Туристы, загорающие ныне на пляжах Вильфранш-сюр-Мер, что лежит меж Ниццей и Монако, редко задумываются о том, отчего в этом благословенном уголке Лазурного берега, где чашка кофе стоит дороже иного русского обеда, торчат бронзовые бюсты каких-то бородатых господ в старинных мундирах.
А бухта сия с 1856 года официально числилась русской, здесь базировался императорский флот, и местные рыбаки, чьи деды ещё помнили времена Наполеона, рассказывали внукам, как в далёком 1770 году в эти воды впервые вошла эскадра графа Орлова и как русские матросы, сойдя на берег, скупили всё вино в окрестных деревнях.
Но какого именно Орлова? - спросите вы, и будете правы, потому что их было пятеро братьев, пятеро громадных мужиков, которые в своё время перевернули Россию вверх тормашками, и среди них один, о котором историки почти не пишут, хотя именно его потомки, рождённые вне брака и узаконенные лишь посмертно, определили судьбу империи на полвека вперёд.
Вот о нём-то, о Фёдоре Григорьевиче Орлове, я вам сегодня и расскажу.
В превосходном исследовании историка Евгения Карновича «Замечательные богатства частных лиц в России», изданном ещё в 1874 году, братьям Орловым посвящена отдельная глава, и там, среди описаний несметных поместий, табунов лошадей и бриллиантов величиной с голубиное яйцо, мелькает любопытная фраза о Фёдоре:
«четвёртый из братьев, не сделавший, впрочем, той карьеры, какую сделали Григорий и Алексей, хотя возможностей имел не менее».
Карнович, надобно сказать, был человеком осторожным и писать о причинах сего странного обстоятельства не стал, однако мы, друзья мои, живём в иные времена и можем позволить себе заглянуть поглубже.
Фёдор Григорьевич родился восьмого февраля 1741 года в семье новгородского губернатора Григория Ивановича Орлова, человека служилого и многодетного, который, не мудрствуя лукаво, отправил всех пятерых сыновей (Ивана, Григория, Алексея, Фёдора и Владимира) в Шляхетный кадетский корпус, располагавшийся тогда в бывшем Меншиковском дворце на Васильевском острове, где из дворянских недорослей делали офицеров, а заодно, по тогдашнему обыкновению, обучали танцам, фехтованию и французскому языку.
Корпус сей славился двумя вещами: выучкой отменной по части военного ремесла и совершеннейшим отсутствием надзора по части нравственности, так что братья Орловы вышли оттуда именно такими, какими их запомнила история - храбрецами , неимоверными силачами и по женской части, выражаясь деликатно, очень неразборчивыми.
Про Григория, сделавшегося фаворитом Екатерины и едва не ставшего её законным супругом, написаны целые тома, а про Алексея, победителя при Чесме, который ещё и княжну Тараканову выманил из Италии на борт своего корабля, написано того более, но вот Фёдор, которого братья нежно называли «душкой» за весёлый нрав и белизну лица, как-то выпал из поля зрения исследователей, словно бы и не было его вовсе.
А он был, друзья мои, ещё как был!
Высоченный, под два метра ростом, с плечами саженными, с кулаками, каждый из которых был размером с добрую пушечную картечь, он при всём том обладал лицом странно нежным, почти девичьим, с кожей белой и гладкой, какой позавидовала бы иная фрейлина, и именно это сочетание богатырского сложения с миловидностью физиономии создавало впечатление, по словам современника, «несколько комическое и озадачивающее».
На маскарадах императрицы Елизаветы Петровны, которая обожала балы с переодеваниями и сама частенько являлась в мужском костюме, Фёдор Орлов слыл одной из первых красавиц.
Да, да, вы не ослышались, не красавцев, а именно красавиц, потому как облачался в женское платье и танцевал с такой грацией, что кавалеры, не разобравшись в темноте бального зала, наперебой приглашали «даму» на менуэт.
Сохранился рассказ, как некий поручик Измайловского полка, изрядно подогретый шампанским, весь вечер ухаживал за очаровательной «графиней» в голубом домино, читал ей стихи Ломоносова и клялся в вечной любви, покуда «графиня» не расхохоталась басом и не сняла маску, явив свету усы и бакенбарды.
Поручик, говорят, три дня не показывался в полку от конфуза.
А двадцать лет спустя эта «красавица», уже изрядно погрузневшая и огрубевшая от морского ветра, стояла на шканцах линейного корабля «Святой Евстафий» в Хиосском проливе, когда турецкая грот-мачта, объятая пламенем, рухнула на русскую палубу, и шестьсот двадцать русских матросов в единый миг взлетели на воздух, от взрыва крюйт-камеры.
Архипелагская экспедиция 1770 года, ежели кто запамятовал, была затеей грандиозной и дерзкой: русский флот, впервые в отечественной истории обогнув Европу через Гибралтар, явился в Средиземное море громить турок, которые никак не ожидали увидеть Андреевский флаг в своих водах.
Командовал экспедицией граф Алексей Григорьевич Орлов, при нём состоял опытнейший адмирал Григорий Андреевич Спиридов, а Фёдор, соскучившийся в мирном Петербурге по бранной жизни, которую, как замечает в своём сочинении историк Тарле, «страстно любил с юношеских лет», напросился добровольцем и получил под начало десантные войска.
Крепость Корона в греческой провинции Морее стала первой целью, и здесь Фёдор показал себя: с горсткой людей, которых иной командир постыдился бы вести на приступ столь грозных стен, он высадился на берег, атаковал укрепления и взял их, лично карабкаясь по лестницам и рубя турок палашом.
«Личным примером одушевляя подчинённых», - сухо отметили в реляции, но за этими казёнными словами стоял человек, который лез первым туда, куда другие идти боялись.
Потом был Хиос, потом Чесма, и вот тут начинается история, от которой у меня всякий раз холодеет спина.
Двадцать четвёртого июня 1770 года, около полудня, русский авангард под флагом Спиридова двинулся на турецкую линию, и шестидесятишестипушечный «Евстафий», на борту которого находились адмирал и граф Фёдор Орлов, сблизился с турецким флагманом «Реал-Мустафа», девяностопушечным гигантом под командой самого капудан-паши.
Корабли сцепились бортами, абордажные крючья впились в дерево, и началась резня, какой не видывали в этих водах со времён Лепанто.
На палубе «Евстафия» смешались турки и русские, сабли звенели о палаши, кровь текла в шпигаты, и посреди этого ада Фёдор Орлов, в разорванном мундире, с саблей в руке, дрался как рядовой матрос, не помышляя о том, что графу и генералу пристало командовать, а не рубиться в толпе.
И тут кто-то из уцелевших заметил, что грот-мачта «Реал-Мустафы» горит.
Спиридов и Орлов, оба бывалые моряки, поняли мгновенно, что если горящая мачта рухнет на «Евстафий», искры попадут в крюйт-камеру, где хранится порох, и тогда всё, конец, оба корабля взлетят к небесам.
— На шлюпку! — скомандовал адмирал.
Они прыгнули в воду, добрались до шлюпки, отгребли на расстояние ружейного выстрела, и в этот миг мачта рухнула.
«Евстафий» содрогнулся, из люков вырвалось пламя, раздался грохот, какого, по словам очевидца, «не слыхивали и при землетрясениях», и семисотенный экипаж русского корабля перестал существовать. Через четверть часа взорвался и турецкий флагман.
Из семисот человек, бывших на «Евстафии», спаслось менее сотни.
Братья Орловы, надобно признать, всегда умели вовремя уходить.
Вернувшись в Санкт-Петербург в январе 1772 года, Фёдор Григорьевич получил чин генерал-аншефа - награда немалая, но и заслуженная, после чего подал прошение об увольнении от службы и навсегда покинул столицу.
Ему было тридцать три года, он был здоров, богат, связан родством с самой императрицей через брата Григория, перед ним открывались любые двери, и вот он уезжает в Москву, покупает усадьбу Нескучное у Калужской заставы и принимается жить тихой, незаметной жизнью помещика средней руки.
Почему? Историки теряются в догадках. Разочарование в службе? Ссора с братьями? Тайная болезнь? Документы молчат, а слухи, дошедшие до нас через мемуаристов, противоречивы и туманны.
Одно известно точно: в подмосковном имении «Нерасстанное», расположенном по соседству с «Отрадой» младшего брата Владимира, поселилась женщина, и женщина эта изменила всё.
Звали её Елизавета Михайловна Гусятникова.
По бумагам она числилась женою какого-то армейского полковника Попова, но Попов то ли умер, то ли сгинул в неизвестном направлении - история об этом умалчивает, а Елизавета Михайловна прочно обосновалась в доме графа Орлова на правах хозяйки.
Дочь московского купца первой гильдии Михаила Петровича Гусятникова, владельца шляпных и полотняных фабрик, обер-директора Московской компании питейных откупщиков, человека сказочно богатого, она принесла Фёдору не столько приданое (граф в деньгах не нуждался), сколько нечто иное: уют, семью, детей.
Детей было семеро: пять сыновей - Алексей, Михаил, Григорий, Фёдор и Владимир - и две дочери, Елизавета и Анна.
И ни один из них не мог носить фамилию отца.
Тут, друзья мои, необходимо сделать отступление и объяснить, как обстояло дело с незаконнорождёнными детьми в России восемнадцатого столетия, потому что без этого понять дальнейшее невозможно.
Бастарды, или, как их деликатно именовали, «воспитанники», не имели права на титул и фамилию отца, не могли наследовать родовые имения и были, по сути, людьми второго сорта, пусть даже их папенька носил графскую корону и владел половиной губернии.
Чтобы узаконить незаконное дитя, требовалось высочайшее соизволение, а императрицы такие милости жаловали редко и неохотно, ибо каждый подобный указ создавал прецедент и размывал границы сословий.
Вот и получалось, что сын князя мог прожить всю жизнь безродным «воспитанником», не смея даже упоминать имя отца в официальных бумагах.
Фёдор Орлов всё это прекрасно понимал, но обвенчаться с Гусятниковой почему-то не мог. То ли первый её муж был ещё жив, то ли имелись какие-то иные препятствия, о которых мы не знаем.
Дети росли, получали домашнее образование, учились в лучших пансионах, но над ними висело клеймо незаконнорождённости, и снять его мог только монарший указ.
Указ этот был подписан двадцать седьмого апреля 1796 года, и вот тут начинается странность, на которую историки почему-то не обращают внимания.
Фёдор Григорьевич Орлов скончался семнадцатого мая 1796 года, через три недели после подписания указа.
Как же так, Екатерина даровала дворянство и фамилию Орловых его детям ещё при жизни отца? Или указ был заготовлен заранее, в ожидании неминуемой смерти? Болел ли граф долго и тяжко? Или конец пришёл внезапно?
Документы молчат. Мы знаем только, что на смертном одре Фёдор Григорьевич собрал детей и произнёс слова, которые они запомнили на всю жизнь и которые потом, спустя тридцать лет, аукнулись таким эхом, какого он, умирая, и представить себе не мог:
— Живите дружно, как дружно жили мы с братьями. Тогда и сам Потёмкин нас не сломил.
Потёмкин, светлейший князь Таврический, к тому времени уже пятый год покоился в склепе Херсонского собора, но ненависть Орловых к человеку, отбившему у Григория место фаворита, а у всего клана место у кормила власти, оказалась сильнее смерти.
Дети запомнили отцовский наказ. Но исполнили его своеобразно.
Давайте вспомним, что поисходило четырнадцатого декабря 1825 года, Сенатская площадь в Петербурге, мороз трещит, снег скрипит под копытами, и посреди площади каре восставших солдат, три тысячи штыков, которые отказались присягать новому императору Николаю Павловичу.
С одной стороны площади стояла конная гвардия под командой генерал-адъютанта Алексея Фёдоровича Орлова, сорокалетнего красавца с бакенбардами, любимца покойного Александра I, который лично, обнажив саблю, водит эскадроны в атаку на мятежное каре.
С другой стороны, в камере Петропавловской крепости, его родной брат, генерал-майор Михаил Фёдорович Орлов, тридцати семи лет от роду, один из основателей тайного общества «Союз благоденствия», руководитель кишинёвской управы, друг Пушкина и составитель капитуляции Парижа в 1814 году.
Один рубит мятежников. Другой ждёт виселицы.
И оба они сыновья Фёдора Орлова, того самого «душки» с маскарадов императрицы Елизаветы.
Как такое возможно? Когда речь идёт об Орловых, возможно всё, потому что в этой семье крайности сходились с необыкновенной лёгкостью.
Алексей, родившийся в 1786 году, вырос прагматиком, царедворцем и верным слугою престола. Таким верным, что даже современники, привычные ко всякому, дивились его рвению.
Михаил, двумя годами моложе, ещё в заграничных походах надышался вольного воздуха, начитался французских философов, подружился с Пушкиным и уверовал, что Россия созрела для перемен, а крепостное право есть позор.
Когда Михаил командовал шестнадцатой пехотной дивизией в Кишинёве, он сразу отменил телесные наказания для солдат и устроил ланкастерские школы, где нижние чины учились грамоте.
Дивизию его прозвали «Орловщиной», начальство косилось и строчило доносы, а молодые офицеры смотрели на генерала как на пророка. Пушкин, отбывавший в Кишинёве южную ссылку, проводил у Орлова вечера напролёт, и они спорили о стихах, о свободе, о будущем России, пока не светало над Днестром.
Николай I, разбиравший дело декабристов, был убеждён, что Михаил Орлов один из главных заговорщиков, и собирался повесить его вместе с Пестелем, Рылеевым и тремя другими.
Основания, надобно признать, имелись: Михаил и вправду стоял у истоков тайных обществ, хотя в самом восстании участия не принимал и четырнадцатого декабря находился в Москве.
И тут Алексей пришёл к царю.
- Ваше величество, - сказал он, и голос его, по воспоминаниям очевидца, дрожал, хотя человек этот прошёл Аустерлиц, Бородино и десяток других сражений и дрожать, казалось бы, разучился. - Ваше величество, я прошу за брата.
- Алексей Фёдорович, — отвечал Николай, и тон его был мягок, почти отечески ласков, - ты ведь знаешь, как я тебя люблю. Но ты просишь невозможного. Ежели я прощу твоего брата, то должен буду простить многих других, а этому не будет конца.
- Государь, - Алексей опустился на колени, чего никогда прежде не делал и чего, по тогдашним понятиям о чести, офицеру делать не полагалось. - Государь, простите его и я всю свою жизнь посвящу службе вам. Всю жизнь, до последнего вздоха.
Николай молчал.
- Мы с ним дети одного отца, - продолжал Алексей. - Он заблуждался, но он не злодей. Отец завещал нам жить дружно. Не дайте мне нарушить отцовский завет.
Царь молчал ещё минуту, потом поднял Орлова с колен.
- Встань. Я подумаю.
Он думал неделю. А потом подписал указ: Михаила Орлова не вешать, не ссылать в Сибирь, а отправить в калужскую деревню под надзор полиции.
Деревня называлась Милятино, и там Михаил Фёдорович, кипучая натура которого не терпела безделья, занялся стекольным заводом, доставшимся ему по наследству.
Завод был захудалый, выпускал посуду для трактиров, но Орлов, вложив остатки средств и применив познания в химии, наладил производство цветного стекла такого качества, что на первой Всероссийской мануфактурной выставке 1829 года получил малую золотую медаль, а знатоки сравнивали его изделия с богемскими.
Декабрист, несостоявшийся висельник, победитель Наполеона и стеклодув. Вот она, русская судьба.
Алексей же сдержал слово, которое дал императору. Стал шефом жандармов, начальником III отделения Собственной Его Величества канцелярии, той самой тайной полиции, которая следила за всеми и каждым, включая брата Михаила в его калужской ссылке.
В 1856 году Алексей Фёдорович, уже князь, подписал Парижский мирный договор, по которому Россия, проигравшая Крымскую войну, теряла право держать флот на Чёрном море, но взамен получала военно-морскую базу в бухте Вильфранш на Лазурном берегу.
Так что, друзья мои, бюсты братьев Орловых (с них начался мой сегодняшний рассказ), которые и поныне стоят в этом курортном раю между Ниццей и Монако, не просто памятник Чесменской виктории 1770 года.
Это памятник семье, в которой один брат составлял капитуляцию Парижа в четырнадцатом году, а другой подписывал парижский мир в пятьдесят шестом; один сидел в крепости, а другой его оттуда вытаскивал; один звал Россию к свободе, а другой эту свободу душил жандармской рукой.
И оба, заметьте, выполняли завет отца: «Живите дружно».
Нескучный сад в Москве, где ныне гуляют влюблённые парочки и бегают по дорожкам физкультурники, начинался как усадьба графа Фёдора Орлова.
Он купил её в 1793 году у княгини Вяземской, перестроил дом, разбил английский парк со всякими гротами, павильонами, мостиками через овраги и зажил барином.
Летний домик 1796 года постройки, в котором граф провёл последние свои месяцы, стоит до сих пор, и ежели приглядеться к облупившейся колоннаде, можно вообразить, как хозяин сидел тут майским вечером, глядя на Москву-реку, что серебрилась внизу под обрывом, и думал о чём-то своём.
О чём именно, мы не узнаем никогда. Может статься, о Чесме, о горящей мачте и шестистах товарищах, которые не успели прыгнуть за борт.
Может, о Елизавете Гусятниковой, которая родила ему семерых детей, но так и не стала законной женой.
Может, о братьях, с которыми они когда-то трясли трон империи, заговорами низвергали царей и возводили цариц, а теперь разъехались по усадьбам и тихо старели, каждый в своём углу.
Он умер пятидесяти пяти лет и был похоронен в семейной усыпальнице в Отраде, рядом с братьями Григорием и Алексеем. Бронзовая доска над его могилой гласила:
«Скончался к сокрушению друзей и сожалению всех честных людей. Служил сорок лет».
Сорок лет - это, положим, преувеличение, потому что в отставку он вышел в тридцать три и больше не служил. Но кто станет спорить с надгробной надписью?
Такова была орловская порода: из одного гнезда вылетали и орлы, и вороны, и те, кто предпочитал вовсе не летать.
Но все они, заметьте, помнили отцовский завет про дружбу. И когда пришёл час, выполнили его.
Вот, собственно, и вся история. Кажется, слишком длинно получилось, не все смогут дочитатть до конца. Пишите, буду сокращать в дальнейшем.