— Как хорошо на выходном…
Субботнее утро ворвалось в жизнь Елены не ласковым лучом солнца и запахом свежей выпечки, а грохотом кастрюль и настойчивым требованием мужа. Она сидела за кухонным столом, обхватив ладонями горячую чашку с кофе, и смотрела в одну точку на стене, где обои слегка отошли от бетона. В голове гудело. Неделя выдалась адской: годовой отчет, проверки, бесконечные планерки, затягивающиеся до девяти вечера. Единственное, о чем она мечтала последние пять дней — это тишина. Просто сидеть, смотреть, как пар поднимается от черной жидкости в кружке, и ни о чем не думать.
Но у Виктора были другие планы. Он уже минут десять расхаживал по тесной кухне взад-вперед, энергичный, выбритый и до зубовного скрежета бодрый. Его домашние штаны шуршали при каждом шаге, и этот звук действовал Елене на нервы, как скрип пенопласта по стеклу.
— Лен, ты чего застыла? Кофе допивай давай, нам выезжать через полчаса, — бросил он, открывая холодильник и тут же с хлопком закрывая его, словно проверяя прочность дверцы. — Мать звонила в семь утра. Говорит, совсем худо ей. Давление скачет, спину прихватило так, что разогнуться не может. А у неё там бардак, пыль вековая, дышать нечем. Врач сказал — аллергены убрать надо.
Елена медленно моргнула, пытаясь сфокусировать взгляд на муже. Слово «бардак» в отношении квартиры свекрови звучало как оксюморон. Надежда Петровна была женщиной старой закалки, у которой даже мусорное ведро блестело так, что в него можно было смотреться как в зеркало.
— Вить, какой бардак? — голос Елены был хриплым после сна. — У твоей мамы стерильно, как в операционной. Она там каждый день с тряпкой бегает.
— Ну вот, начинается, — Виктор поморщился, будто от зубной боли, и остановился напротив жены, уперев руки в бока. — Тебе лишь бы поспорить. Сказано же — человек болеет. Ей нужно окна помыть, шторы снять постирать и повесить обратно, антресоли разобрать, там банки какие-то старые. Она сама на табуретку не залезет, голова кружится. А дышать пылью ей нельзя. Так что давай, собирайся. Тряпки возьми наши, у неё вечно ветошь какая-то не такая.
Елена сделала глоток. Кофе был горьким и обжигающим, но это не помогало проснуться. Реальность казалась дурным сном.
— Витя, сегодня суббота, — тихо, но твердо произнесла она. — Я всю неделю пахала по двенадцать часов. Я вчера пришла домой, даже ужинать не стала, просто упала. У меня у самой спина болит так, что хоть вой. Я планировала сегодня лежать пластом и, может быть, к вечеру постирать наше белье. Всё.
Виктор закатил глаза, демонстративно тяжело вздохнув. Этот жест был ей слишком знаком: так он показывал, что считает её слова капризом маленького ребенка.
— Ой, ну не надо вот этого драматизма, а? — он махнул рукой. — В офисе она устала. Бумажки перекладывать — не мешки ворочать. Мать вон всю жизнь на заводе отпахала и дом вела, и ничего. А вы, нынешние, от компьютера устаете. Короче, Лен. Это не обсуждается. Маме нужна помощь. Мы — семья или кто? Я обещал, что мы приедем к десяти.
Слово «мы» резануло слух. Виктор всегда так делал: обещал за двоих, распоряжался её временем, её силами, её выходными, даже не потрудившись спросить, есть ли у неё желание или возможность. Он стоял перед ней, полный праведной уверенности в том, что его жена — это просто приложение к его сыновнему долгу, ресурс, который можно использовать по требованию.
Внутри Елены что-то щелкнуло. Тонкая пружина терпения, которую она сжимала годами, стараясь быть хорошей невесткой, сглаживать углы и не провоцировать конфликты, вдруг лопнула. Звонко и окончательно. Усталость, накопившаяся за годы брака, вдруг трансформировалась в холодную, кристально чистую злость.
Она аккуратно поставила чашку на стол. Звук соприкосновения керамики с деревом прозвучал в утренней тишине как выстрел. Елена подняла голову и посмотрела мужу прямо в глаза.
— Нет! Я не пойду к твоей матери устраивать у неё генеральную уборку! Я за тебя замуж выходила не для того, чтобы становиться её личной уборщицей!
— Мне плевать, что ты там…
— Я не нанималась в клининговую службу имени Надежды Петровны.
Виктор замер. Он ожидал чего угодно: нытья, просьб перенести на завтра, торгов, но не прямого отказа. Его брови поползли вверх, а лицо начало наливаться некрасивым бурым румянцем.
— Ты… ты что сказала? — переспросил он, понизив голос до угрожающего шепота. — Ты сейчас серьезно? Мать лежит, встать не может, просит о помощи, а ты тут позу встаешь? Принципы свои показываешь?
— Я показываю не принципы, а границы своих физических возможностей, — Елена встала из-за стола, хотя ноги были ватными. Ей хотелось снова сесть, сжаться в комок, но она заставила себя стоять прямо. — Я устала, Виктор. По-человечески устала. Если твоей маме нужно помыть окна, найми профессионалов. Я даже денег дам. Но сама я туда не поеду. И тряпкой махать не буду. Хватит.
— Денег она даст… — Виктор зло усмехнулся, подходя к ней почти вплотную. От него пахло гелем для душа и раздражением. — Ты всё деньгами меряешь? А как же уважение? Забота? Чужие люди там, у матери в спальне лазить будут? Ты вообще соображаешь, что несешь? Она пожилой человек, ей нужно внимание, а не твои подачки. Ей нужно, чтобы невестка пришла и сделала. По-семейному.
— По-семейному — это когда учитывают интересы всех, а не только одного человека, у которого то давление, то магнитные бури, именно в мои выходные, — парировала Елена. — Почему-то её приступы хозяйственности всегда совпадают с моим единственным свободным временем.
— Потому что ты всю неделю на работе пропадаешь! — рявкнул Виктор, уже не сдерживаясь. — Когда еще убираться? Ночью? Ты стала черствой, Лен. Раньше такой не была. Матери помочь — для тебя теперь подвиг?
Он смотрел на неё с искренним негодованием, словно перед ним стоял враг народа, а не уставшая женщина в пижаме. Для Виктора мир был прост: есть «надо», которое диктует мама, и есть всё остальное, что не имеет значения. И тот факт, что Елена посмела поставить своё «не хочу» выше маминого «надо», не укладывался у него в голове, вызывая лишь агрессию и желание продавить, заставить, подчинить.
Елена молчала, чувствуя, как внутри разрастается пустота. Разговор только начинался, и она знала, что он не закончится ничем хорошим. Но отступать было некуда — за спиной была только стена и перспектива провести остаток жизни, отмывая чужие окна и выслушивая упреки.
— Послушай, Витя, давай начистоту, — Елена отодвинула от себя пустую чашку, чувствуя, как внутри дрожит туго натянутая струна. Она старалась говорить спокойно, но голос предательски звенел от напряжения. — У твоей мамы есть родная дочь. Марина живёт буквально в двух трамвайных остановках от неё. Она не работает уже третий год, «ищет себя», пока её муж пашет на двух работах. Почему именно я, человек, который всю неделю не вылезал из офиса, должна ехать через весь город мыть окна? Почему Марина освобождена от этой барщины?
Это был вопрос, который Елена задавала себе уже давно, но никогда не озвучивала вслух. В семье Виктора существовала негласная иерархия, где Марина была «принцессой», требующей заботы, а все остальные — обслуживающим персоналом.
Виктор резко остановился посреди кухни, словно наткнулся на невидимую стену. Его лицо исказилось такой гримасой, будто Елена только что предложила сдать его мать в дом престарелых.
— Ты Марину не трогай! — взвился он, и в его голосе прорезались визгливые нотки. — У Марины ребёнок! Сашке семь лет, школа, кружки, уроки! Ей некогда по окнам лазить, у неё семья! А ты? Что у тебя? Карьера? Твои отчеты никому не нужны, кроме твоего начальника. А Марина занимается самым важным — воспитанием человека!
— Витя, Сашка ходит в школу до обеда. А потом он сидит в планшете, — парировала Елена, чувствуя, как несправедливость жжёт горло. — Я видела инстаграм Марины. Вчера она полдня выбирала новый маникюр, а позавчера постила фоточки из кофейни с подписью «сладкий ноябрь». У неё есть время на латте с корицей, но нет времени протереть пыль у родной матери? Серьёзно?
— Заткнись! — Виктор с силой ударил ладонью по столу. Чашка Елены подпрыгнула и жалобно звякнула. — Не смей считать чужое время! Марина — мать! Это тяжёлый труд! Тебе не понять, ты же у нас… свободная птица. Только и знаешь, что о себе думать. Эгоистка махровая.
Он смотрел на неё с откровенным презрением, и этот взгляд ранил больнее любых слов. Елена вдруг поняла: для него её работа, её усталость, её вклад в семейный бюджет — всё это было пустым звуком. В его системе координат она была дефектной женщиной, потому что не положила свою жизнь на алтарь быта.
Виктор, видя, что жена молчит, решил добить. Он обвёл взглядом их кухню — обычную, чистую, но жилую кухню, где на столешнице стояла банка с кофе, а на стуле висело полотенце.
— Да и вообще, тебе полезно будет к матери съездить. Хоть посмотришь, как у нормальных хозяек дом выглядит, — он брезгливо подцепил пальцем крошку хлеба, оставшуюся на столе после его же завтрака, и демонстративно стряхнул её на пол. — Посмотри, во что ты нашу квартиру превратила. Грязь, крошки, пыль по углам клубится. Заходишь — и противно.
— Грязь? — Елена опешила. — Витя, мы убирались в прошлые выходные. Вместе.
— Это ты называешь уборкой? — он горько усмехнулся, разводя руками. — Так, пыль погоняла. У матери в мои годы, когда мы с Маринкой маленькие были, всё блестело! Она работала на заводе, приходила, готовила три блюда, стирала руками, и дома всегда была идеальная чистота. Ни соринки! А у тебя? Посудомойка, робот-пылесос, стиралка — и ты всё равно ноешь, что устала. Ленивая ты, Ленка. Просто ленивая и неблагодарная баба.
Каждое его слово было как пощёчина. Он сравнивал её с мифическим образом своей «святой» матери, забывая упомянуть, что та мать, которую он помнил, была моложе, здоровее, и, честно говоря, никогда не работала по двенадцать часов в день в режиме дедлайна. Но правда Виктору была не нужна. Ему нужен был повод унизить, растоптать, заставить чувствовать себя виноватой.
— Значит, я ленивая? — тихо переспросила Елена, вставая со стула. Внутри всё заледенело. — Я, которая оплачивает ипотеку за эту квартиру наравне с тобой? Я, которая готовит тебе ужины, пока ты лежишь на диване перед телевизором? Знаешь, Витя, если твоя мама такая идеальная хозяйка, может, тебе стоило жить с ней?
— Не переводи стрелки! — лицо Виктора пошло красными пятнами. Он шагнул к ней, нависая своей массивной фигурой, пытаясь подавить её физически. — Ты не смеешь открывать рот на мать! Она жизнь положила, чтобы нас вырастить! А ты даже шторы постирать не можешь. Я думал, я женился на нормальной женщине, а оказалось… Тьфу!
Он демонстративно отвернулся и подошёл к раковине, где стояла пара немытых тарелок с вечера.
— Вот! — ткнул он пальцем в грязную посуду. — Вот твоё лицо, Лена. Две тарелки помыть сложно? Сил нет? Зато языком чесать силы есть. Мать бы со стыда сгорела, если бы увидела такую кухню. У неё даже под ванной чище, чем у тебя на обеденном столе.
Елена смотрела на спину мужа, на его напряжённые плечи, обтянутые домашней футболкой, и чувствовала, как внутри умирает что-то важное. Умирает уважение. Умирает желание искать компромиссы. Умирает любовь. Оставалась только голая, уродливая правда: он никогда не был на её стороне. Он всегда был и остаётся сыном своей мамы, а она для него — лишь неудачная попытка найти замену этому идеалу.
— Если у нас так грязно, Виктор, — голос Елены стал твердым, как сталь, — почему бы тебе самому не взять тряпку? Ты же мужчина. Хозяин. Или твои руки созданы только для того, чтобы пульт держать и крошки на пол смахивать?
Виктор резко развернулся, и в его глазах блеснула настоящая ярость. Он не привык, чтобы ему отвечали. Он привык, что его слово — закон, а критика — истина в последней инстанции.
— Ты сейчас договоришься, — прошипел он, сужая глаза. — Ты сейчас договоришься до того, что я сам тебя носом в эту грязь тыкну. Собирайся. Живо. Мы едем к матери. И ты будешь делать то, что я скажу, потому что ты моя жена и обязана уважать мою семью.
— Уважение, Витя, это улица с двусторонним движением, — Елена скрестила руки на груди, отгораживаясь от него этим жестом. — А ты сейчас едешь по встречке. И знаешь что? Тормоза у меня отказали.
Атмосфера на кухне накалилась до предела. Казалось, воздух стал густым и вязким, пропитанным взаимной неприязнью. Стены родного дома, который они выбирали вместе, клеили обои, мечтали о будущем, вдруг стали чужими и давящими. Это больше не было их уютное гнёздышко. Это был ринг, где вот-вот должен был прозвучать гонг к решающему раунду.
Елена смотрела на мужа, и ей казалось, что она видит его впервые. За эти несколько минут с его лица сползла маска заботливого супруга, обнажив что-то жалкое, но при этом агрессивное. Он требовал подчинения не потому, что это было правильно, а потому, что панически боялся расстроить маму. Этот страх сидел в нём глубоко, как заноза, которую никто не решался вытащить уже сорок лет.
— Ты закончил? — спросила Елена. Её голос звучал на удивление ровно, сухо, без единой истерической нотки. Это спокойствие испугало Виктора больше, чем крик. Он замер, тяжело дыша, ожидая оправданий или слез, но вместо этого получил ледяной душ из фактов. — А теперь послушай меня. Внимательно послушай, потому что повторять я не буду.
Она сделала шаг к нему, заставив его инстинктивно отступить назад, к холодильнику.
— Ты говоришь, у неё спина болит? Давление скачет? Она не может с кровати встать? — Елена усмехнулась, и эта усмешка была острее бритвы. — Вчера, в шесть вечера, я ехала с работы на такси. Мы встали в пробке как раз напротив центрального рынка. И знаешь, кого я там увидела?
Виктор нахмурился, его взгляд забегал. Он уже предчувствовал недоброе, но инерция скандала не давала ему затормозить.
— Не сочиняй, — буркнул он, но уже без прежнего напора.
— Я видела твою «умирающую» мать, Виктор. Она перебегала дорогу в неположенном месте, лавируя между машинами так шустро, что любой спринтер позавидовал бы. И в руках у неё были не лекарства, а две огромные сумки, набитые продуктами. В одной торчал хвост мороженой рыбы, а другую оттягивали килограммы картошки. Она тащила этот груз, как локомотив, и при этом умудрялась по телефону кого-то отчитывать так, что, наверное, на другом конце провода у человека уши вяли.
Елена говорила медленно, вбивая каждое слово, как гвоздь в крышку гроба его иллюзий.
— Это неправда, — просипел Виктор, но его лицо начало заливать густой краской. — Ей стало плохо вечером. После рынка.
— Хватит, Витя! Просто хватит! — Елена резко махнула рукой, прерывая его жалкие попытки найти оправдание. — Прекрати держать меня за идиотку. Твоя мать здорова, как бык. В ней энергии больше, чем в нас с тобой вместе взятых. Вся эта «болезнь» — дешевый спектакль. Она придумала это давление ровно в тот момент, когда узнала, что у меня выходные. Ей не нужны чистые окна. Ей нужно знать, что она всё ещё может дёргать за ниточки. Ей нужно видеть, как я, уставшая, ползаю перед ней на коленях с тряпкой, а она стоит и наслаждается властью.
Виктор открыл рот, чтобы возразить, но Елена не дала ему вставить ни слова. Накопившаяся за годы брака горечь прорвала плотину.
— Она манипулятор, Витя. Профессиональный, высшей пробы. Она играет тобой, как хочет, а ты даже не замечаешь. Или замечаешь, но боишься признать? Скажи мне, кто ты? Мужчина? Глава семьи? Нет. Ты — маменькин сынок. Маленький мальчик, который до седых волос боится, что мама поставит его в угол. У тебя нет своего мнения, нет стержня. Всё, что ты говоришь — это её слова, её мысли, вложенные в твою голову. Ты просто ретранслятор её желаний.
Лицо Виктора из красного стало багровым. Вены на шее вздулись, превратившись в тугие жгуты. Правду слышать было невыносимо больно, особенно такую — голую, неприкрытую, бьющую по самому уязвимому месту мужского самолюбия. Он чувствовал себя загнанным зверем. Его мир, где он был авторитетом и хорошим сыном, рушился на глазах под ударами слов жены.
— Замолчи! — заорал он, срываясь на фальцет. — Как ты смеешь так говорить о матери?! Ты, неблагодарная тварь! Она жизнь на меня положила!
— Она положила жизнь на то, чтобы сделать из тебя удобную прислугу! — парировала Елена, глядя на него с откровенной брезгливостью. — И у неё получилось. Ты требуешь от меня уважения? К чему? К твоей трусости? Ты готов унижать свою жену, называть меня ленивой, грязнулей, лишь бы угодить ей. Ты предал нас, Витя. Предал нашу семью ради прихоти скучающей женщины, которая просто хочет развлечься за мой счет.
Виктор схватил со стола кухонное полотенце и с силой швырнул его на пол. Это был жест бессилия. У него кончились аргументы. Он не мог отрицать факт похода на рынок, не мог объяснить, почему сестра Марина неприкосновенна, а Елена обязана быть рабыней. Ему оставалась только ярость.
— Если ты так ненавидишь мою семью, — прошипел он, приближаясь к ней, брызгая слюной от бешенства, — то что ты здесь делаешь? Если ты не уважаешь мою мать, значит, ты не уважаешь и меня. А если ты не уважаешь мужа, то тебе не место в этом доме!
— А это и не твой дом, Витя, — холодно напомнила Елена, не отводя взгляда. — Это наша общая квартира. И я имею на неё ровно такие же права. Но знаешь, в чём разница между нами? Я здесь живу. А ты здесь просто ночуешь между визитами к маме.
В кухне повисло нечто плотное и тяжелое. Это была не тишина, а скорее вакуум перед взрывом. Слова были сказаны. Те самые слова, которые нельзя забрать назад, нельзя стереть или забыть. Виктор стоял посреди кухни, тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки. Он выглядел растерянным и разъяренным одновременно, как ребенок, у которого отобрали любимую игрушку и объяснили, что Деда Мороза не существует. Елена же чувствовала странную легкость. Словно она сбросила с плеч огромный мешок с камнями, который тащила в гору все эти годы. Она наконец-то назвала вещи своими именами.
— Я никуда не поеду, — твердо сказала она, ставя жирную точку в этом споре. — И я больше не позволю тебе вытирать об меня ноги. Хочешь мыть окна — езжай. Хочешь быть хорошим сыном — будь им сам, а не за мой счет. С меня хватит.
Виктор смотрел на неё с ненавистью. В этот момент между ними пролегла такая глубокая пропасть, что никакой мост уже не мог соединить эти два берега. Он понял, что привычные методы давления больше не работают. Его жена сломалась, но не так, как он хотел. Она не согнулась, а превратилась в камень, о который он только что разбил свой лоб.Рассказ. Генеральная уборка чужой жизни. Часть 3
Елена вдруг рассмеялась. Это был не весёлый смех, а сухой, лающий звук, от которого Виктору стало не по себе. Он замер с открытым ртом, не донеся очередную порцию оскорблений до адресата. Жена смотрела на него не со злостью, как минуту назад, а с каким-то брезгливым любопытством, словно разглядывала под микроскопом редкий вид насекомого.
— Значит, мать лежит пластом? Спина не разгибается, давление двести на сто? — переспросила Елена, и в её голосе зазвенела сталь. — А знаешь, Витя, почему я так уверена, что ты сейчас несёшь чушь? Потому что я видела её вчера.
Виктор моргнул, его уверенность на секунду пошатнулась, но он тут же нахмурился, готовясь к обороне.
— Где ты могла её видеть? Ты же на работе до ночи сидела, врунья! — выплюнул он.
— Представь себе, меня отпустили пораньше, в шесть. И я решила зайти на рынок, тот, что возле её дома, купить нормальных овощей, — Елена сделала шаг к мужу, заставляя его невольно отступить к холодильнику. — И кого же я там увидела? Твою «умирающую» маму. Она бодро шагала между рядами, Витя. В одной руке у неё была сумка килограммов на пять, набитая картошкой, а во второй — огромный арбуз. И она не ползла, держась за поясницу. Она летела как ледокол! Она стояла и торговалась с продавцом за десять рублей так громко, что весь рынок слышал. Здоровая, румяная, полная сил женщина.
Лицо Виктора начало стремительно менять цвет — от пятнистого красного к пунцовому. Он открывал и закрывал рот, хватая воздух, как рыба, выброшенная на берег. Картинка несчастной, больной старушки, которую он так тщательно рисовал в своём воображении и которой пытался давить на жалость жены, рассыпалась в прах. Но признать это означало признать своё поражение, а этого Виктор допустить не мог.
— Ты всё выдумываешь! — заорал он, срываясь на фальцет. — Может, ей полегчало ненадолго! Может, она через силу пошла, чтобы сыночку вкусненького купить! Она о нас заботится, себя не жалеет, превозмогает боль, а ты… Ты просто завистливая змея! Увидела здорового человека и бесишься!
— Превозмогает боль с арбузом под мышкой? — Елена скрестила руки на груди, её взгляд стал жестким, как скальпель хирурга. — Хватит, Виктор. Хватит врать самому себе. Твоя мать здорова как бык. Вся её «болезнь» — это спектакль одного актёра, рассчитанный на такого лопуха, как ты. Ей не нужны чистые окна. Ей нужно, чтобы я приползла к ней на коленях и батрачила, пока она будет сидеть в кресле, пить чай и рассказывать, какая я никчёмная. Это не просьба о помощи, это способ показать власть. И ты в этой игре — просто марионетка.
Слова падали тяжело, каждое — как удар молота. Виктор чувствовал, как земля уходит из-под ног. Гнев застилал глаза мутной пеленой. Он не мог допустить, чтобы эта женщина, эта зарвавшаяся баба, говорила такие вещи про его святыню. Про его маму.
— Замолчи! — взревел он, и вены на его шее вздулись толстыми верёвками. — Не смей называть меня марионеткой! Я мужик! Я глава семьи! А ты… Ты никто! Если ты не уважаешь мою мать, значит, ты не уважаешь меня!
— А за что тебя уважать, Витя? — тихо, но убийственно спокойно спросила Елена, и этот шёпот перекрыл его крик. — За то, что ты в сорок лет остаёшься маменькиным сынком без стержня? За то, что ты боишься слово ей поперёк сказать? Ты же не муж мне сейчас. Ты — испуганный мальчик, который бежит выполнять любую прихоть мамочки, лишь бы она его по головке погладила. Ты готов собственную жену в грязь втоптать, унизить, сломать, лишь бы мама была довольна. У тебя нет своего мнения, Виктор. Ты пустой.
Это был конец. Елена сказала то, что висело в воздухе годами, то, что она боялась озвучить даже самой себе. Она смотрела на мужчину, которого когда-то любила, и видела перед собой чужого, слабого, злобного человека.
Виктор затрясся от ярости. Его кулаки сжались до белизны. Он сделал резкий шаг вперёд, опрокинув стул, который с грохотом упал на кафельный пол. Звук удара эхом разнёсся по квартире, но никто даже не вздрогнул.
— Вон из моего дома! — прохрипел он, брызжа слюной. — Если тебе не нравится моя семья, если тебе не нравятся наши порядки — вали отсюда! Мне не нужна такая жена! Мне нужна нормальная женщина, которая понимает, что такое долг! А ты… ты гнилая внутри! Мать была права насчёт тебя! Она всегда говорила, что ты мне не пара, что ты меня погубишь! А я, дурак, защищал тебя!
— Ты защищал меня? — Елена горько усмехнулась, глядя на перекошенное лицо мужа. — Ты никогда меня не защищал. Ты всегда стоял за её спиной и поддакивал. Ты просто транслировал её яд.
— Да пошла ты! — Виктор с силой пнул упавший стул, отшвыривая его к стене. — Ты не стоишь и мизинца моей матери! Она святая женщина! А ты ленивая, эгоистичная дрянь, которая думает только о своём комфорте! Я проклинаю тот день, когда встретил тебя!
На кухне стало нечем дышать. Воздух был наэлектризован ненавистью настолько, что казалось, чиркни спичкой — и всё взлетит на воздух. Виктор тяжело дышал, его грудь ходила ходуном, глаза налились кровью. Он ждал, что Елена испугается, заплачет, начнёт извиняться, как это бывало раньше. Но она стояла прямо, бледная, но не сломленная. В её взгляде больше не было ни любви, ни жалости, ни даже злости. Там была только ледяная пустота.
— Ну что ж, — сказала она голосом, лишённым всяких эмоций. — Раз я такая плохая, то тебе не составит труда поехать к своей идеальной маме и самому помыть ей окна. А я останусь здесь. В своём комфорте.
Виктор смотрел на неё, и понимание того, что он больше не имеет над ней власти, приводило его в бешенство. Он проиграл этот бой. Его крики, его угрозы, его манипуляции разбились о стену её спокойного презрения. И от этого ему хотелось разрушать всё вокруг.
Виктор тяжело дышал, раздувая ноздри, словно загнанный конь. Его взгляд метался по кухне, отчаянно ищя, за что бы зацепиться, чтобы вернуть себе утраченное превосходство. Слова жены о том, что она останется в комфорте, а он должен ехать один, подействовали на него как пощечина. Он привык считать себя капитаном этого корабля, но вдруг обнаружил, что штурвал прокручивается вхолостую, а команда давно сошла на берег.
Ему нужно было действие. Что-то, что физически подтвердило бы его правоту и её ничтожество. Взгляд Виктора упал на стол, где рядом с пустой чашкой Елены остались несколько крошек от утреннего бутерброда. В его воспаленном мозгу эти несчастные крошки мгновенно разрослись до размеров мусорной кучи, символизирующей всё мировое зло и неуважение к нему лично.
— Комфорт? — прорычал он, кривя губы в злой ухмылке. — Ты называешь это комфортом? Жить в свинарнике — это твой уровень?
Он резким, размашистым движением смахнул крошки со стола прямо на пол. Они разлетелись по ламинату, но Виктору этого показалось мало. Он схватил солонку и, глядя Елене прямо в глаза с безумным вызовом, перевернул её, высыпая соль прямо на стол, а затем тем же варварским движением смахнул белые кристаллы на пол, смешивая их с крошками и пылью.
— Вот! Посмотри! — заорал он, тыча пальцем в пол. — Вот твоя суть! Грязь! Ты погрязла в этом! У матери с пола есть можно, а у нас к тапочкам всё липнет! И ты смеешь говорить мне о правах? О каком-то уважении? Хозяйка должна следить за домом, а не языком трепать!
Елена смотрела на рассыпанную соль и крошки. Раньше она бы бросилась за веником, начала бы суетиться, оправдываться, стирать несуществующие пятна, лишь бы погасить его гнев. Но сейчас она не чувствовала ничего, кроме брезгливости. Словно перед ней стоял не муж, а нагадивший в тапки кот, который ещё и мяукает, требуя похвалы.
— Ты сейчас выглядишь жалким, Витя, — произнесла она тихо. Её голос был сухим и шуршащим, как осенняя листва. — Ты рассыпал соль не потому, что здесь грязно. А потому, что ты грязен изнутри. Ты пытаешься унизить меня бытом, потому что больше тебе крыть нечем. Ты банкрот. Эмоциональный и мужской банкрот.
— Я ставлю тебе ультиматум! — Виктор пропустил её слова мимо ушей, переходя в последнее наступление. Он шагнул к ней, нависая всей массой, пытаясь задавить габаритами. — Или ты сейчас же одеваешься, берешь тряпки, и мы едем к матери извиняться и мыть эти чертовы окна, или…
— Или что? — Елена перебила его, вскинув голову. В её глазах не было страха. Там была ледяная пустыня. — Или ты разведешься? Или ты выгонишь меня? Так я напомню тебе, Виктор, что половина этой квартиры — моя. Половина этого стола, с которого ты только что свински смахнул еду — моя. И половина пола, который ты загадил — тоже моя.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сознание.
— Я никуда не поеду. Это моё последнее слово. Если твоей маме нужна уборщица — найми её. Если ей нужна компания — поезжай сам. Но я больше не буду обслуживать твои комплексы и её капризы. Я не нанималась быть аниматором для скучающей пенсионерки и психотерапевтом для её инфантильного сына.
Виктор замер. Ультиматум рассыпался в прах, не успев прозвучать до конца. Он понял, что угрожать ей нечем. Она не боялась его ухода, она не боялась скандала, она вообще перестала его воспринимать как угрозу. Она смотрела на него как на пустое место. И это было страшнее любой истерики.
— Ты пожалеешь, — прошипел он, но в голосе уже не было силы, только бессильная злоба. — Ты останешься одна. Никому не нужная, злая, старая баба. Мать была права. Ты нас недостойна.
— Может быть, — равнодушно пожала плечами Елена. — Зато я буду спать в свои выходные. А теперь выйди из кухни. Мне нужно убрать тот срач, который ты здесь устроил. И заметь, я убираю за тобой, а не за собой. Как и все последние десять лет.
Лицо Виктора пошло багровыми пятнами. Он хотел ударить, разбить что-нибудь, уничтожить это спокойствие, но что-то его остановило. Возможно, понимание того, что любой физический выпад станет точкой невозврата, за которой последует полиция и реальный развод с разделом имущества, чего он панически боялся. Он был трусом, и Елена это знала.
Он резко развернулся, задев плечом дверной косяк, и вылетел из кухни. Через секунду хлопнула дверь спальни. Но это был не тот хлопок, который ставит точку. Это был звук бегства.
Елена осталась одна. Она опустила взгляд на пол, где белела рассыпанная соль вперемешку с хлебными крошками. Странно, но она не чувствовала желания плакать. Внутри было пусто и гулко, как в выселенном доме. Она подошла к окну. На улице светило солнце, люди спешили по своим делам, мир жил обычной жизнью. А в их квартире только что умерла семья. Тихо, без агонии, просто испустила дух среди рассыпанной соли и взаимных оскорблений.
Она понимала, что Виктор сейчас будет звонить матери. Будет жаловаться, приукрашивать, выставлять себя жертвой, а её — мегерой. Свекровь будет охать, подливать масла в огонь, называть её неблагодарной. И они будут упиваться своим единением против общего врага. Пусть. Ей было всё равно.
Елена взяла веник и совок. Медленно, методично она начала сметать соль. С каждым движением руки она словно выметала из своей жизни остатки иллюзий. Уважения больше не было. Любви не было. Было только четкое осознание: она живет с чужим человеком, который при первой же возможности предаст её ради прихоти другой женщины.
Она высыпала мусор в ведро и посмотрела на закрытую дверь спальни. За ней сидел её муж, полный ненависти к ней. Она стояла на кухне, полная холодного презрения к нему. Между ними было всего несколько метров коридора, но на самом деле между ними пролегла непреодолимая пропасть. Война была объявлена, и пленных в ней брать никто не собирался. Елена налила себе новой воды в чайник. Жизнь продолжалась, но теперь это была совсем другая жизнь. Жизнь, где она больше никому ничего не должна…
СТАВЬТЕ ЛАЙК 👍 ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ ✔✨ ПИШИТЕ КОММЕНТАРИИ ⬇⬇⬇ ЧИТАЙТЕ ДРУГИЕ МОИ РАССКАЗЫ