Нина Сергеевна смотрела в зеркало прихожей и не узнавала женщину, которая смотрела на неё в ответ. Ей сорок два года, но волосы — как у глубокой старухи, абсолютно белые, лишенные жизни. Ещё полтора года назад они были густыми, темно-каштановыми, с едва заметными серебряными нитями на висках. Теперь — сплошное серебро, холодное и чужое. Подруга Лидия умоляла каждую неделю: "Покрась, Нин! Ты пугаешь людей, выглядишь на двадцать лет старше. Зачем ты себя хоронишь заживо?". Но Нина лишь упрямо качала головой: "Вот Андрей вернётся — тогда покрашу. А пока — это моя плата. Мой календарь". Сын уехал в феврале двадцать четвёртого. Связь оборвалась той же весной. Полтора года тишины, звонков в пустоту и бессонных ночей забрали цвет её волос, прядь за прядью. Сегодня, в июле двадцать пятого, он возвращается. Поезд прибывает в 17:40. Нина стояла на перроне, сжимая в руках платок, и боялась только одного: узнает ли сын в этой седой, изможденной незнакомке свою молодую маму?
Февраль две тысячи двадцать четвёртого года в Орле выдался колючим, ветреным и снежным. На платформе железнодорожного вокзала ветер пробирал до костей, но Нина Сергеевна Белова холода не чувствовала. Внутри всё вымерло. Она провожала единственного сына Андрея.
Ему было двадцать три. Студент последнего курса технического университета, умница, её гордость. Всё произошло стремительно: получил документы, сборы за две недели, рюкзак за плечи — и вот уже перрон.
Нина растила его одна с пяти лет. Муж исчез из их жизни давно, оставив после себя только алименты, которых вечно не хватало, и горький осадок. Она работала в школе учительницей начальных классов, брала репетиторство, тянула лямку, не жаловалась. Андрей был её вселенной, её проектом, её смыслом просыпаться по утрам.
Теперь он уезжал в неизвестность. Нина держалась из последних сил, чтобы не заплакать при сыне. Улыбалась через силу, поправляла ему шапку, говорила бодро, хотя голос дрожал:
— Возвращайся скорее, Андрюша. Я буду ждать, буду готовить твои любимые пироги. Ты только береги себя, ладно? Смотри под ноги, не геройствуй.
Андрей обнял её крепко, по-мужски, так, что у неё перехватило дыхание.
— Мам, ну ты чего? Всё будет хорошо. Вернусь, диплом защищу, на работу устроюсь. Ты столько лет на меня работала, теперь моя очередь будет тебя на моря возить. Отдохнешь наконец.
— Мне ничего не нужно, сынок. Ни морей, ни денег. Только вернись. Целым.
Поезд дёрнулся и медленно пополз вдоль платформы. Андрей махал ей из окна, пока вагон не скрылся за поворотом. Только тогда Нина позволила себе опуститься на ледяную скамейку и зарыдать.
Первый месяц Андрей писал часто. Сообщения приходили короткие, но регулярные: "Жив, здоров, кормят норм, скучаю", "Мам, надень шапку, там холодно". Нина отвечала каждый день, писала длинные письма в мессенджере: рассказывала о школьных новостях, о погоде, о соседях. Старалась писать весело, шутить, не грузить своими страхами.
Второй месяц сообщения стали приходить реже. Раз в неделю, потом раз в две. Нина волновалась, кусала губы, но успокаивала себя: связь плохая, он занят, устаёт. Главное — пишет.
В апреле двадцать четвёртого связь оборвалась совсем.
Две недели тишины. Три. Месяц.
Нина звонила на горячую линию, писала в чаты родственников, обивала пороги ведомств. Ответ везде был одинаковым, сухим, как песок: "Числится без вести пропавшим. Поиски ведутся. Информации нет".
Нина перестала спать. Она перестала чувствовать вкус еды. Она похудела на десять килограммов, превратившись в тень. На работе коллеги замечали, шептались, предлагали помощь, но она отмахивалась. Работа была единственным местом, где она могла забыться хотя бы на 45 минут урока.
В мае, стоя утром в ванной, она заметила первую абсолютно белую прядь у виска. Она резко выделялась на фоне её густых каштановых волос. Нина выдернула её пинцетом.
Через неделю на том же месте появилось три новых.
"Стресс, — поняла она. — Организм сжигает сам себя".
Подруга Лидия, учительница математики, заметила неладное первой:
— Нина, ты на себя в зеркало смотришь? У тебя виски белые. Давай я зайду вечером, покрашу тебя. Нельзя так запускать себя.
— Не до красоты сейчас, Лид. Какая разница, какого цвета волосы, если я не знаю, где мой сын?
— Причем тут красота? Ты на привидение похожа!
— Не хочу. — Нина упрямо поджала губы. — Вот вернется Андрей — тогда покрашу. А сейчас не могу. Рука не поднимается марафет наводить. Это... как предательство. Он там, в неизвестности, а я тут красоту навожу?
Это стало её зароком. Её личной жертвой.
Лето, осень, зима. Прошел год.
Седых волос становилось всё больше. Сначала поседели виски, потом серебро поползло на затылок. Нина Сергеевна смотрела в зеркало и видела, как стареет не по дням, а по часам. В сорок с небольшим она выглядела на пятьдесят пять.
Директор школы вызвала её в кабинет перед Новым годом:
— Нина Сергеевна, вы на грани. Я вижу. Возьмите отпуск, путевку в санаторий. Мы оплатим профсоюзом. Вам нужно восстановиться.
— Не нужен мне отпуск. Работа меня держит. Если я сяду дома в тишине, я сойду с ума. Я буду слушать тишину, и она меня убьет.
— Но вы же видите себя? Вы полностью седая!
— Вижу. Это моя плата за ожидание. Пока Андрей не вернётся, я буду такой.
Январь, февраль, март две тысячи двадцать пятого. Полтора года прошло.
Нина ждала. Надежда стала тонкой, как паутина, но не рвалась. Теперь её голова была полностью белой. Ни одной каштановой пряди. Жесткая, сухая, мертвая седина покрыла голову, сделав молодую женщину старухой.
Лидия приходила каждую неделю, приносила продукты, пыталась вразумить:
— Нин, ну покрась ты голову. Хоть тоником. Для себя, для настроения.
— Не могу, Лида. Я обещала себе. Это как клятва. Нарушу — что-то сломается внутри. Вдруг я покрашусь, начну жить для себя, и нить оборвется?
— Ты с ума сходишь со своей мистикой.
— Пусть так. Но я дождусь его седой.
В июле произошло чудо.
Нина проверяла тетради, когда зазвонил телефон. Незнакомый номер. Другой регион.
— Нина Сергеевна Белова? — женский голос, официальный, но мягкий.
— Да, это я...
— Сообщаем вам радостную весть. Ваш сын, Андрей Сергеевич Белов, найден. Он находится в госпитале в Ростове-на-Дону. Состояние удовлетворительное, готовится к выписке.
Нина перестала дышать. Ручка выпала из пальцев.
— Вы... вы уверены? Андрей Белов? Мой сын?
— Абсолютно уверена. Документы проверены, он сам назвал ваш номер. Ждёт встречи.
Нина сползла со стула на пол и впервые за полтора года зарыдала в голос — не от боли, а от разрывающего грудь облегчения.
Через неделю, семнадцатого июля, она стояла на вокзале. Поезд прибывал в 17:40. Жара стояла невыносимая, плавился асфальт, но Нину знобило.
Утром она долго стояла перед зеркалом. На неё смотрела чужая женщина. Глубокие морщины прорезали лоб и уголки губ. Глаза запали. И эти волосы... Белая грива, обрамляющая усталое лицо.
"Он испугается, — мелькнула паническая мысль. — Он уезжал от молодой, красивой мамы. А встречает бабушку".
Было искушение побежать в магазин, купить краску, замазать этот ужас за полчаса. Но Нина остановила себя. "Я дала слово. Покрашусь только тогда, когда он переступит порог. Не раньше".
Поезд, лязгнув буферами, остановился. Толпа хлынула на перрон. Смех, крики, объятия.
Нина вцепилась в сумочку так, что побелели пальцы. Она всматривалась в каждое лицо.
Вот он.
Высокий, очень худой, кожа темная от южного загара, на виске шрам. Одет в простую футболку и джинсы. Андрей. Её сын. Живой.
Он сошел со ступеньки, закинул рюкзак на плечо и начал жадно сканировать толпу глазами. Он искал родное лицо.
Его взгляд скользнул по Нине. Остановился на долю секунды... и пошел дальше.
Он её не узнал.
Он смотрел сквозь неё, ища женщину с каштановыми волосами.
У Нины сердце рухнуло куда-то вниз. Это было страшно — стать невидимкой для собственного ребенка. Полтора года ожидания изменили её настолько, что родной сын прошел мимо.
Она шагнула к нему, ноги были ватными.
— Андрюша...
Он резко обернулся на голос. В глазах мелькнуло недоумение. Он смотрел на седую женщину перед собой, хмурился, пытаясь сопоставить образ.
— Мама? — тихо спросил он. В интонации было неверие. — Ты?
— Я, сынок. Я. Нина. Твоя мама.
Андрей уронил рюкзак прямо в пыль перрона. Он шагнул к ней, вглядываясь в лицо.
— Господи, мама... Что с тобой? Почему ты... белая?
Нина заплакала и бросилась к нему. Он поймал её, прижал к себе так крепко, что захрустели кости.
— Ждала тебя, Андрюша. Полтора года ждала. Вот, — она уткнулась лицом в его плечо, — время отметилось.
Андрей гладил её по седой голове, и его руки дрожали.
— Прости меня. Я не узнал. Искал глазами ту, прежнюю... А ты поседела. Вся.
— Не важно. Главное — ты вернулся.
Дома Нина накрыла стол: борщ, котлеты, пирог с капустой — всё, о чем он мечтал там, вдали. Андрей ел жадно, словно не мог насытиться вкусом дома, но то и дело поднимал глаза на мать. В его взгляде читалась боль.
Когда чай был допит, он отодвинул чашку и взял её за руку.
— Мам, сделай мне одолжение.
— Какое, сынок?
— Покрась волосы. Прямо завтра. Пожалуйста. Я не могу смотреть на эту седину. Мне физически больно. Я чувствую вину за каждый твой седой волос. Будто это я из тебя жизнь вытянул.
Нина улыбнулась. Впервые за долгое время — светло и легко.
— Я обещала себе: покрашусь только когда ты вернешься. Ты дома. Значит, завтра пойду. Обещание выполнено.
— Клянешься?
— Клянусь.
Утром Нина позвонила Лидии. Подруга, узнав новость, кричала от радости в трубку так, что пришлось отодвигать телефон от уха. Она же записала Нину к лучшему мастеру.
В салоне парикмахер, молоденькая девушка, только ахала:
— Такая структура волос хорошая, но пигмента ноль! Полностью стекловидная седина. Сильный стресс был?
— Ожидание, — коротко ответила Нина. — Делайте каштановый. Самый теплый, самый живой цвет, какой есть.
Три часа работы. Запах краски, шум фена, звон ножниц.
Когда кресло развернули к зеркалу, Нина закрыла рот рукой. Из стекла на неё смотрела она — прежняя. Усталая, с новыми морщинками у глаз, но с густыми, блестящими каштановыми волосами. Седина исчезла, будто дурной сон. Словно эти полтора года стерлись ластиком.
Нина вернулась домой. Андрей дремал на диване перед телевизором. Услышав звук открываемой двери, он вскочил.
Увидев мать, он замер. Его лицо просияло.
— Ну вот! — он подбежал, подхватил её на руки и закружил по комнате, смеясь. — Вот это моя мама! Вернулась! Красавица!
Нина смеялась тоже, вытирая слезы счастья.
— И ты вернулся, сынок. Теперь мы оба дома. Жизнь продолжается.
Андрей поставил её на пол, посмотрел серьезно, в самую душу.
— Мам, обещай мне одно. Никогда больше не жди меня так. Не позволяй себе стареть за меня, умирать внутри. Если что-то случится — ты должна жить. Беречь себя.
Нина покачала головой, поправляя прическу.
— Не могу обещать, Андрюша. Ты мой сын. Я всегда буду ждать, всегда буду волноваться. Это моя судьба. Материнская доля.
— Тогда обещаю я, — твердо сказал он. — Больше я никуда не исчезну. Я буду рядом. Закончу учебу, буду работать. Ты заслужила покой.
Нина обняла его.
— Хорошо. Будем жить спокойно.
Прошло полгода. Андрей сдержал слово: восстановился в университете, нашел хорошую работу. Нина продолжала учить детей в школе.
Ее волосы оставались безупречно каштановыми. Она подкрашивала корни каждые три недели, не давая седине ни единого шанса пробиться.
Однажды осенним вечером, когда за окном лил дождь, Андрей сказал:
— Знаешь, мам, там, когда было совсем тяжело и страшно, я закрывал глаза и представлял тебя. Именно такой — с темными волосами, улыбающуюся. Этот образ давал мне силы. Я не знал, что ты поседела.
— А я смотрела в зеркало на седину и думала, что это связь между нами, — призналась Нина. — Каждая белая прядь была как зарубка на дереве: "еще один день пережит". Седина была платой за твое возвращение.
Андрей поцеловал её руку.
— Спасибо, что заплатила. Но больше не надо.
— Больше не надо, — согласилась Нина.
Ожидание закончилось. Седина ушла под краску, страх ушел в прошлое. Осталась только любовь, которая способна пережить любые расстояния, любые сроки и вернуть цвет жизни, даже если он был потерян на полтора долгих года.