя по кускам.
Я молчала. Ветер усиливался, бросая в лицо колючие снежинки. Я понимала: сейчас решается её судьба. И моя тоже.
— Ты потратила свою долю, Алина, — сказала я наконец. Мой голос звучал глухо, как из-под земли. — Ты сделала свой выбор. Взрослый выбор. Ты хотела свободы? Ты её получила.
— Ты что, не пустишь меня? — в её голосе прорезались знакомые истеричные нотки, та самая требовательность. — Я же твоя дочь! Ты обязана мне помочь! Ты мать! Как ты можешь смотреть, как я замерзаю?
— А ты мне кто? — спросила я тихо, глядя ей прямо в глаза. — Ты сама отказалась от меня. Официально, громко. Ты получила своё наследство при моей жизни. У меня больше ничего нет для тебя. Эта квартира — моя. Моя единственная крепость, которую я построила на руинах. Я не могу пустить тебя разрушить и её.
— Ты не можешь так поступить! — закричала она, вскакивая со скамейки. Сумка упала в снег. — Это жестоко! Куда мне идти? На вокзал? К бомжам?
— У тебя есть руки, ноги, голова, — ответила я жестко. — Тебе двадцать пять лет. Ты здорова. Иди работай. В городе полно общежитий, требуются уборщицы, санитарки, продавцы. Я начинала с этого. Многие начинают с этого.
— Ты ненавидишь меня! — выплюнула она. Лицо её снова исказилось злобой, той самой, трехлетней давности. — Какая же ты мать после этого?
— Нет, Алина. Я тебя не ненавижу. Я просто... выгорела. Ты забрала всё: любовь, доверие, жалость. Ты сама опустошила этот колодец. Там сухо.
Я повернулась к подъезду, доставая ключи. Руки дрожали так, что я не могла попасть в магнитный замок.
— Мама! — она схватила меня за рукав. — Неужели ты оставишь меня на улице?
Я посмотрела на неё. В её глазах был страх, животный страх за себя, но я не видела там раскаяния. Она жалела себя, а не меня. Если я пущу её сейчас, она отогреется, отъестся, а потом снова сядет мне на шею, снова найдет очередного «Вадима» и снова предаст. Я знала это точно.
— Я дам тебе денег на хостел на неделю и на еду, — я полезла в сумку, достала кошелек и вытащила всё, что там было — пять тысяч рублей одной купюрой и еще какую-то мелочь. — Возьми. Это всё, что я могу для тебя сделать.
Она смотрела на деньги, потом на меня.
— Пять тысяч? Ты издеваешься? Это копейки!
— Это помощь постороннему человеку, попавшему в беду. Это шанс не умереть с голоду и найти работу. Большего у меня нет.
Я сунула купюры ей в озябшую руку, рывком открыла дверь подъезда и вошла внутрь. Доводчик медленно, с тягучим скрипом, потянул тяжелую железную дверь за мной. Я слышала, как Алина что-то кричит мне вслед, проклинает, бьет ногой в дверь.
— Будь ты проклята со своей квартирой! — донеслось приглушенно.
Я не остановилась. Поднявшись на свой этаж, я вошла в квартиру, закрыла дверь на все три замка и, не раздеваясь, сползла по стене на пол в прихожей. Меня колотило как в лихорадке. Я зажала рот рукой, чтобы не завыть в голос, не напугать соседей. Материнский инстинкт кричал, бился внутри клетки, требуя бежать вниз, вернуть, обогреть, накормить бульоном, уложить в свою постель. Но разум, закаленный предательством, держал меня на месте стальной хваткой.
Это был самый страшный поступок в моей жизни. Но он был единственно верным.
Прошла зима. Самая долгая, темная и тяжелая зима в моей жизни. Борьба с собой была ежедневной пыткой. Первое время я вздрагивала от каждого телефонного звонка, от каждого шороха в подъезде. Мне снились кошмары: Алина замерзает в сугробе под моим окном, Алина просит хлеба, а я даю ей камень. Я просыпалась в холодном поту и пила корвалол. Я даже боялась выходить из дома, опасаясь встретить её у подъезда или увидеть её тело в криминальной хронике.
Сергей Петрович заметил перемену во мне сразу. Я стала дерганой, молчаливой, похудела.
— Надя, что с тобой происходит? Ты сама не своя, — спрашивал он, тревожно заглядывая мне в глаза. — Может, заболела?
Я долго не решалась, но потом не выдержала. В один из вечеров, когда мы пили чай у него на кухне, меня прорвало. Я рассказала всё. Всё, от начала и до конца. Про продажу квартиры, про слова «ты мне не мать», про её возвращение грязной и нищей, и про то, как я закрыла перед ней дверь, сунув в руку пять тысяч.
Я говорила и ждала, что он сейчас встанет и уйдет. Что осудит меня. Скажет, что мать не может так поступить с ребенком, каким бы он ни был. Что это бесчеловечно.
Он долго молчал, помешивая ложечкой давно остывший чай. Тиканье часов на стене казалось оглушительным. Потом он вздохнул, накрыл мою ладонь своей и посмотрел на меня с бесконечным пониманием и грустью.
— Ты всё сделала правильно, Надя. Это страшно слышать, но это так. Спасая утопающего, главное — самому не утонуть, особенно если утопающий сам пробил дно лодки и тянет тебя за собой. Ты дала ей жизнь, ты дала ей старт. Дальше она должна плыть сама. Если бы ты её пустила, вы бы обе пошли ко дну. Она бы не оценила. Она должна вырасти. А растут только через боль.
Его слова стали для меня опорой, костылем, на который я опиралась всю зиму. Я поняла, что не монстр. Я просто человек, который защищает своё право на жизнь.
Весной, когда снег начал таять и обнажил черный асфальт, я узнала первые новости об Алине. Мир тесен, особенно наш район. Знакомая медсестра из регистратуры, страшная сплетница, рассказала, что видела мою дочь в одном из торговых центров.
— Представляешь, работает администратором в дешевой парикмахерской, — докладывала она с жадным интересом. — Выглядит, конечно, не как раньше. Попроще стала. Снимает комнату в общежитии с какой-то девчонкой. Но, говорят, не пьет, работает сменами, за ум взялась. Вадима этого твоего проклинает на каждом углу.
Услышав это, я испытала странное, невероятное облегчение. Камень упал с души. Она не пропала. Не спилась, не пошла на панель, не умерла под забором. Она выжила. Мой жесткий урок не убил её, а заставил шевелиться. Заставил повзрослеть по-настоящему, а не на словах. Она начала карабкаться сама.
Летом мы с Сергеем Петровичем практически переехали на его дачу. У него был небольшой, ухоженный домик с садом, который требовал заботы. Я с неожиданным для себя удовольствием копалась в земле, сажала бархатцы, полола грядки с клубникой, варила яблочное варенье в медном тазу. Физический труд лечил душу лучше любых лекарств. Жизнь входила в новую колею, спокойную, размеренную, наполненную запахами трав и земли.
Август выдался жарким. Яблоки в саду налились соком и клонили ветки к земле. Однажды вечером, когда солнце уже золотило верхушки деревьев, у нашей калитки остановилась машина. Недорогая, потрепанная иномарка. Из неё вышла Алина.
Я замерла с корзиной яблок в руках посреди дорожки. Сергей Петрович, который чинил крыльцо, тоже остановился, отложив молоток.
Алина изменилась. Это была уже не та нищенка, что приходила зимой, но и не та фифа, что уезжала три года назад. Передо мной стояла взрослая молодая женщина. Она была одета в простые джинсы и футболку, волосы собраны в аккуратный хвост. На лице — минимум косметики, но взгляд... Взгляд стал другим. В нем исчезла наглость, появилась какая-то твердость и, кажется, грусть.
Она подошла к низкому забору, но не пыталась открыть калитку или войти. Она знала границы.
— Здравствуй, — сказала она. Голос был тихим, ровным. Без вызова, без заискивания.
— Здравствуй, Алина, — ответила я, ставя корзину на траву. Руки у меня не дрожали. Я чувствовала спокойствие. Сергей Петрович тактично остался на крыльце, наблюдая издали, готовый в любой момент прийти на помощь, но не вмешиваясь.
— Я узнала через знакомых, что ты здесь, — она опустила глаза, разглядывая свои кроссовки. — Я не надолго. Я не прошусь к тебе жить. И денег мне не надо. Я работаю, у меня всё... нормально. Повысили до старшего администратора.
Она помолчала, подбирая слова. Ей было трудно говорить, я видела, как напряжена её шея.
— Я приехала вернуть долг. Те пять тысяч, что ты дала мне зимой.
Она протянула пятитысячную купюру через штакетник.
— Не надо, — качнула я головой. — Считай это подарком. Или гуманитарной помощью.
— Нет, возьми. Пожалуйста. — Она настойчиво протянула руку. — Это важно для меня. Я хочу... я хочу, чтобы между нами не было долгов. Я заработала их сама.
Я подошла к забору. Наши пальцы на секунду соприкоснулись, когда я брала купюру. Её рука была теплой, сухой и немного шершавой — рука человека, который знает, что такое работа.
— Я много думала, мам, — сказала она, наконец подняв на меня глаза. Впервые за эти годы слово «мама» прозвучало не как требование, а как обращение к человеку. — Ты была права. Тогда, зимой. Я ненавидела тебя в тот момент. Желала тебе смерти. Но... если бы ты меня пустила, я бы так ничего и не поняла. Я бы отогрелась и снова села тебе на шею. Мне нужно было удариться о самое дно, чтобы начать отталкиваться.
У меня перехватило горло. Я видела: передо мной стоит другой человек. Тот ребенок, которого я воспитывала, где-то глубоко внутри неё наконец проснулся, сбросив шелуху глянцевой жизни и эгоизма. Боль закалила её, как и меня.
— Я не прошу прощения, — твердо продолжила Алина. — Я знаю, что такое нельзя просто взять и простить словами. Я предала тебя, я выгнала тебя из дома, я унизила тебя. Я сделала тебе очень больно. Я просто хочу, чтобы ты знала: я живу. Я справляюсь. И я... я помню, что ты для меня сделала.
— Я рада, что у тебя всё налаживается, Алина. Искренне рада, — сказала я, и это была правда.
— Может быть... когда-нибудь... — она замялась, теребя ремешок сумки. — Может быть, когда-нибудь мы сможем просто поговорить? Не как мать и дочь, потому что я потеряла право так называться, а просто как люди? Выпить кофе?
Я посмотрела на неё, на её повзрослевшее лицо. Потом оглянулась на Сергея Петровича, который ободряюще кивнул мне с крыльца. Посмотрела на свой сад, полный яблок и солнца. В моей жизни теперь было всё иначе. В ней не было места старым драмам, истерикам и манипуляциям. Но, возможно, в ней было место для нового, осторожного знакомства.
— Может быть, — ответила я честно. — Но не сейчас. Сейчас еще слишком рано. Нам обеим нужно время. Раны затянулись, но шрамы еще болят.
Алина кивнула. Она поняла. В её глазах мелькнуло уважение — ко мне, к моей стойкости и к моему решению. Она не стала спорить или давить.
— Хорошо. Я буду ждать. Береги себя, Надежда Петровна.
Она развернулась и пошла к машине. Она шла уверенно, с прямой спиной, не оглядываясь. Я смотрела ей вслед и чувствовала, как с души падает последний, самый тяжелый камень. Дверь моего дома для той, прошлой, капризной и жестокой дочери действительно закрыта навсегда. Я её похоронила. Но для этой новой, взрослой женщины, которая научилась отвечать за свои поступки, возможно, когда-нибудь приоткроется калитка в сад.
Я вернулась на крыльцо. Сергей Петрович обнял меня за плечи, и от него пахло древесной стружкой и теплом.
— Всё хорошо? — спросил он тихо.
— Да, — ответила я, глядя, как машина исчезает за поворотом в облаке пыли. — Теперь действительно всё хорошо. Я её отпустила. И она наконец-то ушла по-настоящему, чтобы вернуться человеком.
Солнце клонилось к закату, заливая сад мягким медовым светом. Я вдохнула полной грудью запах яблок, уходящего лета и свободы. Жизнь продолжалась, и она была прекрасна в своей сложной, иногда жестокой, но справедливой простоте. Мы обе выжили. И это было главное.
