Иола Игнатьевна медленно водила пальцем по фотографии.
Вот они с Федей молодые, счастливые. Милан, 1903-й. А рядом с ними дети. Ирина, Боря, близнецы Таня и Феденька, Лида. Игрушки нет, их первенца, четырехлетнего Игорька, уже два года как похоронили. С него, наверное, все и началось.
«Ты меня не любишь, - бросил тогда Федя, - ты даже по сыну не плачешь».
Не плакала, это верно. Но разве от холодности? Просто не могла, внутри все окаменело.
Вот уж не думала тогда, в девяносто шестом, когда итальянская труппа приехала на ярмарку в Нижний, что этот долговязый рыжий парень с громовым голосом станет ее судьбой.
Савва Иванович Мамонтов, меценат, хлебосол и душа-человек, пригласил балетную труппу театра «Сан-Карло» в Россию. Иола Торнаги тогда была примой.
Ей было двадцать три года, весь мир впереди, контракты, аплодисменты. Мать когда-то тоже танцевала, а вот отец, сицилийский барон, с семьей их бросил. Так что Иола росла у бабушки, с малых лет была у станка. В «Ла Скала» училась, пока денег хватало. А потом пошла в провинциальные театры, чтобы зарабатывать самой.
Шаляпин увидел ее на генеральной репетиции «Евгения Онегина». Он пел Гремина, и когда дошел до арии «Любви все возрасты покорны», вдруг повернулся прямо к ее ложе.
Мамонтов, сидевший рядом с Иолой, рассмеялся:
«Поздравляю, синьорина! Федя только что признался вам в любви».
Она тогда только пожала плечами. Ухажеров хватало и без этого великовозрастного мальчишки с нелепыми рыжими кудрями.
Но Федор Иванович оказался упрямым.
Итальянского он не знал, поэтому объяснялся жестами. Русского она не понимала и просто улыбалась в ответ. А он все равно крутился рядом: то квартиру получше найдет, то доктора пришлет, когда она схватила простуду. Бульон куриный сам носил. Два года так и ходил за ней по пятам. Иола и сама не заметила, как привыкла.
Венчались летом девяносто восьмого в деревенской церквушке близ Путятино, в имении одной из мамонтовских певиц. Федя примчался с опозданием, в простой поддевке и белом картузе. После венчания уселись на ковры по-турецки, отмечали.
А наутро друзья подняли молодых страшным грохотом. Мамонтов с артистами гремел в кастрюли и тарелки, дирижировал этим безумием молодой композитор Сергей Рахманинов. Потом все отправились за грибами в лес. Вот каким простым, домашним, счастливым было то утро.
Через год родился Игорь. Игрушкой звал его Федор Иванович.
«Игрушка моя - это мое наслаждение», - писал в каждом письме из гастролей. А их было много, этих гастролей, слишком много.
Императорские театры рвали его на части: Большой в Москве, Мариинский в Петербурге. Европа приглашала. Америка манила. Деньги нужны были семью кормить.
Иола оставила сцену навсегда, едва родила первенца. Рост ее был всего метр пятьдесят семь, совсем крошка. А дети один за другим появлялись, словно Господь спешил отдать все сразу.
После смерти Игрушки Федя стал еще чаще уезжать. Будто в дом родной возвращаться боялся. Иола молчала. Что говорить? Горе оно такое, слов не требует. А он принимал молчание за равнодушие.
В письмах реже стал называть ее «Иолинушкой». Все больше звал просто «Иола Игнатьевна». Формально так, сухо.
В тысяча девятьсот шестом Федор Иванович в Москве на скачках встретил Марию Петцольд, вдову, с двумя детьми от первого брака.
Красавицей ее назвать было трудно, но что-то в этой немке из Казани его зацепило. Может, решительность? Иола безропотно отпускала мужа в долгие отъезды, терпеливо ждала. А Мария, она готова была хоть на край света за ним следовать.
Узнала Иола о сопернице быстро. Младшим не было еще и года, а письма от Феди пришли уже совсем другие, какие-то холодные. Она поехала к нему, поговорить.
Он не отпирался: «Люблю, не могу без нее. Но и тебя люблю, Иола, и детей. Не брошу вас». Так и началась их двойная жизнь.
В Москве, на Новинском бульваре, в собственном доме, который Федя когда-то с такой гордостью купил, жила Иола с пятью детьми.
В Петербурге, в съемной квартире, жила Мария с ее отпрысками от покойного мужа Эдуарда Петцольда, революционера и неудачника.
Шаляпин метался между двумя городами, двумя женщинами и двумя жизнями. Негласный договор гласил, что Иола Игнатьевна не ездит в Петербург, Мария Валентиновна в Москву.
Но Мария все равно находила способы напомнить о себе. Она звонила по телефону, присылала счета на имя «госпожи Шаляпиной Марии Валентиновны». Иоле пришлось пригрозить судом. Только тогда поползновения соперницы прекратились.
В тысяча девятьсот десятом Мария родила Феде дочь Марфу. Через два года еще одну, Марину. Потом появилась третья, Дасия.
Шаляпин таял от любви к этой последней малышке. Бросался к ней по несколько раз на дню: «Дасюня, ты любишь меня? Любишь меня больше всех на свете? Ну же, скажи!»
Может, потому что Дася была последней? Или потому что Мария не отходила от него ни на шаг, не давала забыть?
А Иола Игнатьевна держалась. Дом содержала в образцовом порядке. Детей воспитывала в уважении к отцу. Ни слова дурного при них не сказала. Устраивала дома театральные постановки и прививала любовь к искусству.
Федя ценил ее выдержку, приезжал, когда мог, проводил время с семьей. Даже на дачу в Ратухино, что в Ярославской губернии, возил. Там, рядом, в Охотине, жил его друг Константин Алексеевич Коровин - художник, баловень судьбы.
У Коровина Федя в девяносто седьмом купил пятьдесят десятин земли с условием, что Константин Алексеевич будет пожизненно пользоваться своим домиком.
Хорошо было в тех местах! Сосновый бор, высокий берег Нерли, рыбалка, охота. Костя с Федей, бывало, часами сидели у костра, варили уху, болтали о всякой всячине.
Валентин Серов приезжал, молчун-художник. Максим Горький заглядывал. Вся богема московско-питерская там перебывала. Федор Иванович оживал в Ратухино, будто сбрасывал с плеч тяжкий груз. Пел для друзей, голосил на всю округу.
Крестьяне местные диву давались: «Батюшки, да как же он так орет? Небось, горло не болит?»
Иола Игнатьевна любила приезжать туда с детьми. Федя был рядом, такой веселый, простой, домашний, словно и не было никакой Марии Валентиновны, никаких петербургских квартир.
Коровин писал их портреты: детей на веранде, Иолу с книгой в кресле. Свет, воздух, счастье, хоть на миг, хоть ненадолго.
Но революция все смешала. Шаляпин метался: уезжать или оставаться? Большевики звали, обещали все что угодно, народным артистом сделали, художественным руководителем Мариинки назначили, деньги сулили.
Но что толку, если в стране голод, разруха, а в театрах одна идеология? Дачу в Ратухино отобрали в двадцать седьмом. Все имущество вывезли. Иола успела кое-что в Москву забрать, но немного.
В двадцать втором Федор Иванович выехал за границу лечить Марию, у которой открылся туберкулез, и делать протезы для Алеши, сына от Иолы. Алешка в восемнадцать лет попал под трамвай, ноги изуродовало страшно. Операция за операцией, тяжелые осложнения, которые привели к ампутации. Федя не мог бросить сына. Значит, не мог и не взять с собой Марию.
С собой в Париж Шаляпин увез вторую жену и трех дочерей от нее. Потом вызвал четверых детей Иолы: Бориса, Лиду, Федю, Таню.
Старшая, Ирина, сама отказалась, она осталась в России. А Иола Игнатьевна осталась в Москве. В доме на Новинском, где когда-то было так шумно и многолюдно. Развод оформили только перед отъездом, через двадцать девять лет после венчания.
В двадцать седьмом Федор Иванович официально обвенчался с Марией Петцольд в Праге.
Писал он Иоле и из эмиграции. Редко, но писал. А потом письма шли уже не ей, а дочке Арише, старшей теперь после смерти Игрушки. Федор Иванович спрашивал, как дела, посылал, что мог.
В Париже ему было тяжко. Картины пропали, протезы для Алеши не удались, Мария Валентиновна хворала. Алешка превращался в нервного, озлобленного неудачника. Душа сына будто вместе с ногами изувечена была.
Рисовать начал, в выставках участвовал, но талантом отцовским не отметился. Жениться успел на балерине Лизе Думаревской, внук у Федора появился. Но жена сбежала, забрав мальчика. Алеша совсем с катушек съехал, манией преследования страдать начал, в карты проигрываться, вещи закладывать.
Федор Иванович из последних сил работал. Седьмой десяток разменял, а пахал с утра до вечера. Денег не хватало, и он, такой щепетильный всегда, в долг залезать начал.
Стал соглашаться, чтобы Алешка на своих картинах его, Федину, подпись ставил. Авось продадутся лучше. Не помогло, зато поползли слухи, что Шаляпин сдает, дар теряет.
Мария Валентиновна не отходила от него ни на шаг. Встречи с поклонницами сделала абсолютно невозможными. Федя всю любовь на младшую Дасю переключил.
«Я рыскаю по свету за долларами, - писал он, - и хоть не совсем, но по частям продаю свою душу черту».
В сентябре тридцать девятого, во время одной из первых воздушных тревог в Париже, у Шаляпина случился сердечный приступ. Врачи диагностировали лейкемию.
Незадолго до смерти он тщетно пытался получить аванс в эмигрантской газете «Возрождение», денег просил на противогаз для Алеши. Помнил про газовые атакие немцев в Первой мировой.
Двенадцатого апреля тысяча девятьсот тридцать восьмого сердце великого баса остановилось.
Похоронили его на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Мария Валентиновна пережила мужа на двадцать шесть лет, угасла в шестьдесят четвертом в доме дочери Марины под Римом. Алексей Федорович ушел из жизни в пятидесятом, во время очередной депрессии. Лег рядом с родителями под общий крест.
А Иола Игнатьевна все эти годы тихо жила в Москве. В доме на Новинском открыли музей Шаляпина по ее личной просьбе к министру культуры Екатерине Фурцевой.
Она сама туда приходила иногда, водила экскурсии. Крошечная старушка в скромном темном платье. Говорила по-русски с милым итальянским акцентом и вспоминала:
«Федя был хороший. Очень хороший».
Ни слова упрека.
В шестидесятом году сын Федор-младший уговорил мать перебраться в Рим. С трудом «выманил» ее из СССР.
Третьего января шестьдесят пятого Иола Игнатьевна Шаляпина-Торнаги скончалась. Девяносто один год прожила. Там же, в Риме, в считаных километрах от могилы Марии Валентиновны.
Две соперницы нашли вечный покой на одной итальянской земле.
Прах самого Федора Ивановича в восемьдесят четвертом, спустя почти полвека, перенесли на Новодевичье кладбище в Москве. Сын добился разрешения. Певец, всю жизнь мечтавший вернуться в Россию, так и не принявший иностранное гражданство, наконец оказался дома.
Господи, ну почему так вышло? Две женщины, девять детей, два дома, две жизни. Иола любила тихо, безропотно и терпеливо. Мария любила страстно, требовательно и неотступно. Федя разрывался между ними, никого не отпуская, никого не выбрав до конца.
Сумел ли он быть счастливым? Или только мучился всю жизнь, пытаясь усидеть на двух стульях?
Этого мы не узнаем...