Загадка старинного зеркала тревожила меня с тех пор, как мама притащила его с помойки.
Обычно она так не делает, но тут, по ее словам, в голове что-то щелкнуло: Иди, Марина, через высотки, мимо помойки. Хотела, было, она наваждение стряхнуть – на работу же опаздывала, но ноги сами длинной дорогой пошли.
-Так и пошли? – ахнула я. Мне тогда едва исполнилось восемь лет. Я росла тихим и очень послушным ребёнком. Мне казалось, что если я не буду шуметь, хорошо учиться и раздражать папу, они с мамой перестанут ссориться, а папа говорить, глядя на меня с неприязнью, «вся в мать!», как будто это что-то плохое, неприличное. Как торчащие из-под шапки огромные уши. То, что надо скрывать, стесняться и, уж конечно, не выставлять не всеобщее обозрение.
-Так и пошли, - подтвердила мама. Зеркало, которое она обнаружила прислоненным к мусорному контейнеру, стояло в большой комнате. Деревянная резная рама, перекрашенная в некрасивый, пошлый светло-коричневый цвет, пошла трещинами. Под относительно свежей красной выглядывали островки благородного бургунди. Само зеркало было потемневшее, поцарапанное. Точно те, кто смотрел в него несколько поколений, просто стоптали его, как войлочные тапочки.
Заметив мой недоверчивый взгляд, мама поспешила оправдаться.
-Мы его отреставрируем, перекрасим. Будет очень красиво, вот увидишь! – в тот день она опоздала на работу, получила выговор. Потом ее уволили, но уже не из-за зеркала. Она просто потеряла интерес ко всему. К жизни.
Она действительно верила, что так и будет. Что однажды она, как взрослый ответственный человек отреставрирует это зеркало, как и свою истоптанную личную жизнь. Но скоро папа собрался и, не попрощавшись со мной, ушёл навсегда. Мама впала в депрессию, и последующие десять лет зеркало, всеми забытое, стояло в углу ее комнаты, тусклым отражением к стене.
Когда оно позвало меня, я сразу вспомнила слова мамы: в голове будто что-то щёлкнуло. Я проснулась среди ночи и, не надевая тапочек, как лунатик пошла в мамину комнату.
Она пустовала. Мама уже месяц лежала в больнице. Врачи говорили, что шансов мало, а по их глазам я видела, что их нет совсем.
Зеркало, как и раньше стояло мордой к стене, как наказанный малыш. Головой я понимала, что надо включить свет, что надо испугаться. Но страха я не чувствовала.
И свет не включила.
Вместо этого я перевернула зеркало лицом к себе, прислонила его к шкафу, а сама села рядом на полу.
Сначала ничего не происходило. А потом точно включили телевизор.
Картинка на зеркальной поверхности медленно загружалась, зеркало шипело, черно-белое изображение дергалось, переплетаясь с вертикальным помехами.
Наконец, я смогла увидеть более или менее различимые сюжеты.
Первые минут тридцать мне показывали счастливые моменты совершенно незнакомых людей. Они даже эпохам принадлежали разным. Рождественская елка 1917-го, чужая счастливая семья гуляет по Парку, тоже довоенные годы, женщина падает на грудь верувшемуся с фронта мужчины. Чьи-то свадьбы. Рождение детей.
А потом появились они. Мама, папа и я. Мне лет десять мы втроём гуляем по Парку. У меня в руках мороженное. А папа смотрит на маму. Так смотрит, что даже сейчас, у меня бабочки зашелестели крыльями в животе.
Как в романе Оскара Уайльда, только наоборот. В параллельной Вселенной мы проживали счастливую жизнь, чтобы навсегда остаться несчастными здесь и сейчас.
Зеркало полетело с 5-го этажа и разбилось (как я надеялась) на миллионы мелких осколков, которые уже никому не смогут причинить вреда.
Выбросив зеркало, я пошла варить бульон, что отнести его маме.
Врачи сказали, что шансов почти нет.
Почти – значит все-таки есть.