Тишина в сталинской «трешке» на Кутузовском проспекте была неестественной, звенящей, гнетущей. Массивные стены словно впитали в себя горе и теперь давили изнутри. Но продлилась эта тишина недолго. Едва гроб с телом Антонины Павловны вынесли из подъезда, едва траурная процессия скрылась за поворотом, как в квартире, словно по команде невидимого режиссера, началась суета. Воздух, еще пахнущий корвалолом, ладаном и увядшими розами, мгновенно наполнился другим запахом — запахом алчности, жадности и нетерпения.
Алина, племянница покойной, сидела на маленькой деревянной табуретке в углу кухни, сжимая в руках мокрый от слез платок. Ей было двадцать три года, но сейчас она чувствовала себя маленькой, испуганной девочкой, какой была десять лет назад, когда тетя Тоня забрала ее к себе после страшной автокатастрофы, унесшей жизни обоих родителей. Алина искренне горевала. Для нее уход тети был потерей не просто родного человека, а единственного близкого существа на всем белом свете, каменной стены, за которой она жила спокойно и уверенно все эти годы.
А вот для остальных собравшихся смерть Антонины Павловны стала совсем другим событием — сигналом к старту большой гонки за наследством.
В коридоре громко топали, скрипели половицы старого паркета.
— Галя, ты только посмотри, какой паркет! — гудел басом дядя Витя, двоюродный брат покойной, который при жизни сестры появлялся здесь от силы раз в год, чтобы занять денег под какой-нибудь очередной «стопроцентный проект». — Циклевать надо, конечно, но дуб есть дуб. Настоящий, сталинский! Вечный материал!
— Да подожди ты со своим паркетом, — раздраженно шипела его жена, тетка Галина, женщина необъятных размеров и такой же необъятной наглости. Ее голос был резким, пронзительным. — Ты лучше сервиз проверь в серванте, тот самый, с золотой каемочкой. Тоня хвасталась, что там «Мадонна» настоящая, немецкая, довоенная. Если эти… — она многозначительно кивнула в сторону кухни, понизив голос, но не настолько, чтобы Алина не услышала, — не побили специально или вообще не утащили уже.
Алина вздрогнула, сильнее сжала платок. «Эти» — это была она. Девочка, которую десять лет растила Антонина Павловна, вкладывая в нее душу, последние силы и деньги.
В кухню, даже не разувшись, грязными ботинками по чистому линолеуму, ввалился сын Вити и Гали — тридцатилетний оболтус Стасик. Он окинул Алину оценивающим, холодным взглядом, но не как женщину, а как досадную помеху, занимающую полезную жилую площадь. Лишний элемент в квартире.
— Слышь, Алинка, — он бесцеремонно распахнул холодильник, достал бутылку минеральной воды и отхлебнул прямо из горла, вытерев рот рукавом. — А тетка золотишко где хранила? Кольца, цепочки там всякие? В спальне, да? В шкатулке?
— Я не знаю, — тихо, почти шепотом ответила девушка, стараясь не встречаться с ним взглядом. — Стас, имей хоть немного совести. Тетю еще даже не похоронили толком, земля не улеглась, а вы уже…
— А ты нас совести не учи, приживалка, — в дверях грузно появилась Галина, заполнив собой весь проем. На ней была черная траурная косынка, которая смотрелась на ее румяном, лоснящемся от жира и довольства лице как какая-то карнавальная маска, нелепая и фальшивая. — Мы тут — родня. Кровь! Понимаешь? Кровное родство! А ты кто такая вообще? Седьмая вода на киселе, дочка троюродной сестры, которую и в глаза-то никто не видел. Тоня тебя из жалости подобрала, как котенка с помойки, кормила, поила, одевала. Хватит уже, пожила в центре Москвы, в элитном доме, на всем готовом. Пора и честь знать.
— В каком смысле? — Алина подняла покрасневшие, опухшие от слез глаза. — Я здесь прописана. Постоянно прописана…
— Прописана она! — хохотнул дядя Витя, протискиваясь в тесную кухню следом за женой. Запахло от него перегаром и дешевым одеколоном. — Временно ты прописана, дорогуша моя. Тоня мне сама говорила буквально полгода назад, когда я приходил: «Витька, я, наверное, завещание на вас напишу, на семью. Вы же настоящая семья, у Стасика дети скоро пойдут, им расширяться надо, а я одна старая что здесь». Вот так она и сказала. Я свидетель.
Это была наглая, циничная ложь, и Алина знала это абсолютно точно. Тетя Тоня терпеть не могла Виктора за его вечное пьянство и попрошайничество, а Галину — за базарную грубость и хамство. Стасика же она прямо в лицо называла «трутнем бессовестным» и «паразитом на шее родителей». Но сейчас, глядя на эти три нависающие над ней фигуры, заполнившие всю маленькую кухню, Алина вдруг почувствовала настоящий холодок страха, пробежавший по спине.
Тетя умерла внезапно, скоропостижно, во сне. Сердце не выдержало. Врачи сказали — обширный инфаркт, мгновенная смерть. Никаких разговоров о завещании, о наследстве, о будущем в последние дни не было вообще. Алина просто не думала об этом, целиком погрузившись в уход за больной женщиной, которая с каждым днем слабела все больше.
Поминки прошли как в мутном тумане. Родственников, о существовании которых Алина даже не подозревала, набралось человек пятнадцать. Они ели с отменным аппетитом, пили много и охотно, и говорили исключительно о квадратных метрах, о ценах на недвижимость, о том, «сколько сейчас такая площадь стоит в центре». Квартира на Кутузовском была настоящим сокровищем, золотой жилой. Делили они её жадно, азартно, с горящими глазами, чуть ли не мелом расчерчивая зоны влияния прямо по поминальной скатерти, споря, кому что достанется.
Алину за общий стол даже не позвали — она сама бегала с горячими тарелками, подавала закуски, убирала грязную посуду, мыла в раковине бесконечные горы тарелок и рюмок. Родственники смотрели на нее как на прислугу.
Окончательная развязка наступила ровно через три дня после похорон.
Алина вернулась из ближайшего магазина, где на свои последние деньги купила хлеб, молоко и пачку дешевых макарон, и вдруг обнаружила, что ключ не подходит ко входной двери. Замок был явно другой, новенький. Она попробовала еще раз — бесполезно. Сердце тревожно забилось. Она нажала на кнопку звонка. Раз, другой, третий.
Дверь распахнулась резко, с грохотом. На пороге стояла Галина, подбоченившись, с торжествующей улыбкой на лице. За ее широкой спиной маячил ухмыляющийся, довольный Стасик.
— Чего трезвонишь, как пожарная? — грубо, нагло спросила тетка, оглядывая девушку с ног до головы.
— Я… я домой не могу попасть. Ключ почему-то не подходит, — растерянно пролепетала Алина.
— А это, милая моя, больше не твой дом, — медовым, сладким голосом пропела Галина, явно наслаждаясь моментом. — Мы тут с юристом посоветовались, документы подняли, все проверили. Завещания никакого нет. Нигде. А раз нет завещания — вступают в силу наследники по закону. Дядя Витя — ближайшая родня, брат двоюродный, но единственный из оставшихся в живых. А ты — никто. Понятно? Так что давай, всего хорошего, до свидания. Не поминай лихом.
— Но там все мои вещи! — закричала Алина, чувствуя, как к горлу подкатывает истерика. — Там мамины фотографии, единственные! Мой ноутбук с дипломом, одежда, документы!
— Шмотки твои жалкие мы собрали, не волнуйся, — Галина презрительно пнула ногой стоящую у порога старую клетчатую сумку-челнок. — Забирай и проваливай. А ноутбук… Ну, считай, это справедливая плата за амортизацию квартиры за целых десять лет халявной жизни. Квартплату ведь не ты платила.
Алина дрожащими руками схватила сумку. Она была тяжелая, неудобная, но какая-то странная на ощупь, гремела внутри. Девушка торопливо расстегнула молнию, заглянула внутрь. Сверху, прямо на ее мятых свитерах и джинсах, небрежно лежали три трехлитровые банки с солеными помидорами, красными, плотными.
— Это еще что такое? — опешила она, не понимая.
— А это, детка, тебе приданое от покойной тетки! — загоготал, заливаясь смехом Стасик, держась за живот. — Ты же у нас хозяюшка была образцовая, все крутила эти дурацкие банки с бабкой вдвоем на пару, как заведенные. Жрите теперь, не обляпайтесь. Тоня Антоновна вечно носилась с этими помидорами консервированными, как с писаной торбой. Святое для нее было. Вот и вали с ними отсюда, куда хочешь.
— Вы не имеете права! — слезы брызнули из глаз Алины горячими струями. — Это беззаконие! Я в полицию пойду! Заявление напишу!
— Иди, иди, милая, — равнодушно зевнул дядя Витя, неторопливо выходя из глубины коридора с зубочисткой в зубах. — У меня там в районном отделении одноклассник начальником сидит, майор. Быстро тебе статью за бродяжничество пришьют. Или за попытку кражи. Скажем, что ты у Тони золото украла перед смертью, кольца ее фамильные. Кто тебе поверит? Документов-то у тебя никаких нет.
Дверь захлопнулась с оглушительным грохотом. Лязгнул новый засов, потом еще один.
Алина осталась одна на холодной лестничной клетке старого сталинского дома. В затертом свитере, в старых джинсах, с клетчатой сумкой-челноком в руках, в которой тяжело и тоскливо звякнули три банки с солеными помидорами. Вокруг была холодная, абсолютно равнодушная ноябрьская Москва, и идти ей было совершенно некуда.
Первую ночь после изгнания Алина провела на Казанском вокзале. Она сидела в душном зале ожидания на жестком пластиковом кресле, крепко прижав к себе сумку с банками, и боялась даже на секунду сомкнуть глаза. Вокруг постоянно бродили какие-то подозрительные личности с пустыми, потухшими взглядами, в воздухе стоял тяжелый запах несвежей еды, дешевого вина и немытых тел. Она чувствовала себя выброшенным на грязную улицу беспомощным котенком — маленьким, никому не нужным, обреченным.
Утром, едва забрезжил серый рассвет, она позвонила своей единственной подруге, Ленке. Та жила в крошечной, тесной «однушке» вместе с мужем и совсем маленьким ребенком в дальнем Подмосковье, в панельной пятиэтажке без лифта. Но, услышав сбивчивый, прерывающийся рыданиями рассказ Алины, Ленка даже не раздумывала ни секунды: «Немедленно приезжай. Что-нибудь обязательно придумаем. Не пропадать же тебе на улице».
Жизнь у Ленки с мужем была очень непростой, денег постоянно не хватало, но Алине все равно выделили старую скрипучую раскладушку прямо на тесной кухне, между холодильником и газовой плитой.
— Вот же звери настоящие, а! — искренне возмущалась Ленка, наливая крепкий сладкий чай из старого заварника. — Как коршуны хищные налетели! Стервятники! И ведь прекрасно знают, что ты круглая сирота, заступиться за тебя абсолютно некому. Алин, надо обязательно судиться с ними. Это же полный беспредел.
— Денег нет совершенно никаких на суды, Лен, — глухо, безнадежно ответила Алина, печально глядя в чашку с чаем. — Юристы дорогие. И документов-то у меня нет вообще ничего. Паспорт, слава богу, в сумке оказался случайно, а все остальное — свидетельство о смерти тети, документы на квартиру, мое свидетельство о рождении — все там осталось, у них в руках.
Прошла тяжелая неделя безысходности. Алина кое-как устроилась мыть грязные полы и лестничные клетки в нескольких соседних подъездах — на нормальную официальную работу без московской регистрации и приличной одежды никто не брал, а сидеть постоянно на шее у и без того бедствующей подруги было невыносимо стыдно. Руки быстро огрубели и потрескались от едкой хлорки, спина к вечеру ныла и болела нестерпимо. По вечерам она лежала на скрипучей неудобной раскладушке и бесконечно вспоминала тетю Тоню, их прежнюю спокойную жизнь.
Антонина Павловна была женщиной строгой, требовательной, старой закалки и воспитания. Она не любила излишних сюсюканий и сентиментальности, но в каждом ее поступке, в каждом слове всегда чувствовалась настоящая забота и любовь. Алина часто вспоминала их долгие тихие вечера на уютной кухне. Тетя Тоня очень любила домашнее консервирование, заготовки. Это был для нее целый священный ритуал, почти таинство.
«Запоминай, Алиша, — говорила она своим спокойным, рассудительным голосом, осторожно стерилизуя стеклянные банки над густым паром. — В жизни человеческой все устроено точно так же, как в консервации: самое главное — это абсолютная стерильность помыслов и правильный, выверенный рассол. Если душу свою гнильцой моральной не испортишь, то и стоять будешь долго, крепко, не взорвешься от внутренней гнили».
В тот последний жаркий август перед смертью тетя Тоня была особенно сосредоточенной и молчаливой. Она закрыла всего несколько банок каких-то особенных помидоров — крупных, мясистых, с острым чесноком и жгучим хреном, по старинному рецепту своей прабабушки.
— Эти банки, Алиночка, — сказала она тогда каким-то странным, очень серьезным, необычным тоном, — береги как зеницу ока. Это наш с тобой личный стратегический запас. На самый черный, беспросветный день. Когда совсем прижмет жизнь, когда покажется, что выхода нет вообще никакого — открывай и ешь. Раньше ни в коем случае не трогай. Запомни.
Алина медленно повернула голову и посмотрела в темный угол тесной Ленкиной кухни, где одиноко стояла ее клетчатая потрепанная сумка. Те самые три заветные банки, которые ей с издевательским хохотом швырнула на прощание жирная тетка Галина, лежали там, на самом дне. Родственники, сами того совершенно не ведая и не понимая, отдали ей именно этот «стратегический запас». Видимо, просто сгребли первое попавшееся из кладовки, чтобы побыстрее освободить место для своих вещей и не возиться.
Желудок предательски и громко заурчал от голода. Денег, с таким трудом заработанных тяжелым мытьем грязных полов, хватило только на черствый хлеб и молоко для маленького Ленкиного ребенка. Сама Алина не ела ничего со вчерашнего скудного обеда.
— Черный день… — тихо прошептала она в пустоту. — Ну куда уж чернее-то.
Алина тихо встала с раскладушки, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате семью, осторожно достала из сумки одну из тяжелых банок. Помидоры красиво плавали в слегка мутноватом, пряном рассоле, плотные, аппетитные, ровные. Есть хотелось просто нестерпимо, до боли в животе. Она взяла консервную открывашку. Металлическая крышка поддалась не сразу, с усилием, с характерным громким хлопком. По маленькой кухне мгновенно поплыл густой пряный аромат укропа, острого чеснока и жгучего хрена — запах дома, семьи, прошлого.
Алина дрожащей рукой вилкой подцепила первый скользкий помидор, осторожно отправила в рот. Вкус был потрясающим. До слез вкусным, родным, по-настоящему домашним. Она съела еще один томат, потом еще, жадно. И вдруг вилка с глухим стуком наткнулась на что-то необычно твердое в центре банки. Не на мягкий упругий бок спелого помидора, а на холодное стекло.
В самом центре банки, очень плотно и аккуратно обложенная со всех сторон крупными овощами, стояла небольшая узкая стеклянная колба, герметично и надежно запаянная сверху толстым слоем воска. Точно такие же пробирки Алина видела в университетской химической лаборатории.
Сердце девушки забилось гораздо быстрее, сильнее. Руки задрожали. Она торопливо вылила весь рассол в раковину, высыпала все помидоры в глубокую миску и осторожно достала странный загадочный предмет. Тщательно отмыла его от остатков рассола под струей холодной воды. Внутри прозрачной колбы отчетливо белела туго свернутая в плотную трубку бумага.
Совершенно дрожащими от волнения руками она осторожно расковыряла твердый воск острием ножа, вытащила тугую пробку. Подцепила свернутую бумагу маленьким пинцетом для бровей, медленно, бережно извлекла.
Это оказался плотный качественный лист, исписанный мелким, знакомым до боли почерком тети Тони. А внутри этого письма был аккуратно вложен еще один лист — официальный документ, с синими круглыми печатями и четкими подписями.
Алина осторожно развернула личное письмо, и слезы сами потекли по щекам.
«Алиночка моя, девочка любимая, — писала тетя старательным почерком. — Если ты сейчас читаешь эти строки, значит, меня уже нет на этом свете, а мои стервятники-родственнички наконец показали всем свое настоящее, мерзкое лицо. Я прекрасно знаю их породу и сущность. Я всегда знала, что они налетят сюда, как голодные вороны на падаль, едва только мое больное сердце окончательно остановится. И я точно знала, что самым первым делом они обязательно попытаются выжить тебя, выгнать на улицу. Они искали и будут искать завещание в моем старом сейфе, под матрасом кровати, в толстых книгах на полках. Но они все слишком ленивы, глупы и брезгливы, чтобы когда-нибудь заглянуть в мои простые домашние соленья. Они всегда считали это «старческой придурью» и «бабскими штучками». Пусть себе считают дальше.
Я составила завещание ровно полгода назад, совершенно тайно от всех. Нотариус — мой давний старый друг, хороший человек, Лев Борисович Григорьев, он в полном курсе дела и знает все. Но экземпляр завещания, который я всегда хранила дома для надежности, я решила спрятать максимально надежно и хитро. Чтобы они его точно не нашли и не смогли уничтожить до того момента, как ты сможешь себя защитить и отстоять правду. В этой банке — заверенная нотариусом копия моего завещания. А также координаты — адрес нотариальной конторы и личный телефон Льва Борисовича. Иди к нему сразу же, не медли. И совершенно ничего не бойся, слышишь? Правда всегда на твоей стороне, а теперь — и закон тоже. Я люблю тебя, доченька. Прости, что не уберегла от этой боли. Твоя тетя Тоня».
Алина дрожащими пальцами развернула второй, официальный лист.
ЗАВЕЩАНИЕ.
«Я, Смирнова Антонина Павловна, проживающая по адресу: город Москва, Кутузовский проспект… находясь в полном здравом уме и абсолютно твердой памяти… все мое имущество без исключения, в чем бы оно ни заключалось и где бы оно ни находилось на момент смерти, в том числе трехкомнатную квартиру по вышеуказанному адресу, денежные вклады и ценные бумаги… завещаю полностью моей единственной племяннице, Алине Сергеевне Ветровой, родившейся…»
Ниже, в самом конце документа, была приписка характерным почерком: «Родственникам — Виктору Петровичу, Галине Ивановне и Станиславу Викторовичу Смирновым — я завещаю набор столового серебра из буфета, чтобы им было чем с аппетитом хлебать густой суп своей бездонной жадности и подлости».
Алина медленно опустилась прямо на холодный кафельный пол и вдруг расхохоталась. Это был нервный, почти истерический смех, обильно смешанный с горячими слезами облегчения и радости. Тетя Тоня, ее любимая, мудрая, невероятно прозорливая тетя Тоня, сумела переиграть их всех даже с того света, из могилы. Она абсолютно точно знала наперед, что жадные родственники обязательно выкинут бедную Алину вон именно с этими «ненужными, старушечьими» банками. Она четко рассчитывала именно на их безмерную жадность, тупость и глупость.
На этот необычный шум из своей комнаты быстро прибежала сонная, растрепанная Ленка в старом халате.
— Ты что? Что случилось? — испуганно спросила она, включая яркий свет.
Алина молча протянула ей официальную бумагу, все еще пахнущую укропом, чесноком и долгожданной победой.
Ленка быстро пробежала глазами текст. Ее рот медленно открылся от изумления.
— Это… это правда? Настоящее? — прошептала она.
— Самая настоящая, — Алина вытерла мокрое лицо. — Звони быстро мужу, Лен. Пусть срочно ищет машину на завтра с самого утра. Мы с тобой едем на Кутузовский проспект. И к нотариусу обязательно.
В элитной квартире на Кутузовском проспекте дым стоял коромыслом. Прошло всего каких-то две недели с момента похорон, а самозваные новые хозяева уже развернули бурную, активную деятельность по «улучшению жилищных условий». Дорогие старинные обои в широком коридоре были безжалостно ободраны до голой штукатурки, ценный довоенный паркет засыпан толстым слоем строительной пыли и мусора. Повсюду валялись инструменты, пустые бутылки, окурки.
Галина самозабвенно командовала всем парадом ремонта. Она стояла величественно посреди просторной гостиной в ярком халате с золотым люрексом и важно указывала двум угрюмым таджикским рабочим, какую именно несущую стену ломать перфоратором.
— Вот здесь мы обязательно сделаем широкую арку! — громко вещала она, размахивая пухлыми руками. — Красивую, с лепниной! А здесь, смотрите, будет шикарная барная стойка с подсветкой. Стасик всю жизнь мечтал о настоящей барной стойке, как в ресторане!
Дядя Витя с наслаждением сидел на просторной кухне — той самой, где столько долгих лет хозяйничала покойная Антонина Павловна — и неторопливо попивал дорогой коньяк из тонкого хрустального фужера, принадлежавшего когда-то именно ей.
— Хорошо-то как живем теперь, а, Галка! — пьяно кричал он оттуда в гостиную. — Квартирка-то золотая оказалась! Сам риелтор вчера специально звонил лично, говорит, если продать сейчас по рыночной цене — легко хватит на три хорошие «двушки» в приличных спальных районах и еще на новую иномарку останется прилично!
— Не будем мы ничего продавать, дурак! — властно отрезала Галина, даже не оборачиваясь. — Сами здесь будем жить безбедно. Я всю свою несчастную жизнь в грязной хрущевке промучилась, как проклятая. Дай хоть на старости лет нормальным человеком себя почувствовать наконец!
Резкий звонок в дверь прозвучал неожиданно громко, требовательно и очень настойчиво.
— Кого там еще к чертям принесло? — крайне недовольно буркнула Галина, морщась. — Стас, ну-ка открой быстро!
Стасик, безвольно валявшийся на дорогом кожаном диване с телефоном в руках, неохотно, со стоном поплелся в прихожую, шаркая старыми тапками.
— Кто там? — лениво спросил он.
— Открывайте немедленно. Полиция и судебные приставы, — раздался строгий, официальный мужской голос за дверью.
Стас мгновенно побледнел, как полотно, и дрожащей рукой торопливо щелкнул новым замком.
Тяжелая дверь медленно распахнулась. В просторную квартиру решительно вошла целая внушительная делегация. Впереди спокойно шел высокий седой мужчина лет шестидесяти в безупречно сидящем дорогом костюме и очках в изящной золотой оправе — нотариус Лев Борисович Григорьев. Сразу за ним уверенно следовали двое крепких молодых полицейских в форме и местный участковый с планшетом.
А замыкала это торжественное шествие Алина.
Она была все в тех же простых выцветших джинсах и старом сером свитере, но теперь она смотрела совсем не в пол, как раньше, а прямо, твердо в наглые глаза своих родственников. В ее ясном взгляде не было ни капли злобы или мстительности, только абсолютно спокойная, ледяная решимость и уверенность в своей правоте.
— Вы кто вообще такие? Какого черта? Что за цирк устроили? — пронзительно взвизгнула Галина, стремительно выбегая из гостиной в прихожую, размахивая руками. — Я законная хозяйка этой квартиры! Немедленно убирайтесь отсюда все!
— Боюсь, уважаемая гражданка Смирнова, вы очень сильно заблуждаетесь насчет своих прав, — абсолютно спокойно, с ледяной вежливостью произнес Лев Борисович, неторопливо доставая из своего солидного кожаного портфеля толстую папку с документами. — Единственной законной хозяйкой данной квартиры является Алина Сергеевна Ветрова. Согласно нотариально заверенному завещанию покойной Антонины Павловны Смирновой, составленному полгода назад.
— Какое, к черту, завещание?! — дико заорал взбешенный дядя Витя, вываливаясь из кухни с фужером в трясущейся руке, расплескивая коньяк. — Нет никакого чертового завещания! Мы все обыскали, все проверили! Каждый угол!
— Значит, очень плохо, невнимательно искали, — спокойно усмехнулась Алина, делая шаг вперед. — Или просто искали совершенно не там, где действительно стоило посмотреть. Тетя Антонина отлично вас всех знала и прекрасно понимала, что вы никогда не цените то, что сделано собственными руками с душой и любовью.
Лев Борисович учтиво протянул ошарашенной Галине заверенную копию официального документа.
— Ознакомьтесь внимательно, пожалуйста. Документ абсолютно подлинный, надлежащим образом зарегистрирован в государственном реестре. Все предыдущие устные распоряжения полностью отменены. Вы находитесь в данной квартире совершенно незаконно. Более того, вы уже успели нанести значительный материальный ущерб ценному имуществу наследницы, самовольно начав несанкционированный капитальный ремонт без разрешения собственника.
Галина жадно схватила бумагу толстыми пальцами. Ее руки мелко тряслись, маленькие глазки лихорадочно бегали по строчкам текста. Лицо из обычного красного стало багровым, потом пошло неровными белыми пятнами.
— Это… это наглая подделка! Фальшивка! — начала истерично кричать она. — Она не могла такого написать! Эта хитрая девка ее явно чем-то опоила! Заставила подписать! Или вообще подделала подпись!
— Немедленно прекратите неуместную истерику, — сухо оборвал ее старший полицейский, делая шаг вперед. — У вас есть ровно тридцать минут на быстрые сборы личных вещей. В противном случае выведем принудительно силой и составим протокол. И тщательно проверьте свои сумки перед выходом, чтобы случайно не прихватить с собой ничего лишнего, чужого. Подробная опись всего имущества квартиры у нас имеется, заверенная нотариусом.
— А как же мы теперь?! Куда нам идти?! — совершенно растерянно, жалко пролепетал побледневший Стасик, хватаясь за дверной косяк. — Мы же уже свою старую квартиру сдали чужим квартирантам на год вперед! По договору!
— Это исключительно ваши личные проблемы и трудности, — холодно сказала Алина, глядя ему прямо в глаза. — Вы меня без малейших угрызений совести выставили на холодную улицу поздним вечером совершенно без копейки денег, даже не поинтересовавшись, есть ли у меня хоть какое-то место, где переночевать. Я даю вам целых полчаса, чтобы спокойно собраться. Серебряные ложки из буфета можете смело забирать себе — это единственное, что тетя Антонина вам действительно оставила по завещанию. Она так прямо и написала черным по белому: «чтобы было чем с аппетитом хлебать густой суп своей жадности и подлости».
— Стерва! Змея подколодная! — прошипела Галина, злобно бросаясь к платяному шкафу и начиная лихорадочно, в панике скидывать свои многочисленные вещи в большие мусорные пакеты. — Вся в покойную тетку пошла! Такая же хитрая гадюка!
Алина медленно, не спеша прошла через захламленный коридор на любимую кухню. Там, среди строительного мусора, битого кирпича и множества пустых бутылок, по-прежнему сиротливо стоял старый добротный обеденный стол — свидетель стольких семейных вечеров. Она нежно провела ладонью по знакомой потертой столешнице, ощущая тепло.
— Ничего, милая тетя Тоня, — тихо прошептала она в пустоту. — Мы все обязательно отмоем дочиста. Все исправим и восстановим.
Сборы незваных гостей были максимально унизительными и тягостными. Полицейские внимательно, придирчиво следили за каждым движением, чтобы «родственники» случайно не унесли с собой ничего действительно ценного из чужого имущества. Галина неуклюже пыталась спрятать под широкую кофту красивую старинную шкатулку с перламутром, но ее вежливо, но очень твердо попросили немедленно вернуть вещь на законное место. Дядя Витя громко матерился последними словами, яростно проклиная «слишком умную покойницу» и «хитрую, неблагодарную сиротку».
Когда наконец за ними с грохотом захлопнулась тяжелая входная дверь, в большой квартире снова воцарилась тишина. Но это была уже совершенно другая тишина — чистая, светлая, легкая, как выдох облегчения. Тишина, из которой окончательно ушло накопленное зло и фальшь.
Алина медленно подошла к широкому окну гостиной. Внизу, у подъезда элитного дома, Галина, Виктор и Стас неловко грузились в старое потрепанное такси, яростно ругаясь и обвиняя друг друга во всех смертных грехах. Они выглядели такими жалкими, мелкими и ничтожными, как обычные тараканы, которых наконец вымели старым веником из чистого дома.
Алина вернулась на родную кухню. Осторожно достала из своей потертой сумки две оставшиеся тяжелые банки с солеными помидорами. Бережно поставила их на привычное место — на чистую полку старого буфета.
— Спасибо тебе огромное, родная тетя, — сказала она негромко вслух, глядя на портрет. — За все. За науку. За любовь.
Она твердо знала, что теперь в ее жизни все обязательно будет хорошо и правильно. У нее снова есть настоящий дом, крепкая крыша над головой. У нее есть высшее образование, которое она обязательно успешно закончит. И у нее теперь есть самый главный жизненный урок, который она крепко усвоила раз и навсегда: справедливость в этом мире иногда выглядит совсем не как величественная богиня с весами и мечом, а как самая простая трехлитровая банка домашних соленых помидоров. Но вкус победы от этого становится только слаще и приятнее.
А поздним вечером она позвонила верной Ленке:
— Приезжайте всей семьей завтра. Будем вместе отмечать мое настоящее новоселье. Праздновать победу добра. И да, обязательно захвати килограмма два хорошей картошки. А помидоры отличные у нас уже есть.
