Был высокий белый зал с зеркалами в позолоченных рамах, отражающими мерцание хрустальных люстр, бархатные портьеры и застывшие в изумлении лица. Воздух, только что напоенный ароматами трюфелей, дорогого вина и свежих лилий в огромных вазах, вдруг стал плотным и колючим, как стекловата. И этот воздух разрезал голос – громкий, нарочито-громкий, чтобы слышали все, гнусавый от выпитого коньяка и давней, выношенной злобы.
**«Я устал жить с такой никчёмной! Все рожают, а она не может!»**
Слова, тяжелые, как булыжники, шлепнулись на паркет, отскакивая эхом от зеркал. Все замерло. Официант, застигнутый впол-оборота с блюдом, где изящно шипели улитки в чесночном масле, замер, будто его самого заколдовали. Пара в углу, только что шептавшаяся нос к носу, разъединилась, как от удара током. Старый сомелье, смотревший на вино в бокале, поднял глаза, и в них было не любопытство, а бесконечная усталость от человеческой низости.
Анна сидела прямо напротив него. Всего два часа назад она думала, что этот ужин – попытка. Попытка выбраться из трясины молчаний, обвинительных взглядов и ледяного одиночества в одной квартире. Надела черное платье, которое он когда-то назвал «убийственным». Подвеску с жемчужной каплей – подарок на третью годовщину, еще до того, как «проблема» стала стеной между ними. Сейчас жемчужина холодным пятнышком прилипла к коже над ключицей, словно капля яда.
Она смотрела не на мужа. Его багровеющее лицо с крошечными капельками пота на висках было ей отвратительно. Она смотрела на свое отражение в огромном зеркале за его спиной. Узкое, бледное лицо, огромные глаза, казавшиеся черными дырами. «Никчёмная», – подумала она, и мысль прозвучала так же громко, как его крик. Врачи говорили «необъяснимое бесплодие», «можно попробовать ЭКО», «не теряйте надежды». Он же после последнего, четвертого, неудачного протокола, выходя из клиники, швырнул в придорожную грязь букетик ирен: «Ты даже машину нормально завести не можешь. Что уж про ребёнка говорить».
Она медленно отодвинула стул. Скрип ножек по паркету прозвучал оглушительно. Поднялась. В зале ахнули. Все ждали, что она заплачет, убежит, упадёт в истерике. Но она стояла. Прямая, в своем «убийственном» черном платье, с лицом маски трагической актрисы.
– Простите, – сказала она, и ее голос, тихий, но натянутый, как струна, был слышен в каждой точке зала. – Мой муж, Дмитрий, видимо, забыл, что мы не в пивном ларьке. И забыл кое-что еще.
Она наклонилась, взяла со стола его бокал с остатками дорогого бургундского. Он смотрел на нее с туповатым изумлением, еще не понимая, что палач вдруг сам стал мишенью.
– Он забыл, – продолжала Анна, все так же тихо и четко, – что пять лет назад, когда мы начинали, он сам сказал: «Не важно, будут дети или нет. Главное – мы». Он забыл, что именно он, пьяный, врезался в столб, возвращаясь от «друзей», и я, с переломом двух ребер, ночами сидела у его койки в больнице, боясь, что он умрет. Забыл, как я работала на двух работах, чтобы оплатить его долги после провального «бизнеса». Забыл, что «никчёмна» именно я, а он, трижды меня кидавший и каждый раз возвращавшийся с покаянными розами, – образец ценности.
Она сделала паузу, глотнула воздуха. В груди саднило, будто она наглоталась битого стекла. Но внутри, в самой глубине, где уже много лет была пустота и боль, вдруг что-то дрогнуло. Не надежда. Нет. Холодная, ясная злость.
– Он считает, что женщина – это инкубатор, – голос Анны зазвенел. – А мужчина – это кто? Отец? Добытчик? Защитник? Ты, Дима, кто? Ты не отец. Ты не добытчик – последние три года твои «проекты» кормлю я. И защитник… Смотрите все, – она обвела зал горящим, сухим взглядом, – вот мой защитник. Который защищает свое мужское эго, выставляя на посмешище ту, кого клялся любить.
Дмитрий опомнился. Его лицо перешло от багрового к серо-землистому.
– Анна, замолчи! Ты с ума сошла! – он попытался встать, но запутался в скатерти.
– Нет, Дмитрий, – она покачала головой. – Я только что очнулась. Спасибо тебе. Ты своим воем на весь ресторан вытащил меня из кошмара, в котором я жила, думая, что заслужила это. Что я виновата. Виновата перед тобой. Перед твоей матушкой, которая шепчет за спиной «пустоцвет». Перед миром, где «все рожают».
Она поставила бокал на стол. Взяла свою маленькую бархатную сумочку.
– А знаешь, что самое смешное? – она вдруг улыбнулась. Улыбка была страшной и прекрасной. – Я могу. Я могу родить. Просто не от тебя. Потому что материнство – это не долг и не функция. Это дар. И дарить его хочется тому, кто не считает твое тело бракованным товаром. Тому, кто в горе будет обнимать, а не орать в ресторане. Прощай, Дима. Ты теперь свободен. Ищи себе… плодовитую и «полезную».
Она развернулась и пошла к выходу. Не бежала, не спотыкалась. Шла царственной, лебединой походкой, какой не ходила уже годами. Ее черное платье колыхалось, жемчужная капля подвески холодно поблескивала. В зеркалах мелькало ее отражение – хрупкое и несгибаемое.
Проходя мимо столика, где сидела та самая влюбленная пара, Анна заметила, что девушка сжала руку парня, и по ее щеке катится слеза – не от жалости, а от чего-то другого. От катарсиса. Старый сомелье едва заметно кивнул ей, приложив руку к сердцу – жест рыцаря, отдающего честь. Мир в зеркалах, который минуту назад казался враждебным судилищем, вдруг стал трибуной, с которой она произнесла свой приговор.
Дверь ресторана закрылась за ней с тихим шипением.
На улице пахло дождем и речной сыростью. Она шла, не чувствуя под собой ног. Сначала к реке, потом по набережной, мимо темных силуэтов барж. Где-то далеко гремел гром. И только тут, в рокоте приближающейся грозы, ее накрыло. Она прислонилась к холодному граниту парапета, и ее вырвало. Не едой – всем: годами унижений, ночами, проплаканными в подушку после безрезультатных тестов, ядовитыми «утешениями» свекрови, его спертым дыханием в постели, которое стало для нее пыткой.
Она плакала беззвучно, всем телом, держась за камень, пока волна судорог не отступила. Вытерла лицо ладонями, смахнула размазавшуюся тушь. Потом достала телефон. Включила. Он сразу же загромыхал десятками сообщений и звонков. Все от него. Сначала гнев: «Ты что себе позволяешь?!», потом недоумение: «Аня, где ты?», потом первые робкие проблески паники: «Позвони. Давай поговорим как взрослые». Последнее было три минуты назад: «Я выхожу. Где ты?»
Она блокировала номер. Не на время. Навсегда. Потом нашла в списке контакт «Юля, адвокат». Подруга со времен университета, которая давно твердила: «Он тебя уничтожает, Анна». Написала коротко: «Юль, случилось то, о чем ты говорила. Нужна твоя помощь. Завтра?» Ответ пришел почти мгновенно: «Я всегда на линии. Завтра в десять у меня. Держись».
Она заказала такси. Пока ждала, смотрела на черную воду, в которой дрожали отражения фонарей. Мысль «я никчёмная» попыталась выползти из подкорки, но теперь ей противостояли другие слова, только что сказанные вслух. «Я могу». И «прощай».
Такси довезло ее до дома – их общего дома, вернее, ее квартиры, доставшейся от бабушки, куда он въехал пять лет назад. Она знала, что его нет. Он будет искать ее по ночным клубам, бухать в баре и ждать, что она вернется, сломленная, просящая прощения.
Она вошла в тишину. На вешалке висел его дубленый пиджак, на полке в прихожей стояли его «мужские» средства для волос с навязчивым запахом сандала. Она прошла мимо, прямо в спальню. Взяла с верхней полки шкафа большую спортивную сумку, которую он никогда не использовал. И начала собирать его вещи. Методично, без эмоций, как хирург удаляет пораженный орган. Дорогие рубашки, галстуки, часы, документы в ящике стола, зарядки от гаджетов, пахнущие его одеколоном свитера. Сложила все в сумку и выкатила ее в прихожую. Потом зашла в гостиную, взяла со стола его любимую кофейную кружку с идиотской надписью «Глава семьи» и аккуратно, чтобы не порезаться, выбросила в мусорное ведро.
Утром он пришел. Бледный, с красными глазами, от него пахло перегаром и поражением.
– Ань… – начал он.
Она молча указала на сумку в прихожей.
– Ты что, это серьезно? После одной ссоры? Ты же сама спровоцировала!
– Это не ссора, Дмитрий, – сказала она спокойно. – Это финал. Бери свои вещи и ключи. В пятницу ко мне приедет адвокат. Все обсудим.
– Ты нищая будешь без меня! – в его голосе вновь прорвалась злоба.
– Я уже нищая с тобой, – ответила она. – Душевно. А так… справлюсь.
Он ушел, хлопнув дверью так, что слетела цепочка. Тишина, которая воцарилась после, была иной. Не пустой, а чистой. Как после урагана, выметающего весь хлам.
Следующие недели были похожи на болезненную, но необходимую операцию. Юля-адвокат работала четко: раздел имущества прошел быстро, так как совместного почти не было. Дмитрий, видимо, все еще надеясь на возвращение, сначала вел себя смирно, потом, поняв, что игра проиграна, начал угрожать, пытался выставить ее истеричкой. Но показания свидетелей из ресторана, которые нашел частный детектив, нанятый Юлей, поставили точку. Суд быстро удовлетворил иск о разводе.
Анна продала бабушкину квартиру и купила меньшую, но светлую, с видом на парк. Устроилась на новую работу – в небольшую дизайн-студию, где ценили ее вкус и аккуратность, а не терпели из-за «семейных проблем». Она начала ходить к психологу. Разбирала по кирпичикам ту стену, которую выстроила вокруг себя за годы несчастливого брака. Плакала на сеансах. Училась заново слышать свои желания. Она купила краски и холст – рисовала в юности, но он сказал, что это «несерьезное баловство». Краски ложились на холст нервными, яркими пятнами. Получалось некрасиво, но честно.
Однажды, уже осенью, сидя в маленьком уютном кафе с подругой Юлей, она увидела через окно его. Он шел, держа за руку молодую, очень юную на вид девушку. Девушка что-то живо рассказывала, а он смотрел на нее с тем же видом собственника, который когда-то был обращен и к Анне. В животе у девушки угадывался небольшой, но уже заметный холмик.
Юля, следившая за ее взглядом, сжала ее руку.
– Все нормально?
Анна отпила кофе. И поняла, что чувствует… ничего. Ни боли, ни злости. Легкую брезгливость, как от просроченного продукта в холодильнике. И едва уловимую, ледяную жалость к той девочке с округлившимся животиком.
– Да, – ответила она искренне. – Абсолютно.
– А ты знаешь, – сказала Юля, отодвигая тарелку с пирожным, – я тут в той клинике была, знаешь, где классные специалисты по репродуктологии? У них сейчас такие программы…
Анна покачала головой.
– Нет, Юль. Еще нет. Может быть, когда-нибудь. Но сначала… Сначала я должна родить саму себя. Ту, которую почти загубила.
Прошло два года. Анна сидела на террасе своего нового дома – маленького домика за городом, который она купила, скопив денег и взяв ипотеку. Она пила утренний кофе, глядя на заросший полевыми цветами сад. За ее спиной в мастерской стояли три готовых холста – ее первая персональная выставка в небольшой галерее была через месяц. Называлась она «Воздух после грозы».
На столе зазвонил телефон. Незнакомый номер.
– Алло?
– Анна? Простите, что беспокою вас… это Маргарита, жена Дмитрия.
Голос был тонкий, взволнованный.
Анна нахмурилась.
– Здравствуйте. Что случилось?
– Он… Он ушел. Нашел другую. Сказал… сказал, что я плохая мать, что ребенок постоянно болеет из-за меня… – в трубке послышались рыдания. – Я не знаю, что делать… Вы же… вы же через это прошли. Он говорил, вы сошли с ума тогда, в ресторане, но я… я нашла в его старом телефоне видео… Там слышно, как он кричит, а вы… Вы так красиво и страшно ушли. Я хотела спросить… как вы нашли силы?
Анна долго молчала, глядя на ромашки в саду, качающиеся под легким ветром.
– Маргарита, – сказала она наконец, мягко, но твердо. – Вы сейчас в тупике. И видите только одну дверь – ту, в которую вошли вы, и ту, в которую вышла я. Но стены этого тупика только кажутся прочными. У вас есть ребенок. У вас есть вы сама. Уволите его из своей жизни, как ненужного и вредного сотрудника. Обратитесь к юристу. Мою контакты могу дать. Она прекрасная. И главное… перестаньте верить, что вы никчёмная. Это его слова. Его болезнь. А не ваша правда.
Она дала номер Юли, поговорила еще несколько минут, успокаивая плачущую на том конце провода женщину. Потом положила трубку.
Солнце поднялось выше, осветив поле за забором. Где-то там, в высокой траве, звенели кузнечики. Жизнь, жестокая и прекрасная, кипела вокруг. Она сделала глоток остывшего кофе. Вспомнила тот ресторан, тот крик, ту себя – разбитую, униженную. И ту силу, что поднялась со дна отчаяния, толкаемая ненавистью, а потом превратившаяся в нечто большее – в уважение к самой себе.
Она не знала, будут ли у нее дети. Но она точно знала, что теперь она живет. Не существует, не терпит, а живет. Каждое утро, слыша пение птиц за окном, чувствуя запах кофе и краски, она тихо говорила себе: «Доброе утро, Анна». И это было самое важное рождение из всех возможных.