Кабинет архиепископа являл собой образец строгой церковной эстетики, где всё было подчинено порядку и созерцанию. Свет проникал из высоких окон, забранных тканевыми переплетами, на каменные стены, смягченные лишь темными деревянными панелями. Вся обстановка состояла из массивного стола и нескольких жестких кресел для посетителей. Ничто не отвлекало от главного — большого распятия на стене и стоявшего в углу аналоя с раскрытым миссалом¹.
Его Преосвященство дон Жорже да Кошта восседал за письменным столом, разбирая бумаги. Когда вошёл отец Эштеван, он не спешил его приветствовать и лишь жестом указал на кресло напротив. Инквизитор занял его, сохраняя бесстрастное выражение лица.
— Вы желали меня видеть, Ваше Преосвященство? — начал Эштеван, когда молчание затянулось.
Архиепископ медленно отложил перо и поднял на него взгляд. Его лицо, обычно выражавшее спокойное величие, сегодня было усталым и озабоченным.
— Желал, отец Эштеван. Речь идёт о вопросе, требующем нашего немедленного внимания. Вашего внимания. — Он откашлялся. — Вам, конечно, известно о тех… беспокойствах, что доносятся к нам из архиепархии Браги.
— Смутные слухи, Ваше Преосвященство, — осторожно ответил Эштеван. — О некоем вольнодумстве среди местного клира и о некоторых знатных семействах, проявляющих излишнюю терпимость к «новым христианам²».
— Слухи обрели плоть и кровь, — поправил его архиепископ, доставая из стола письмо с печатью епископа Браги. — Дело принимает опасный оборот. Там требуются твёрдая рука, бескомпромиссность и… деликатность. Качества, коими вы, несомненно, обладаете. Я направляю вас в Брагу для проведения полной инспекции. Ваша поездка должна быть продолжительной и тщательной.
— Ваше Преосвященство, — отец Эштеван сделал паузу, подбирая слова. — Я бесконечно благодарен за оказанное доверие. Однако позвольте выразить свою глубокую озабоченность. Моё внезапное отсутствие может пагубно сказаться на ряде важнейших процессов, находящихся на стадии завершения. Речь идёт о деле француженки Леруа. Оно… оно обрело неожиданную сложность. Я уверен, что ещё несколько дней…
— Дело Леруа, — архиепископ мягко, но неумолимо перебил его, — и стало той самой трещиной, что угрожает целостности стены. О нём слишком много говорят в порту. Его обсуждают иностранные купцы. Наконец, о нем знает его Величество.
— Именно потому его нельзя бросать на полпути! — в голосе Эштевана впервые прозвучали страсть и упрёк. — Это не просто дело о непристойных рисунках, Ваше Преосвященство. Я всё глубже погружаюсь в её заблуждения и вижу в них корни опаснейшей ереси — гордыни, прикрывающейся псевдобогословием! Оставить его сейчас — значит позволить яду расползтись!
— Яд расползается в Браге, брат мой, — голос архиепископа стал стальным. — И там он отравляет не умы отдельных вольнодумцев, а целые приходы. Ваше рвение похвально, но его необходимо направить в иное русло. Что же до дела Леруа, то брат Симонас вполне способен довести его до логического завершения.
Эштеван сжал кулаки под рясой. Брат Симонас! Педантичный церковный чиновник, который был не бойцом за веру, а бюрократом. Отдать ему дело Леруа — значит похоронить его в бесконечных отсрочках или, что хуже, вынести мягкий приговор под давлением свыше.
— Брат Симонас — человек достойный, — сквозь зубы произнёс Эштеван, — но ему не хватит… проницательности для такого тонкого дела. Девушка хитра. Она изворачивается, она…
— Она будет изворачиваться и дальше, — архиепископ поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. — Пока вы будете тратить на неё свои силы, в Браге будут гибнуть души. Решение принято, отец Эштеван. Вам надлежит подготовить все материалы по текущим делам для передачи отцу Симонасу и быть на месте через неделю. Интересы Церкви в Лиссабоне я беру на себя.
Эштеван медленно поднялся. Внутри у него всё кипело. Его отстраняли. Его, самого безжалостного и преданного слугу веры, отстраняли по прихоти светских властей и из-за трусости его же начальства. Он склонил голову в почтительном поклоне, но в глазах его бушевала буря.
— Да будет воля Господня, — произнёс он глухо.
— И да направит она ваши стопы к укреплению веры в Браге, — с лёгкой улыбкой на губах ответил архиепископ.
Выйдя из дворца, отец Эштеван направился прямиком в Дворец Святой Инквизиции. Часовая стрелка его миссии в Лиссабоне начала свой обратный отсчёт. У него оставалась неделя. Всего одна неделя, чтобы поставить точку в деле, которое теперь стало для него не просто служением, а вопросом личного триумфа. Он не мог допустить, чтобы его имя оказалось связанным с неудачей. И уж тем более — чтобы эта француженка-еретичка вышла сухой из воды.
Первым же его распоряжением по возвращении стал приказ: «Немедленно доставить служанку Марию из дома Алмейда. И подготовить помещение для очной ставки». Он не мог больше вести неторопливую осаду. Ему требовался штурм. И этот штурм должен был начаться сегодня.
*****
Дверь в камеру Сесиль распахнулась с непривычной резкостью. Вместо одного-двух тюремщиков в проёме стояли четверо людей в чёрном одеянии. Без лишних слов двое из них взяли её под руки и поволокли по коридору.
— Боже мой… Что происходит? — пыталась она вырваться, но силы были неравны.
В ответ — молчание. Девушки привели не в кабинет для допросов, а в другое, более просторное и пустое помещение с голыми каменными стенами. И там, под тусклым светом единственной лампы, Сесиль увидела ту самую служанку, которую рисовала. Мария. Та стояла, прижавшись спиной к стене, вся дрожа, лицо её было залито слезами, а глаза, полные ужаса, были устремлены в пустоту. Рядом с ней, сложив руки на животе, стоял отец Эштеван. Его лицо было спокойно, но в глазах горел холодный, торжествующий огонь.
— Вот видите, дитя моё, — его голос прозвучал мягко, почти ласково, в жутком контрасте с обстановкой. — Ваша упрямая позиция уже имеет свою первую цену. Взгляните на неё. Это дело ваших рук.
Сесиль почувствовала, как пол уходит у неё из-под ног. Он не солгал.
Он привёл свою угрозу в исполнение с пугающей скоростью.
— Мария… — прошептала она. — Прости меня…
Служанка лишь глубже прижалась к стене, не в силах вымолвить ни слова.
— Теперь, — инквизитор повернулся к Марии, — повтори, дочь моя, что ты сказала на допросе. Правду.
Мария, рыдая, выдавила из себя обрывочные фразы, явно заученные под страхом:
— Она… мадемуазель… попросила меня… снять платье… Я не хотела, но она уговаривала… говорила о красоте… Я не понимала… это был грех…
— Вы слышите? — Отец Эштеван снова посмотрел на Сесиль. — Развращение простой, богобоязненной души. Её признание запротоколировано. Ваши рисунки — вещественное доказательство. Что вы можете сказать в своё оправдание теперь, когда видишь плоды своего «искусства»?
В этот миг что-то в душе Сесиль переломилось. Ледяная волна отчаяния сменилась ясным спокойствием. Страх отступил, уступив место холодной решимости. Она видела, как Эштеван переигрывает её, атакуя через слабость другого. И девушка поняла, как ответить. Она выпрямила спину и подняла голову. Голос её, прежде дрожащий, приобрёл твёрдость и звон металла.
— Что я могу сказать? Я могу сказать, что вы, отец Эштеван, подобно фарисеям, видите сучок в глазу брата своего, а бревна в своём не замечаете. Вы обвиняете меня в том, что я, изучая божественную гармонию, заключённую в творении, впала в поклонение твари вместо Творца. Но разве не писал святой Августин в «Исповеди»: «Небо и земля и всё, что в них, вот отовсюду взывает ко мне, чтобы я любил Тебя»? И разве не он же утверждал, что путь к познанию Бога лежит через познание его творений, ибо «величие их есть свидетельство величия Творца»?
Отец Эштеван, ожидавший слёз или мольб, медленно выпрямился. Его глаза сузились. Он почувствовал не страх, а вызов.
— Вы цитируете Отцов Церкви, чтобы оправдать свой грех? — его голос потерял долю мягкости.
— Я цитирую их, чтобы обличить ваше невежество, отец, — парировала Сесиль, и в её словах зазвучала несвойственная ей прежде властность. — Вы называете это грехом. Тогда что есть для вас тело человеческое? Разве не «храм Духа Святого», как учит нас апостол Павел в Первом послании к Коринфянам? И разве изучение храма, попытка постичь божественный замысел в совершенстве его пропорций, в игре мускулов и изгибе руки — не есть высшая форма благочестия? Вы видите наготу, где я вижу печать Творца. Вы видите грех, где я вижу молитву, воплощённую в линии.
Она сделала шаг вперёд, и её горящий взгляд был теперь прикован к лицу инквизитора.
— Моё искусство — это не служение плоти. Это аскеза³ . Аскеза духа, который через предельную концентрацию и изучение внешней формы тленного мира пытается прорваться к постижению формы вечной и нетленной. Это путь, доступный лишь тому, чей разум подготовлен, а дух очищен от грубых помыслов. Путь, для понимания коего у вас, отец Эштеван, не хватает ни учёности, ни, что куда важнее, — веры в безграничную красоту Божьего замысла.
В камере повисла гробовая тишина. Даже Мария перестала плакать, с изумлением глядя на француженку, чей голос звучал теперь с силой пророчицы. Отец Эштеван был ошеломлен, но не сбит с толку. Его привычная тактика — сломить, запугать, подчинить — дала сбой. Он столкнулся не с испуганной девушкой, а с равным оппонентом, бьющим его же оружием. Он готовился к процессу над еретичкой, а ему бросили вызов на диспут о вере.
— Ты… обвиняешь Святой трибунал в невежестве? — прошипел он, и в его голосе впервые прозвучала ярость, которую он уже не мог сдержать.
— Я обвиняю его в слепоте, — холодно возразила Сесиль. — Вы так усердно ищете дьявола в каждой тени, что перестали видеть свет Божий в самом творении. Вы называете это ересью? Нет, отец Эштеван. Это и есть ортодоксия. Та, что вы сами давно забыли, погрязнув в догмах и страхе. И если за эту истинную веру мне суждено гореть на костре, то я буду гореть с молитвой на устах, зная, что пламя того костра будет светлее вашей тьмы.
Эштеван замер на мгновение, и по его лицу скользнула тень неподдельного изумления, прежде чем сменилась ледяной маской презрения.
— Довольно, — его голос прозвучал тихо,— Я видел многих одержимых гордыней, но чтобы падшая тварь осмелилась поучать служителя алтаря в вопросах веры… Это подтверждает всю глубину твоего падения. Очная ставка окончена. Ты не только грешница, но и упорствующая еретичка, ослеплённая самомнением.
Он резко повернулся к стоявшим на страже братьям-послушникам.
— Отведите её в каменный мешок подземелия. Пусть во тьме, которую она так любит противопоставлять нашему «невежеству», её душа наконец узрит свою немощь. Молиться о ней бесполезно. Осталось лишь ждать, когда смирение пробьёт себе дорогу сквозь камень её сердца.
*****
Большой зал дворца Алкасова пылал огнями. Сотни восковых свечей в массивных серебряных канделябрах отражались в полированном дубе длинных столов, расставленных буквой «П», и в золотых кубках, стоявших перед каждым знатным гостем.
Король Мануэл I восседал на возвышении под балдахином из малинового бархата, расшитого золотыми нитями — гербами Португалии. Его обеденная служба была выставлена напоказ: майоликовые тарелки с восточными узорами, тяжелые серебряные ножи с рукоятями из горного хрусталя, изящные венецианские бокалы для рейнского вина. Пир был в разгаре. Оруженосцы в ливреях королевских цветов уже несли главное блюдо: больших гусей, зажаренных до золотистой хрустящей корочки, с яблоками. От птиц исходил аромат тмина. На соседних блюдах дымились окорока вепря в винном соусе с черносливом и целая пирамида из риса с шафраном, украшенная кедровыми орехами и финиками.
Диогу ди Алмейда, сидевший с отцом за одним из боковых столов, едва прикасался к еде. Он видел, как на другом конце зала, рядом с королем, сидел французский посол Жан де Блуа. Они о чем-то оживленно беседовали, и Диогу заметил, как Мануэл кивает с довольным видом. Он знал — речь шла о лесе. И о Сесиль.
— Отец, — тихо, но настойчиво сказал он, наклонившись к дону Афонсу. — Взгляни. Де Блуа, кажется, только что сообщил королю добрую весть. Настроение у Его Величества прекрасное. Сейчас самый подходящий момент.
Дон Афонсу, не спеша, пригубил вино из своего кубка.
— Самый подходящий момент для чего? — спросил он, не глядя на сына.
— Чтобы подойти и рассказать ему о Марии! — прошептал Диогу, с трудом сдерживаясь. — Служанку из нашего дома забрали! Инквизиция не считается даже с нашим родом! Король должен знать, что Эштеван, вопреки воле архиепископа, продолжает сеять зло!
Дон Афонсу спокойно слушал, его лицо оставалось невозмутимым.
— Сейчас, сын мой, король наслаждается плодами своей дипломатии. Он пьёт рейнское вино и слушает добрые речи от французского посла. Ты хочешь, чтобы я подошёл к нему и омрачил его вечер историей о какой-то служанке?
— Это не «какая-то служанка»! — голос Диогу дрогнул. — Это демонстрация неповиновения со стороны инквизиторов! Они игнорируют решения короны, и мы должны…
— Мы должны знать когда и к кому нужно обращаться! — отец резко повернулся к нему, и его глаза, обычно спокойные, сверкнули холодным огнём. — Ни одна служанка не стоит того, чтобы портить ему праздник и ввязываться в открытый конфликт с Оффицио из-за пустяка.
В этот момент король Мануэл поднял свой кубок, и зал постепенно затих.
— Мои дорогие гости! — его голос легко нёсся под сводами. — Позвольте разделить с вами радостную весть. Наш добрый друг и союзник, Его Величество король Франции, только что подтвердил своё желание укреплять узы дружбы между нашими державами. Торговые пути между нашими странами вновь открыты!
В зале раздались одобрительные возгласы. Зазвенели кубки. Диогу видел, как де Блуа с изысканной улыбкой склоняет голову.
— Видишь? — сквозь зубы проговорил дон Афонсу. — У Португалии будет лес и флот. И всё это — благодаря тому, что король и такие, как мы, умеют отличать главное от второстепенного. Твоя француженка жива и будет жить. Её выпустят, когда придёт время. А судьба одной служанки — это пустяки, Диогу. И сейчас об этом не будем говорить.
— Но это же несправедливо! — вырвалось у Диогу.
— Не говори мне о справедливости, — холодно отрезал отец, отворачиваясь и принимаясь за жареную дичь. — Мы, португальские дворяне, служим Португалии. Запомни это раз и навсегда. И не смей подходить к королю сегодня. Это приказ.
Алексей Андров. Восьмая глава книги "Художница из Руана"
Друзья, напишите, будет ли интересно прочитать продолжение?
Сноски к Главе 8
..с раскрытым миссалом¹ — миссал (от лат. missale) — богослужебная книга, содержащая тексты месс на весь год.
«новых христиан»² — исторический термин, обозначавший иудеев, насильно обращённых в христианство в Португалии в конце XIV—XV веках. Формально приняв крещение, многие из них продолжали тайно исповедовать свою прежнюю веру.
...аскеза³ — (от греч. askesis — «упражнение») — в христианской традиции духовная практика, включающая самоотречение, пост и молитву для преодоления греховных страстей и стяжания добродетелей.
Художник Хосе де Брито