Звонок раздался, как всегда, в самое неудобное время. Лариса Петровна как раз пыталась заварить чай в новой, непривычно маленькой кухоньке, и кипяток едва не попал ей на пальцы. Она вздрогнула, увидев на экране имя: «Дима, сын». Сердце ёкнуло — тревожно и виновато. Она сделала глубокий вдох и нажала «принять».
— Алло, сынок, — стараясь, чтобы голос звучал ровно, произнесла она.
В трубке не было привычного, слегка рассеянного «Привет, мам». Вместо этого прозвучал резкий, сдавленный от недоверия голос:
— Мать, это правда?! Ты что, совсем с катушек съехала?
Лариса почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она молчала.
— Я только что от тебя! Твоя соседка Галина, эта сплетница, ловила меня у подъезда! — голос Дмитрия крепчал, переходя в откровенный упрёк. — Говорит, ты к какой-то подруге умотала, квартиру сдаёшь! Это бред? Скажи, что это бред!
Она прикусила губу, глядя в окно на незнакомый двор. Здесь росла большая черёмуха, а не стройные голубые ели, как дома. В Москве. В её прошлой жизни.
— Не бред, — тихо, но чётко ответила Лариса. — Я переехала. В Волгоград. К Лиде, помнишь, я о ней рассказывала…
Её перебил взрывной выдох, а затем вопрос, который прозвучал как последний и главный аргумент, обвинение, не требующее оправданий.
— Как это ты решила переехать? Кто же нам теперь будет помогать?
Фраза повисла в воздухе, тяжелая и удушающая. Не «как ты там?», не «почему не сказала?», не «тебе плохо было?». «Кто же нам теперь будет помогать?». Эти слова, будто ключ, щёлкнули в замке её памяти, и дверь в последнюю неделю её старой жизни распахнулась.
Она увидела себя, ровно семь дней назад, стоящей в центре своей московской «двушки» в тишине вечера. Чемоданы, нелепые и надутые, ждали у выхода. Она медленно обводила взглядом комнату — выцветшие обои, которые они когда-то клеили с покойным мужем Борисом, фотографии взрослых детей на тумбочке, потертое кресло у окна. В этом кресле она просидела почти десять лет вдовства, превратившись из Ларисы в «маму», «бабушку», «сестру Ларису», «тётю Лару». Во всеобщий ресурс. В удобный, вечно доступный пункт помощи.
Её пальцы скользнули по холодной поверхности своего старого комода. Последней она упаковывала шкатулку с немудреными украшениями и пачку писем от Лиды, пожелтевших от времени. Письма пахли другим воздухом, другой свободой — той, что была у неё до замужества, до детей, до этой квартиры, ставшей фамильным склепом её личности.
В тот момент, закрывая дверь и поворачивая ключ с глухим, окончательным щелчком, она испытала дикую, почти животную смесь страха и эйфории. Страха перед неизвестностью, перед гневом детей. И эйфории от того, что совершила что-то для себя. Первый раз за… она даже не могла вспомнить.
— Мам, ты меня слышишь? — голос сына вернул её в настоящий момент, в душную кухоньку в Волгограде. — Ты хотя бы понимаешь, что натворила? Алине кто детей из сада забирать будет? Мне кто документы в налоговую отвезёт, когда я в командировке? Бабушке Капитолине кто лекарства купит? Ты хоть подумала?
Каждое «кто» било точно в цель. Как гвоздь, забиваемый в крышку её гроба обязанностей. Она села на стул, чувствуя, как подкашиваются ноги.
— Я думала, — прошептала она. — Думала много лет. А теперь сделала.
— Это ненормально! — рявкнул Дмитрий. — Ты там, в своём Волгограде, с ума сошла одна, а у нас тут жизнь, проблемы! Ладно, я сейчас позвоню Алине. Это надо срочно решать. Не вздумай выключать телефон!
Связь прервалась. Лариса опустила руку с телефоном на колени и уставилась в стену. Тишина новой квартиры, которую она ещё не успела полюбить, давила на уши. Через минуту телефон завибрировал снова. На этот раз — дочь. «Алина».
Лариса закрыла глаза. Буря, которую она так боялась, начиналась. Она сделала ещё один глоток воздуха, этого чужого, волжского воздуха, и нажала на зелёную кнопку.
— Мама, — голос дочери был резким, сдавленным от слёз или злости. — Дима всё рассказал. Ты что, в самом деле? Без совета с нами? Мы сейчас всё обсудим! Ты сиди там и никуда не звони! Мы с Димой будем у тебя через… мы разберёмся!
Лариса не успела вымолвить ни слова. Звонок оборвался. Она медленно опустила телефон на стол. «Обсудим». «Разберёмся». Все те же слова. Все тот же тон — будто она не мать, а непослушный ребёнок, совершивший глупость.
Она подошла к окну и обхватила себя руками. На улице светило солнце. Где-то там, за тысячу километров, её дети собирали экстренный совет, решая её судьбу. А здесь, в этой тишине, впервые за много лет, была только она. И её решение. Страшное, неправильное в их глазах, эгоистичное. Но её.
Она не знала, что будет завтра. Но сегодня, в эту минуту, она была свободна. И этот вкус свободы был горьким и пугающим, но он принадлежал только ей.
Беспокойный сон под утро на новом месте перемешался с воспоминаниями. Ларисе Петровне снилось, будто она снова в своей московской квартире, но все двери заперты изнутри, а за ними слышны голоса детей и внуков, требующих её немедленно впустить. Она металась по пустому коридору, не в силах ни открыть, ни ответить.
Она проснулась от резкого стука в висках — начиналась мигрень, её старая спутница стресса. Лёжа в темноте чужой комнаты, она позволила памяти отмотать плёнку назад, к тому самому дню, который стал последней каплей. Дню, когда она впервые ясно поняла: её дом перестал быть её крепостью. Он стал коммунальной квартирой для её родни.
Месяц назад. Москва.
Звонок в дверь раздался в половине восьмого утра. Лариса, только что налившая себе кофе, вздрогнула. Не дожидаясь, пока она подойдёт, ключ щёлкнул в замке. На пороге стояла дочь Алина с четырёхлетней Сонечкой на руках. Девочка, завернутая в огромный плед, хныкала.
— Мам, привет, проходим без стука, мы свои, — бросила Алина, пронося мимо Ларисы плачущий свёрток. — У нас ЧП. У Софьки температура под сорок, я с ней вчера всю ночь не спала, а у меня в десять совещание, от которого зависит контракт. Пришлось к тебе.
— Так… Здравствуйте, — растерянно произнесла Лариса, закрывая дверь. — А почему не позвонила? Я бы хоть приготовилась.
— Готовиться не к чему, — Алина уже расстегивала куртку у Сони. — Ты же дома. Ты всегда дома. Мы тут пару часов отсидим, я на уколы ей записана на одиннадцать, успею после совещания.
Она говорила быстро, не глядя на мать, укладывая ребёнка на диван в гостиной. Лариса молча наблюдала, чувствуя, как планы на свой тихий день — поход в библиотеку, готовка супа для себя — тают, как снег за окном.
— Ладно, я побежала, — Алина наклонилась, поцеловала горячий лоб дочери. — Мам, ты ей градусник поставь, вон в сиропчике доза, я на мерном шприце отметила. И поспишь с ней тут, хорошо? Она только рядом со взрослыми засыпает.
— Алина, а если температура не спадёт? Мне скорую вызывать? — спросила Лариса, пытаясь поймать взгляд дочери.
— Да не надо скорую, всё нормально будет, просто вирус, — дочь уже была в прихожей, натягивая сапоги. — Спасибо тебе огромное, ты моя спасительница! Вечером заберу!
Дверь захлопнулась. В квартире воцарилась тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием внучки. Лариса вздохнула, пошла на кухню за градусником. Кофе её остыл.
К одиннадцати Сонечка, сбитая жаропонижающим, уснула. Лариса сидела рядом, листая книгу, но не могла сосредоточиться. В голове крутился список: нужно сбегать в аптеку за противовирусным, перебрать крупы, позвонить сантехнику по поводу капающего крана. Её мысли прервал звук ключа в замке. На этот раз вошёл внук-подросток Кирилл, сын Дмитрия. Он тяжело бросил рюкзак в прихожей и прошёл на кухню, не здороваясь.
— Кирюш, привет, ты что не в школе? — окликнула его Лариса, выходя в коридор.
— Физра отменилась, последние два урока — свободные, — буркнул он, открывая холодильник. — Можно у тебя позаниматься? У нас с Марком проект по информатике делать, дома интернет лагает.
— У меня Софья болеет, она спит в гостиной, — мягко возразила Лариса.
— Ничего, мы в твоей комнате посидим, за твоим компом, — не дослушав, заявил Кирилл, уже доставая сок. — Мы тихо.
Он направился в её спальню. Лариса хотела возразить, что там её личные бумаги, что компьютер старый и для серьёзной работы не годится, но лишь беспомощно развела руками. Через пять минут пришёл его друг Марк. Дверь в её комнату закрылась, оттуда послышался приглушённый гул голосов и стук клавиатуры.
К двум часам Лариса, накормив проснувшуюся Соню кашей, убаюкала её снова. Выйдя на кухню, она обнаружила грязную тарелку и следы от чашки на столе. Из её спальни доносился смех. Она осторожно приоткрыла дверь.
— Ребята, вам не надо чаю? И… вы бы хоть убрали за собой на кухне.
Кирилл, не отрываясь от монитора, махнул рукой.
— Ба, не сейчас, у нас дедлайн. Мы потом всё вымоем, честно.
Дверь она закрыла. «Потом» никогда не наступало. Она знала.
Вечером, около шести, приехала Алина, уставшая, но довольная.
— Контракт наш! Спасибо, мам, без тебя бы не справилась, — она забрала сонную Соню. — Как температура?
— К вечеру опять поднялась, дала нурофен, — ответила Лариса, помогая одеть ребёнка.
— Поняла. Завтра, если что, позвоню, может, опять придётся к тебе.
Они уехали. Через полчаса ушёл Кирилл с другом, бросив на прощанье: «Всё круто, ба, комп огонь! Завтра, может, доделаем». В её комнате пахло печеньем, крошки были на столе и ковре, а на рабочем столе компьютера был открыт какой-то игровой лаунчер.
Лариса прибралась. Тишина, наконец, обрушилась на квартиру полной тяжестью. Она села на кухне перед холодным, недопитым утром кофе. Вдруг раздался звонок. Сестра её покойного мужа, тётя Капа.
— Лариса, привет. Слушай, завтра я к тебе заеду. Мне в твоём районе в МФЦ надо быть, а потом на дачу. Подбросишь меня? И лекарства мне купи, список кину в вотсап. У меня ноги опять.
— Капитолина Ивановна, завтра я… — начала Лариса.
— Я знаю, ты свободна, — перебила её тётя Капа. — В три буду. И борщ у тебя какой-то легкий вчера был, мало мяса положила.
Лариса молча смотрела в окно на темнеющий двор. Её день, её квартира, её время, её силы. Всё было расписано, разобрано и использовано без её согласия. Не со зла. Даже с любовью. Но с полной, абсолютной уверенностью в её постоянной доступности.
Она взяла свой телефон и, не отдавая себе отчёта, открыла браузер. В поисковую строку дрожащими пальцами она ввела: «Снять однокомнатную квартиру в Волгограде недорого».
Это было первое движение к выходу из клетки, сделанной из самых, казалось бы, надёжных прутьев — любви и семейных уз.
Шум за стеной нарастал. Голоса, смех, звяканье посуды. Лариса Петровна стояла на кухне, протирая одну и ту же тарелку, оттягивая момент выхода в гостиную. Сегодня был «семейный ужин», инициатором которого выступил зять, Сергей. Фраза «нам нужно обсудить одно важное дело» звучала в его устах зловеще.
За последние две недели после того дня с больной Соней что-то сломалось внутри Ларисы. Поисковый запрос о волгоградской квартире так и остался в истории браузера, но он поселил в её душе тихого, настороженного наблюдателя. Она начала замечать то, на что раньше закрывала глаза. Каждое «мам, ты свободна?» теперь отзывалось внутренним протестом. Каждое использование её вещей без спроса — острым уколом.
— Лариса Петровна, вы там застряли? Идёмте, всех ждём! — из гостиной донёсся голос Сергея, ровный и напористый.
Она вздохнула, повесила полотенце и вышла. За столом сидели её дети — Дмитрий и Алина, зять Сергей, Кирилл, уткнувшийся в телефон, и тётя Капа, уже разложившая салфетку на коленях. Вид был почти идиллический, если бы не напряжённость в воздухе.
— Ну вот и мама наша, — сказал Дмитрий, отодвигая для неё стул. — Садись, не стесняйся.
Лариса молча села. В центре стола стоял её же, приготовленный ею, жареный гусь. Но почему-то чувствовалось, что она здесь — гостья.
— Так, — начал Сергей, откашлявшись. Он был финансистом в небольшой фирме и обожал говорить «по делу». — Собрались мы сегодня, конечно, для души, для семьи. Но раз уж все тут, давайте затронем и наболевшее. Речь о будущем.
Лариса почувствовала, как сжимается желудок. Она посмотрела на дочь. Алина избегала её взгляда, сосредоточенно накладывая салат.
— О каком будущем? — тихо спросила Лариса.
— О будущем нашей семьи, мама, — вступила Алина, не глядя. — О ресурсах. Мы все тут взрослые люди и понимаем, что нужно думать стратегически.
— Совершенно верно, — подхватил Сергей. — Возьмём, к примеру, эту квартиру. Отличная «двушка» в хорошем районе. Папа ваш, Борис Сергеевич, души в ней не чаял. Память о нём.
— Память, — эхом отозвалась тётя Капа, кивая. — Родовое гнездо.
— Но давайте смотреть правде в глаза, — Сергей сделал паузу для важности. — Лариса Петровна одна здесь живёт. Площадь используется… скажем так, нерационально. А у молодых растущие семьи, потребности.
Лариса ощутила, как холодеют пальцы. Она сжала их под столом.
— У меня потребности тоже есть, — сказала она, и её собственный голос показался ей слабым и чужим.
— Конечно, конечно! — Дмитрий похлопал её по руке, будто успокаивая ребёнка. — Мы о тебе и заботимся. Тебе же тяжело одной: уборка, ремонт, коммуналка. Мы думали… может, стоит рассмотреть варианты.
— Какие варианты? — прошептала Лариса.
— Ну, например, — Сергей выпрямился, его голос зазвучал как на презентации. — Мы с Алиной могли бы вложиться, сделать здесь качественную перепланировку. Выгородить тебе уютную комнату, скажем, из части гостиной и кухни. А вторую часть и вторую комнату… использовать более эффективно. Можно сдавать. Или… — он бросил взгляд на Дмитрия.
— Или я мог бы переехать сюда с Кирюхой, — поддержал брат Алина. — У тебя, мам, была бы помощь по хозяйству, компания. А я бы освободил свою однокомнатную, сдал её — и деньги в общий котёл на улучшение жилищных условий всем.
В комнате повисло молчание. Лариса смотрела на их лица — озабоченные, серьёзные, деловые. Они планировали её жизнь, её дом, как шахматную партию.
— Это же… моя квартира, — наконец выдавила она. — Я здесь живу с Борей. Мы её обустраивали…
— Вот именно! — тётя Капа ударила ладонью по столу. — Боря её обустраивал! Для семьи! Он бы не одобрил, чтобы ты здесь одна кисла, а семья в тесноте маялась. Он человеком был семейным, душа в душу с роднёй жил.
Удар был ниже пояса. Лариса почувствовала, как на глаза наворачиваются предательские слёзы. Использовать имя покойного мужа, его авторитет, чтобы придавить её…
— Папа бы хотел, чтобы всем было хорошо, — тихо, но внятно сказала Алина. — А ты, мама, как-то… закрываешься от нас в последнее время. Может, возраст, может, усталость. Мы же чувствуем.
Эти слова «закрываешься от нас» прозвучали как обвинение в измене. Лариса смотрела на свою дочь и видела не того восторженного ребёнка, которого она водила за руку в школу, а взрослую, чуждую женщину с холодными, расчётливыми глазами.
— Я не закрываюсь, — сказала она, и голос её окреп от внутренней ярости. — Я просто устала. Устала быть… удобной.
— Что ты такое говоришь? — нахмурился Дмитрий. — Тебя никто не использует. Мы семья. Мы помогаем друг другу.
— Вы помогаете себе при помощи меня, — вдруг чётко выговорила Лариса. Её осенило. Это была чистая правда.
В комнате повисла напряжённая тишина. Даже Кирилл оторвался от телефона, удивлённо глядя на бабушку.
— Ну вот, начинается, — вздохнула тётя Капа. — Обиды, нервы. Старость — не радость.
Сергей, видя, что разговор скатывается в эмоции, поднял руки, призывая к порядку.
— Лариса Петровна, вы не так поняли. Мы не хотим вас обидеть. Мы предлагаем цивилизованное, разумное решение для всех. Давайте не на эмоциях. Подумайте. И посоветуйтесь… с грамотным человеком. Может, с юристом, — он произнёс это с лёгкой, едва уловимой усмешкой, будто предлагая ребёнку посоветоваться с учителем.
Ужин продолжался в тягостном, формальном молчании. Разговоры стали о погоде, о политике. Лариса механически ела, не чувствуя вкуса. Её мысли метались, как пойманная птица. «Юрист». Зачем ей юрист? Чтобы подтвердить её права на свою же квартиру?
Поздно вечером, когда все разъехались, оставив после себя груду грязной посуды и тяжёлую атмосферу, Лариса, наконец, осталась одна. Она долго смотрела в темноту за окном. Потом взяла ноутбук, села в своё кресло и, преодолевая дрожь в руках, ввела в поисковик новую фразу. На этот раз она состояла из двух слов, холодных и пугающих: «признание недееспособным».
Первая же ссылка открыла статью с подробным описанием процедуры: «…по заявлению родственников… через суд… если гражданин в силу возраста или заболевания не может понимать значение своих действий…».
Ей стало физически плохо. Комната поплыла перед глазами. Она увидела себя в этой же статье — «гражданин», «пожилая женщина», «страдает от одиночества и может быть внушаема». Она увидела подписи Дмитрия и Алины под заявлением. Увидела довольное лицо Сергея.
Это был не намёк. Это была пристрелка. Разведка боем.
Она закрыла ноутбук и, обхватив голову руками, тихо заплакала. От страха. От обиды. От полного, леденящего одиночества посреди семьи, которую она родила и вырастила.
И в этот момент, сквозь слёзы, впервые созрело твёрдое, неумолимое решение. Не думать. Не планировать. Бежать. Пока не поздно.
План созревал в темноте, как болезненный нарыв. После той ночи с открытой статьёй о недееспособности Лариса Петровна перестала спать. Она лежала, уставившись в потолок, и составляла в уме списки. Не списки дел на завтра, а списки шагов к собственному спасению. Страх был плохим советчиком, но отличным мотиватором.
На следующее утро, когда раздался привычный звонок от Алины («Мам, привет, как дела? Кстати, не могла бы ты зайти к нам после обеда, забрать Сонины вещи из садика? У меня аврал»), Лариса ответла ровным, почти безразличным голосом:
— Извини, Алиночка, не смогу. У меня голова раскалывается, давление, наверное. Буду лежать.
В трубке повисло короткое, изумлённое молчание. Алина не привыкла к отказам.
— Ой, беда… Ну ладно, отдыхай. Выпей таблетку. Позвони, если что.
Это был первый барьер, который она возвела. Маленький, но важный.
Главной задачей стала связь с Лидой, подругой юности из Волгограда. Они переписывались в мессенджере редко, обменивались открытками на Новый год. Лариса боялась включать компьютер дома — вдруг Кирилл установил какой-нибудь шпионский софт? Это уже не казалось паранойей. Она дождалась, когда все разойдутся по делам, и пошла в районную библиотеку, в читальный зал, где были публичные компьютеры.
Пальцы дрожали, когда она набирала сообщение. Нужно было не напугать, не рассказать всё сразу, но донести степень серьёзности.
«Лида, привет, это Лариса. Прости, что беспокою. Мне очень нужен твой совет. Можно поговорить по телефону? Только, пожалуйста, никому не говори, что я спрашивала».
Ответ пришёл почти мгновенно.
«Ларис, конечно! Что случилось? Я сейчас на даче, сигнал плохой, но могу выйти в сад. Жду звонка».
Голос Лиды, хрипловатый от многолетнего курения, но тёплый и живой, услышанный через сотни километров, едва не выбил Ларису из колеи. Она сжала трубку так, что пальцы побелели, и, стараясь не срываться на слёзы, коротко, обрывочно изложила суть: давление детей, угрозы, страх.
— Переезжай ко мне, — сказала Лида без тени сомнения, перебивая её на полуслове. — Сразу. Пока они тебя в психушку не упекли или квартиру не отобрали. У меня тут вторая комната свободна, внук съехал. Живи сколько хочешь.
— Я не могу просто так… У меня тут всё… — залепетала Лариса.
— Ничего у тебя там нет, кроме проблем, — жёстко парировала Лида. — Вещи? Их купишь. Мебель? У меня есть. А душевный покой и свободу — не купишь. Подумай. А лучше не думай, а начинай готовиться. Тихо. Как партизан.
Это «как партизан» стало её девизом. Она завела себе вторую, дешёвую сим-карту и старый кнопочный телефон, купленный в подземном переходе. Хранила его в сумке с двойным дном, которую не выкладывала на виду даже дома.
Самым сложным были вещи. Как вывезти самое ценное, не привлекая внимания? Она начала с дачи. Ранней весной ещё никто из родни не рвался за город, считая это тяжкой повинностью.
— Поеду на дачу, проветрить нужно, — объявила она как-то за завтраком Дмитрию, который забежал на пять минут за забытыми документами.
— В такую слякоть? Ну ладно, только осторожней, — бросил он, не вникая.
Она действительно ехала проветривать. Но в больших сумках-тележках везла с собой не еду и тряпки, а завёрнутые в одеяла фотографии в тяжёлых рамках, альбомы, ту самую шкатулку с бижутерией и письма. И несколько картин, написанных маслом её отцом. То, что было бесценно для неё и совершенно не нужно остальным. В старом дачном шкафу, пахнущем нафталином и прошлым летом, она устроила тайник.
Каждый её выход из дома теперь был тщательно продуман. Она покупала продукты впрок, чтобы не бегать в магазин каждый день и не вызывать вопросов. Постепенно, по чуть-чуть, она начала собирать чемодан. Не в шкафу, а под кроватью, задвинутый в самый угол. Туда летели немудрёная, но удобная одежда, тёплый шерстяной плед, аптечка, паспорт, пенсионное и другие документы, которые она давно собрала в одну папку. Все финансовые вопросы она решила через банкомат и онлайн-банк, к которому у детей доступа не было. Часть денег с вклада она перевела на карту, привязанную к новой сим-карте.
Самым страшным днём стал тот, когда она покупала билет. Это был поезд Москва — Волгоград, плацкарт. Она стояла в кассе на вокзале, оглядываясь через плечо, словно совершала преступление. Брала билет в один конец. «Туда» было, а «обратно» — нет. Эта окончаность пугала больше всего.
День отъезда она выбрала заранее: среда. Дмитрий в этот день был в разъездах, Алина с утра вела важные переговоры, Кирилл в школе до вечера. Она рассчитала всё до минуты.
Утром она встала как обычно, сварила кофе. Руки не дрожали. Была странная, ледяная собранность. Она сделала последний круг по квартире. Посмотрела на фотографию с Борей. «Прости, — мысленно сказала она ему. — Не могу больше. Они не те, кем были. Или я не та».
Она надела пальто, взяла свою обычную сумку и два не самых новых, но крепких чемодана, которые давно пылились на антресолях. Вызвала такси не из своего подъезда, а из соседнего, пройдя через дворы.
И вот она стоит в прихожей, ключ в руке. Последний взгляд. Тишина. Она повернула ключ, вынула его из замка и положила в карман. Больше он ей не понадобится.
В такси она молчала всю дорогу до вокзала. Казалось, сердце колотится так громко, что водитель должен его слышать. На вокзале она купила бутылку воды и бутерброд, села на скамейку в укромном уголке и замерла, глядя на табло с прибывающими и уходящими поездами. Каждая женщина в возрасте, проходившая мимо, казалась ей Алиной или тётей Капой. Каждый мужчина в деловом костюме — Сергеем.
Наконец, объявили посадку на её поезд. Она вошла в вагон, отыскала своё нижнее место в углу, у окна. Сунула чемоданы под скамейку. И только когда поезд тронулся, медленно, с лязгом набирая скорость, а знакомые московские пейзажи за окном поплыли назад, её накрыло.
Волна такого всепоглощающего ужаса и такой невыносимой вины, что она схватилась за грудь, боясь, что сердце не выдержит. Она бросила всё. Свой дом. Свою жизнь. Они, может, и правда волнуются? Может, она всё преувеличила? Может, она эгоистичная, плохая мать, сбежавшая от своих обязанностей?
Она закрыла глаза, чувствуя, как по щекам катятся горячие, солёные слёзы. В ушах гудело: «Кто же нам теперь будет помогать?»
Она достала свой старый телефон, тот, что знал наизусть. Подержала его в руках. Потом вынула батарейку и спрятала её глубоко в сумку. Мир снаружи вагона становился темнее, безличее, чуждее. Она была в полной изоляции. И впервые за сорок лет — абсолютно свободна.
Этот вкус свободы был горьким, как полынь, и страшным, как прыжок в бездну. Но он был её. Только её.
Два дня в Волгограде пролетели как в тумане. Лида встретила её на вокзале, крепко обняла, не задавая лишних вопросов, и увезла в свою уютную «хрущёвку» на окраине. Комната действительно была небольшой, но светлой, с новеньким диваном-кроватью и своим собственным окном, выходящим во двор. Здесь пахло яблоками, корицей и покоем.
Первые сутки Лариса просто отсыпалась, как будто пытаясь наверстать годы недосыпа. Лида ходила на цыпочках, ставила перед дверью тарелочку с едой и чашку чая. Они почти не разговаривали, и в этой тишине не было неловкости — только усталое понимание.
На третье утро, почувствовав себя немного человеком, Лариса поняла, что должна включить телефон. Старый, «семейный» телефон. Она нашла в сумке батарейку, вставила её дрожащими пальцами и нажала кнопку питания.
Устройство ожило, завибрировало и тут же начало сходить с ума. Тишина взорвалась.
На экране вспыхнули уведомления: 47 пропущенных вызовов, 23 голосовых сообщения, бесчисленные сообщения в WhatsApp. Иконки приложений гудели и подрагивали, как раненые пчёлы.
Она открыла мессенджер. Семейный чат под названием «Наша крепость» пылал огнём. Последнее сообщение было от десяти минут назад.
Дмитрий (сын): Мама, если ты это читаешь, немедленно возьми трубку. Это уже не смешно. Мы все на нервах.
Прокрутив выше, Лариса увидела хронику паники:
День первый, вечер:
Алина (дочь):Мама, ты где? Не дозвонюсь. Отзовись.
Дмитрий:Лариса Петровна, что происходит? Соседка сказала, вас с чемоданами видели. Ответьте!
Алина:Дима, перестань паниковать. Наверное, у мамы села телефон. Она могла к подруге какой уехать.
День второй, утро:
Алина:Всё, я начинаю волноваться по-настоящему. Никто из её подруг не в курсе. Поеду проверять квартиру.
[Через час]
Алина (голосовое, дрожащий голос):Боже… Квартира… Она пустая. Не совсем, но… Её вещей нет. Чемоданов нет. Шкатулки с бабушкиными серёжками нет. Что происходит?!
Дмитрий:Я выезжаю. И вызываю полицию. Это похищение.
День второй, день:
Тётя Капа:Я же говорила, что с ней не всё в порядке! Её могли эти сектанты завербовать или мошенники! Надо бить во все колокола!
Сергей (зять):Успокойтесь все. Полиция не завела дело, потому что нет признаков преступления. Вещи собраны, паспорт пропал. Это добровольный уход. Лариса Петровна, если вы читаете, подумайте о детях. Они в шоке.
День второй, вечер:
Алина (голосовое, сквозь слёзы):Мама, я не сплю вторую ночь. Соня всё спрашивает про бабушку. Что мне ей сказать? Что ты нас бросила? Ради чего? Позвони, пожалуйста… Мы всё простим, всё обсудим.
Дмитрий:Хватит ныть, Алина. Мать, выкладывай, где ты. Или мы найдём тебя сами. У меня есть связи.
Лариса читала, и ком подкатывал к горлу. Голосовые сообщения она слушать не решалась — боялась, что её resolve, её хрупкая решимость, рассыплется в прах от звука их голосов. Но она прокрутила ещё.
В чат ворвалась тётя Капа, разгневанная и праведная:
Тётя Капа:Всем! Только что звонила Галине (соседка Ларисы). Та сказала, что видела, как Лариса грузила в такси не только чемоданы, а ещё какие-то свёртки, похожие на картины! С моей дачи! Да-да, те самые, что Боря её отцу когда-то везли! Она не просто сбежала, она ценности семейные вывозит! Где ключи от квартиры? Мне туда надо! Фамильный сервиз моего брата и те картины забрать, пока она всё не растранжирила или ей эти аферисты не втюхали чего!
Лариса ощутила прилив такой ярости, что телефон чуть не выпал из её рук. Картины её отца, которые тётя Капа всегда презрительно называла «мазнёй», вдруг стали «фамильными ценностями»? И сервиз, обычный фаянсовый сервиз, купленный в своё время в универмаге, — «брата»?
Её собственные дети в чате отреагировали вяло. Их волновало не это.
Дмитрий: Тётя Капа, отстаньте с сервизом. Надо мать найти.
Алина:Да, картины это ерунда. Главное — чтобы с мамой всё было хорошо.
Но тётя Капа не унималась. Она начала писать в личных сообщениях. Лариса, сама не зная зачем, открыла их.
Тётя Капа (личные): Лариса, ты там? Ну-ка признавайся, ты где? Ты вообще в своём уме? Боря в гробу переворачивается! Ты его память предаёшь, дом бросаешь! Дай ключи Галине, я зайду, своё заберу. И эти картины. Они семье Бориса должны остаться, а не болтаться по чужим хатам! Слышишь? И не вздумай их продавать! Я за тобой слежу!
Последняя фраза — «я за тобой слежу» — заставила Ларису вздрогнуть и оглянуться на запертую дверь комнаты. Это был блеф, конечно. Но ощущение, что её уже ищут, выслеживают, что паутина тянется за ней и сюда, в эту тихую комнату, стало невыносимым.
Она отбросила телефон на одеяло, как раскалённый уголь. Её трясло. Вина, злость, страх и обида смешались в один клубок, который душил её изнутри. Они не спрашивали «почему?». Они требовали «где?» и «вернись!». Её побег они восприняли не как крик о помощи, а как саботаж, как срыв их удобно устроенной жизни.
На кухне тихо звенела посуда — Лида готовила завтрак. За окном чирикали воробьи. Здесь была жизнь. Простая, тихая, её собственная.
Лариса глубоко вдохнула, взяла телефон и, не читая больше новых сообщений, вышла из всех аккаунтов в мессенджерах и соцсетях. Потом вынула сим-карту, надломила её ногтями пополам и выбросила в мусорное ведро.
Она подошла к окну и распахнула форточку. В комнату ворвался холодный, свежий воздух, пахнущий весенней сыростью и далёким Доном. Шум с улицы, обычный, бытовой, был музыкой после той истеричной тишины, что кричала с экрана телефона.
Она сломала мост. Теперь пути назад не было. Оставался только путь вперёд, в эту новую, пугающую и такую желанную неизвестность. И первый шаг на этом пути был самым трудным — ей предстояло научиться дышать этой свободой, не задыхаясь от чувства вины.
Лида настаивала, что нужно дать время. «Пусть остынут, пусть в себя придут», — говорила она, наливая Ларисе успокаивающий травяной чай. Но Лариса Петровна чувствовала — остывать они не собираются. Разрушенная плотина не восстанавливается сама собой. И через неделю после её исчезновения шторм прибыл прямо к порогу.
Однажды утром, когда Лариса пыталась сосредоточиться на вышивании — новое, тихое хобби, которое предложила Лида, — в дверь раздался резкий, настойчивый звонок. Не два коротких, как обычно у соседей или почтальона, а длинная, нетерпеливая трель.
Лида выглянула из кухни, встревоженно подняв бровь. Лариса замерла, игла застыла в воздухе. Они не ждали никого.
— Кто там? — спокойно спросила Лида, подходя к двери.
— Это к Ларисе Петровне! — прозвучал за дверью голос, который Лариса узнала бы из миллиона. Низкий, напряжённый. Дмитрий.
Сердце её упало куда-то в пятки, а затем забилось с бешеной силой. Она метнула взгляд на Лиду, умоляя, отчаяние читалось в её глазах. Подруга твёрдо кивнула, давая понять: «Я здесь».
Лида открыла дверь, не снимая цепочки. В проёме стояли Дмитрий и Алина. Они выглядели уставшими, помятыми после долгой дороги, но в их позах читалась не беспомощность, а решимость. Алина, увидев через щель мать, сидящую в гостиной, ахнула.
— Мама! Боже правый, ты здесь!
— Пустите нас, пожалуйста, — голос Дмитрия был вежлив, но в нём звучала сталь. — Мы приехали поговорить с матерью.
Лида, нехотя, закрыла дверь, щёлкнула цепочкой и снова открыла её уже полностью.
— Проходите. Только тихо. У меня соседи пенсионеры, отдыхают.
Дмитрий и Алина ввалились в тесный коридор, снимая обувь и неловко толкаясь в маленьком пространстве. Их взгляды, полные упрёка, недоумения и облегчения, прилипли к Ларисе. Она не встала с кресла, только опустила вышивку на колени, сживая и разжимая холодные пальцы.
Лида указала на диван.
— Садитесь. Чай будет?
— Нет, спасибо, — отрезал Дмитрий, опускаясь на край дивана. Алина села рядом, не сводя с матери влажных глаз.
Наступила тягостная пауза. Лариса молчала, ожидая первого удара.
— Мама, как ты могла? — сдавленно начала Алина, и её голос тут же задрожал. — Мы с ума сходили! Мы полицию поднимали, больницы обзванивали! Мы думали, ты в канаве лежишь или тебя… Мы же твои дети!
— Я оставила всё в порядке, — тихо сказала Лариса. — Паспорт с собой. Деньги свои. Никакого криминала.
— Это не порядок! — взорвался Дмитрий, сдерживавшийся до сих пор. — Порядок — это когда мать дома, в своей квартире, а не скитается по чужим углам! Что это вообще за ситуация? — Он язвительно оглядел скромную комнату.
— Это ситуация, в которой мне спокойно, — ответила Лариса, и её собственное спокойствие удивило её саму.
— Спокойно? — Дмитрий фыркнул. — Ты бросила дом, семью, свои обязанности! Алине теперь с ребёнком некому помочь, у меня работа, командировки, а тут ещё с твоим исчезновением разбираться! У Кирилла проект сорвался, потому что он у тебя за компьютером сидел! И ты называешь это спокойствием? Это чистейший эгоизм!
Слово прозвучало, тяжёлое и окончательное. Лариса вздрогнула.
— А ваше спокойствие строилось на моём беспокойстве, — произнесла она, глядя прямо на сына. — На том, что я всегда на подхвате. Всегда доступна. Всегда «свободна». Вы когда-нибудь спрашивали, свободна ли я на самом деле? Хочу ли я встречать детей, сидеть с больными внуками, быть таксистом и уборщицей для всех? Хочу ли я, чтобы в моём доме, без моего спроса, жили чужие люди, как ты, Дима, того коллегу хотел подселить?
Дмитрий покраснел и отвёл взгляд. Алина потупилась.
— Мы семья… Мы помогаем друг другу, — пробормотала она.
— Вы помогаете себе, — чётко повторила Лариса свою мысль, впервые высказанную за тем злополучным ужином. — А я — инструмент для этой помощи. Удобный, бесплатный и вечный. Пока не сломался.
— Так что, ты сломалась? — с горькой усмешкой спросил Дмитрий. — И сбежала чинить себя сюда, к… — он бросил взгляд на Лиду, стоявшую в дверях кухни скрестив руки, — к старым подругам?
— Да, — просто сказала Лариса. — Я сбежала. Чтобы не сломаться окончательно. Чтобы не стать той, кого вы собирались через суд признать «недееспособной» для вашего же удобства.
Алина вскинула голову, её глаза расширились от шока.
— Что? Мама, что ты говоришь? Кто?..
— Не притворяйся, Алина. После того ужина, когда Сергей намекнул на «юриста», я всё поняла. Я не дура. Я прочитала, как это делается.
Дмитрий вскочил с дивана, его лицо исказила злость.
— Так вот оно что! Тебя уже здесь накрутили, настроили против родных! Мать, опомнись! Мы никогда такого не планировали! Это были… общие разговоры!
— Общие разговоры о моей квартире, о моих вещах, о моей жизни, — холодно парировала Лариса. Внутри всё дрожало, но голос звучал ровно. — Вы обсуждали, как её поделить, пока я ещё в ней жила. Это факт.
— Значит, так, — Дмитрий сделал шаг вперёд, его голос стал низким и опасным. — Хватит этой детской игры в побег. Мы приехали тебя забирать. Собирай вещи. Мы едем домой. А эту твою… авантюру, — он презрительно махнул рукой, — все забудем. Скажем, у тебя было временное помутнение. Возрастное.
Лариса медленно поднялась с кресла. Она была ниже сына, худее, старше. Но в этот момент она выпрямилась во весь свой невысокий рост.
— Я дома, — тихо, но невероятно твёрдо сказала она. — Мой дом там, где мне хорошо. И это не та квартира, которую вы уже мысленно поделили.
— Мама, не говори ерунды! — закричала Алина, тоже вставая. — Твой дом с нами! Твоя семья! Ты что, нас променяла на эту… на это? — она безнадёжно обвела комнату рукой.
— Я не променяла. Меня вытеснили. Вы перестали видеть во мне человека. Вы видели функцию. Бабушку. Няньку. Квартирантку в собственной квартире.
Дмитрий заскрипел зубами. Видно было, что он с трудом сдерживается.
— Хорошо. Раз так, будем решать вопрос по-другому. Папа оставлял квартиру семье. Не тебе одной. Там часть его, часть нашей семейной памяти. Мы найдём способ отстоять свои права. Юридически. Ты не думай, что, сбежав, ты всё решила.
Это была прямая угроза. Та самая, которой она боялась больше всего. Но теперь, услышав её вслух, Лариса не испугалась. Она почувствовала лишь ледяное, чистое спокойствие.
— Делайте что хотите, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — А я буду жить. Наконец-то жить. Не для вас. Для себя.
Она повернулась и ушла в свою комнату, тихо прикрыв за собой дверь. Остальное было уже не её битвой. Пусть Лида выпроваживает их. Она сказала всё, что должно было быть сказано. Мост был не просто сломан. Он был сожжён дотла. И в отблесках этого пожара она впервые увидела не пепел, а возможность новой дороги.
После отъезда детей наступила гулкая, нервная тишина. Лида молча убрала чашки, которыми так и не воспользовались гости, затем принесла в комнату Ларисе большую кружку крепкого сладкого чая.
— На, выпей. Дрожишь вся.
Лариса взяла кружку обеими руками, чтобы скрыть дрожь в пальцах. Угроза Дмитрия висела в воздухе тяжёлым, ядовитым облаком. «Папа оставлял квартиру семье… Мы найдём способ… Юридически». Эти слова звенели в ушах, вытесняя всё остальное.
— Он может что-то сделать? — тихо спросила Лида, присаживаясь на край дивана.
— Не знаю, — честно ответила Лариса. — После смерти Бори квартира была приватизирована только на меня. Это я точно помню. Тогда все так делали. Но он говорил так уверенно… И этот Сергей, зять, он же в финансах крутится, связи…
— Связи связями, а закон — он чёрным по белому, — жёстко сказала Лида. — Надо не трястись, а разобраться. У меня знакомая есть, Наталья Петровна. Она юристом в социальном центре работает, как раз с пенсионерами. Честная и умная. Позвонить ей?
Лариса кивнула, чувствуя, как слабость накатывает с новой силой. Она так устала бояться.
На следующий день они сидели в уютном, заваленном папками кабинете Натальи Петровны — женщины лет пятидесяти с умными, усталыми глазами. Лариса, сжав в руках папку со своими документами, рассказала всё. Без эмоций, по фактам: совместная приватизация после смерти мужа, её единоличное право собственности, разговоры детей о перепланировке, угрозы сына.
Наталья Петровна слушала внимательно, делая пометки. Потом взяла документы, долго их изучала.
— Лариса Петровна, юридически ваши дети не имеют ни малейших прав на вашу московскую квартиру, — наконец произнесла она, и в её голосе прозвучала твёрдая, профессиональная уверенность. — Свидетельство о регистрации права собственности здесь одно — ваше. После смерти супруга вы стали единственным собственником. Никаких «семейных долей» или «памяти отца» в правовом поле не существует. Это ваша личная собственность. Вы можете ей распоряжаться как угодно: жить, сдавать, продать, подарить хоть первому встречному.
Лариса выдохнула, словно с плеч свалилась гора. Но страх не отпускал до конца.
— А если… если они попытаются доказать, что я не в себе? Что я недееспособна? Они об этом говорили.
Наталья Петровна покачала головой.
— Процедура признания гражданина недееспособным — сложная, долгая и запускается только через суд на основании серьёзного психиатрического диагноза, поставленного стационарно. Не потому, что вы переехали к подруге. Это пустые угрозы, чтобы вас запугать. И, — она сделала многозначительную паузу, — за такие угрозы, особенно если они поступают систематически и вводят вас в состояние стресса, можно привлекать к ответственности. Это уже попахивает психологическим насилием.
Слово «насилие» повисло в воздухе, резкое и неожиданное. Лариса никогда не думала о себе как о жертве насилия. Но сейчас, оглядываясь назад, на постоянный прессинг, чувство вины, страх — это слово не казалось преувеличением.
— Что мне делать? — спросила Лариса.
— Во-первых, успокоиться. Вы в полном праве. Во-вторых, если угрозы продолжатся, имеет смысл их задокументировать. Сохранять сообщения, записывать разговоры, если это разрешено. И, в-третьих, я бы рекомендовала отправить им официальное письменное предупреждение. Не с вашего имени, а от юриста. Чтобы дать понять, что вы не беззащитны и что их действия имеют юридические последствия. Часто такого письма хватает, чтобы охладить пыл.
Лариса посмотрела на Лиду. Та одобрительно кивнула.
— Давайте, — тихо сказала Лариса. — Напишите.
Пока Наталья Петровна набирала текст письма на компьютере, Лида рассказала ей про тётю Капу и её требования «вернуть фамильный сервиз».
— А с этим ещё проще, — усмехнулась юрист. — Никакого сервиза она у вас забрать не может. Это ваше имущество, находящееся в вашей квартире. Если она попытается проникнуть туда без вашего разрешения — это уже административное, а то и уголовное преступление. Незаконное проникновение. Можете хоть сейчас написать заявление в полицию, если у вас есть доказательства её намерений.
Лариса вспомнила сообщения тёти Капы. Доказательства были.
Через два дня заказное письмо с официальным бланком социального центра было отправлено по московскому адресу Дмитрия. В нём, сухим юридическим языком, излагалась позиция Ларисы Петровны как единоличного собственника, разъяснялась незаконность любых попыток оспорить её права или признать её недееспособной без веских оснований, и содержалось предупреждение о недопустимости дальнейших угроз и психологического давления, которые могут быть расценены как harassment (преследование). Копия письма легла на стол к Сергею.
Эффект не заставил себя ждать. Но проявился он странно.
Тётка Капа, получившая, видимо, информацию от испуганных детей, позвонила на старый номер Ларисы, который та, по совету юриста, снова включила для фиксации звонков. Голос её был уже не гневным, а обиженно-ворчливым.
— Ну что, нашла себе защитников? Юристов на нас натравила? Родную кровь в суд собралась таскать? Да ты знать не знаешь, что такое семья! Я за брата своего, за Борю, переживаю! Он бы тебе такого не простил! Ладно, живи как знаешь. Только чтоб моё имя ни в каких твоих бумагах не фигурировало! Я к тебе и не собиралась! Это всё Галина, дура, наговорила!
Она бросила трубку. Лариса молча сохранила запись звонка.
А через день, вечером, раздался звонок от Алины. Не истеричный, не обвиняющий. Голос дочери звучал приглушённо, устало и… неуверенно.
— Мама… Привет. Я… мы получили твоё письмо.
Лариса промолчала, давая ей говорить.
— Мы… я не знала, что ты так всё восприняла. Про этот ужин, про «недееспособность»… Это же были просто разговоры, мама. Мы же не всерьёз. Мы просто беспокоились о тебе. О том, что ты одна. Хотели как лучше.
Лариса снова ощутила тошнотворный привкус этой лжи. «Как лучше». Всегда «как лучше» для них.
— Я слышу, — нейтрально сказала Лариса.
— Дима… он тоже всё понял. Он просто вспыльчивый. Он же тебя любит. Мы все тебя любим. Просто… мы не ожидали такого поворота. Мы думали, ты всегда будешь с нами.
В голосе Алины послышались слёзы. Настоящие или показные — Лариса уже не могла отличить.
— Я никуда не делась, Алина. Я просто стала жить отдельно. Не физически — я и раньше жила отдельно. А так. Внутри.
На другом конце провода тихо всхлипнули.
— А мы… а я? Я твоя дочь. Соня твоя внучка. Мы что, теперь чужие?
Это был новый манёвр. От угроз — к манипуляции чувствами. Лариса почувствовала, как старые, привычные крючки зацепились за её сердце. Но они уже не впивались так глубоко.
— Вы — моя дочь и моя внучка. Но это не даёт вам права распоряжаться мной, как вещью. Или моим домом. Любовь — это не право собственности.
Наступила долгая пауза. Казалось, Алина обдумывала новый подход, но силы, видимо, были на исходе.
— Хорошо… Я, наверное, поняла. Мы… мы дадим тебе время. Отдохни. Одумайся. Мы всегда рады тебя видеть. В гости ждём.
Говорила она это без прежней уверенности, натужно. Звучало это уже не как приказ, а как просьба, от которой можно и отказаться.
— Спасибо, — сказала Лариса и положила трубку.
Она вышла на балкон. Вечерело. Где-то вдалеке серебрилась лента Волги. Угроза отступила, рассыпалась при первом же столкновении с буквой закона. Но на смену ей пришла не радость, а глубокая, пронзительная грусть. Она выиграла битву. Но поле боя было усеяно осколками той семьи, в существование которой она так долго и наивно верила. Эти осколки резали по-прежнему больно. Но теперь она смотрела на них не со страхом, а с горьким, взрослым пониманием. Это была цена её свободы. И она была готова её платить.
Прошло три месяца. Московская осень, должно быть, уже раскрасила улицы в жёлтые и багряные тона, но здесь, в Волгограде, ещё стояло бабье лето. Тёплое, звенящее, пахнущее спелыми яблоками и опавшей листвой.
Лариса Петровна вышла из здания языковых курсов с улыбкой. Небольшая, сдержанная, но самая настоящая. Она только что сдала первый мини-тест по основам английского. «Для себя», как она сказала записавшей её Лиде. Оказалось, что запоминать новые слова и строить простые предложения — это невероятно увлекательно. Это отдавало свободой, возможностью когда-нибудь, может быть, прочитать вывеску в чужой стране или понять слова песни.
Она шла домой неспешным шагом, глядя по сторонам. Этот район она уже начала узнавать: вот магазинчик, где продают вкусный свежий хлеб, вот скамейка у подъезда, где сидели две соседки-старушки и оживлённо о чём-то спорили. Они уже кивали ей в знак приветствия. Она стала частью пейзажа. Не чужой.
Дома её ждала Лида с пирогом и новостями.
— Ну как, полиглот? — спросила подруга, разливая чай.
— Пока ещё «чай» и «спасибо» не путаю, — пошутила Лариса. И это была шутка. Настоящая, лёгкая. Она снова училась шутить.
— Звонила сегодня моя знакомая из агентства недвижимости, — осторожно, наблюдая за реакцией, сказала Лида. — Насчёт твоей московской квартиры. Предлагает очень хорошую арендную ставку. Ответственные съёмщики, молодая пара без детей, юристы. Договор на год. Думай.
Лариса отломила кусочек пирога. Раньше мысль о том, чтобы в её доме жили чужие люди, вызвала бы у неё панику. Теперь она обдумывала это спокойно, прагматично.
— Пусть присылают договор. Посмотрю. Эти деньги… я хочу отложить на путешествие. Весной. Хочу посмотреть на море. Не на дачное, на чёрное. Настоящее.
Лида заулыбалась.
— Вот это разговор!
Отношения с детьми превратились в нечто хрупкое и дистанцированное. Они звонили раз в неделю, в воскресенье. Разговоры были вежливыми, почти светскими. Дмитрий спрашивал о здоровье, Алина показывала по видеосвязи Соню, которая что-то лепетала в камеру. Про квартиру, про переезд, про «недееспособность» больше не упоминал никто. Письмо от юриста сделало своё дело. Иногда в голосе Алины слышалась обида, иногда в словах Дмитрия — недоумение. Но больше не было давления. Не было требований. Они приняли новые правила, потому что выбора у них не оставалось. Это было не примирение. Это было перемирие на её условиях.
Как-то раз позвонила тётя Капа. Не с претензиями, а чтобы пожаловаться на здоровье и на невнимательность «нынешней молодёжи». Лариса вежливо посочувствовала и положила трубку, не предложив помощи. И это было легко. Груз, который она таскала на себе десятилетиями, оказался не обязанностью, а добровольной ношей. И она её сняла.
Однажды вечером, сидя на балконе и глядя на закат над крышами, Лариса осознала странную вещь. Она скучала. Но не по тому, что было. Она скучала по иллюзии, которую сама же и создала. По образу дружной семьи, по мифу о незаменимой маме и бабушке. Реальность оказалась иной — более жестокой, но и более честной. И в этой честности было спасение.
Она взяла старый блокнот, купленный ещё в Москве, и открыла его. Там были её списки. «Купить лекарства тёте Капе», «Забрать Соню из сада во вторник», «Помыть окна у Димы в субботу». Она перелистнула несколько исписанных страниц. Дальше шли новые списки. «Записаться на курсы английского», «Найти в интернете туры в Крым», «Купить краски для холста».
Она медленно, с чувством глубокого удовлетворения, оторвала первые исписанные страницы — те, что были про обязанности перед другими. Скомкала их в тугой шарик и выбросила в мусорное ведро. Потом вернулась к блокноту и на чистой странице вывела: «Мои планы».
Первой строчкой стало: «1. Съездить на Мамаев курган с Лидой. Никогда там не была».
Второй:«2. Освоить десять уроков акварели».
Третью она долго обдумывала,а потом написала, почти с вызовом: «3. Позвонить детям, когда захочется мне, а не когда ждут они».
Она закрыла блокнот. В квартире было тихо. Не та пугающая тишина одиночества, которая стояла в Москве, когда все разъезжались, оставляя ей груз своего присутствия и горы посуды. Это была наполненная, мирная тишина. Тишина её выбора.
Она подошла к окну. На улице зажглись фонари. Где-то там, за тысячу километров, шла её прежняя жизнь. А здесь, в этой комнате, пахнущей пирогом и свежестью осеннего вечера, шла новая. Не идеальная, не лишённая грусти и чувства утраты, но её. Построенная не на долге и ожиданиях других, а на её собственных, крошечных, но таких важных хотениях.
Впервые за долгие-долгие годы она слышала тишину. И это не была пустота. Это было её пространство. И она, медленно, неуверенно, но с твёрдой решимостью, училась его наполнять. Сначала красками и английскими словами. А потом, глядишь, и чем-то ещё. Жизнь, оказалось, только начиналась. И это осознание было самым большим и самым пугающим чудом из всех.