Глава 13. Идеальная жена
Багдад, ещё вчера содрогавшийся от лязга оружия, теперь утопал в аромате шафрана и розовой воды. Тигр лениво катил свои тяжелые волны, смывая память о смуте, но город помнил всё.
Казнь визиря Фадла ибн Сахля свершилась на рассвете — тихо, быстро, без лишнего драматизма. Так исчезают тени, когда солнце достигает зенита. Но политика — ненасытное чудовище, не терпящее пустоты.
Там, где вчера оборвалась жизнь, сегодня должен был зазвенеть свадебный бубен. Халифат жаждал праздника, словно иссушенная земля — дождя.
Повелителю правоверных требовался новый союз. Государственная надобность — жестокий скульптор: она отсекает всё лишнее, не спрашивая желания глины.
Чтобы унять гнев влиятельного персидского клана, оскорбленного устранением Фадла, аль-Мамун должен был ввести в свой дом дочь другого великого вельможи Хасана ибн Сахля.
Её звали Хадиджа. Но история, перемалывающая судьбы в золотую пыль, запомнит её под именем Буран.
В северном крыле дворца, в покоях, где ковры были белее первого снега на вершинах гор, восемнадцатилетняя Буран готовилась принять свою судьбу. Воздух здесь был густым, напоенным благовониями настолько, что становилось трудно дышать.
Невеста была красива той правильной, безупречной красотой, что не вызывает бури в крови, но обещает тихую гавань уставшему путнику.
Кожа цвета парного молока, огромные, по-детски испуганные глаза лани и руки, мягкие, словно лепестки лотоса, не знавшие иной тяжести, кроме золотых браслетов.
Она была идеальной. Воспитанная для высокого ложа, обученная молчать, когда говорят мужчины, и опускать ресницы, когда хочется кричать.
Старая няня, чьи пальцы походили на узловатые корни оливы, втирала в густые каштановые волосы госпожи масло с терпким ароматом жасмина.
— Ты затмишь само солнце, свет очей моих, — ворковала старуха, расчесывая тяжелые пряди гребнем из черепахового панциря.
— Повелитель забудет всех своих наложниц, едва переступит порог.Ты, полная луна, а они, лишь тусклые звезды, гаснущие на рассвете.
Буран смотрела в серебряное зеркало, но видела там не торжество будущей царицы, а застывший страх.
— Говорят, у него есть певица... — голос девушки дрогнул, словно натянутая струна.
— Та, что вывела его из лабиринта заговоров. Та, что стала королевой его сердца, не имея короны.
— Тсс! — няня испуганно замахала руками, будто отгоняя злого джинна.
— Не оскверняй свои уста именем этой... приблудной кайны! Она — дорожная пыль. А ты — дочь визиря, благородная кровь. Ты подаришь Халифу наследников. Ты сядешь с ним на трон. А певица? Песни умирают, как только стихает последняя нота уда.
Девушка промолчала. Несмотря на юность, Буран обладала той женской мудростью, что передается с молоком матери.
Она знала: есть женщины, которых берут в жены ради спокойствия границ. И есть женщины, ради одного взгляда которых мужчины сжигают города.
Ей предстояло узнать, какой магией владеет эта загадочная Ариб, чье имя шепотом произносил весь гарем.
Ариб наблюдала за суетой во внутреннем дворе из окна Павильона Ветров. Она вернулась в эти покои не как пленница, но как победительница, однако победа имела привкус полыни.
Аль-Мамун осыпал её дарами. Шелк из Китая, золотые кубки, редчайшие благовония Йемена — сокровища текли к её ногам сверкающей рекой.
Но самого Повелителя не было. Уже неделю, с того момента в тронном зале, их разделяла тишина. Он был занят. Государственные дела, приемы послов и... подготовка к Никаху — священному таинству брака.
— Он женится, матушка, — произнесла Ариб, не оборачиваясь. Её тонкие пальцы до белизны сжимали резной подоконник.
Мария, чья греческая красота увяла, но сохранила величественность античной статуи, сидела в кресле, с трудом вытянув больную ногу.
— Он Халиф, Ариб. Закон Всевышнего дозволяет ему иметь до четырех жен при условии справедливости. А обычай великих правителей требует наследников и политических союзов. Его сердце принадлежит тебе, но его долг принадлежит Империи и её законам
— Закон... — Ариб резко развернулась. Шелк её платья взметнулся черным крылом.
— Я спасла ему жизнь. Я отдала ему свою душу, вычерпала себя до дна! А он надевает свадебное покрывало на другую.
— Ты ревнуешь, — спокойно констатировала гречанка.
— Это глупо и опасно. Это чувство — как яд, который ты пьешь сама, надеясь, что отравится другой
— Я не ревную к ложу! — в глазах поэтессы стояли сухие, жгучие слезы.
— Я ревную к праву быть рядом. К праву называться его половиной перед лицом неба и людей. Эта Буран... разве она знает его? Разве она слышала, как он кричит во сне, терзаемый кошмарами войны? Разве она понимает дерзкие строки Абу Нуваса, над которыми он смеется? Она видит в нем титул. А я вижу человека.
Мария тяжело вздохнула, опираясь на трость:
— Так что он придет к тебе, когда устанет быть титулом. Жена — это долг, скучный и тяжелый, как парадная мантия. Любовница — это отдушина, глоток свежего воздуха. Стань воздухом, без которого он задохнется, и тебе будет плевать, кто носит корону.
— Я не хочу быть отдушиной, — прошептала Ариб, и в этом шепоте было больше стали, чем в дамасском клинке.
— Я хочу быть всем.
В дубовую дверь деликатно постучали. На пороге возник старший евнух в парадном одеянии, расшитом золотом.
— Госпожа Ариб, — он поклонился ниже обычного, с той особой почтительностью, которую выказывают лишь фавориткам.
— Повелитель прислал вам дар и просьбу.
Он протянул шкатулку из черного дерева, инкрустированную перламутром. Ариб откинула крышку. Внутри, на бархатной подушке, лежало ожерелье из черного жемчуга — редчайшего, добытого ныряльщиками в опасных водах Бахрейна. Каждая жемчужина стоила целого состояния.
Рядом лежала записка. Всего одна строка, написанная знакомым, стремительным почерком: «Солнце светит для всех, но греет только избранных. Приди сегодня. Не петь. Просто быть».
Сердце пропустило удар, а затем забилось гулко и больно. Он звал её на свадьбу. Это было жестоко. Это было невыносимо. И это было великолепно. Среди блеска, лести и лицемерия он нуждался в её правде.
Церемония бракосочетания аль-Мамуна и Буран вошла в легенды Востока как «Свадьба Жемчуга». Отец невесты, желая затмить всех визирей прошлого и будущего, приказал застелить полы дворца не коврами, а циновками, сплетенными из золотых нитей.
Когда Халиф вошел в пиршественный зал, с верхней галереи на него обрушился дождь. Но не воды. На гостей посыпались тысячи белоснежных жемчужин.
Крупные сферы стучали по мозаичному полу, отскакивали от тюрбанов, закатывались под диваны. Звук напоминал град, бьющий по крыше, — сухой, костяной перестук богатства.
Гости, позабыв о придворном этикете, бросились собирать драгоценный дождь. Почтенные старцы и гордые эмиры толкали друг друга, ползали на коленях, набивая карманы и рукава. Алчность исказила лица, превратив благородное собрание в стаю голодных птиц.
Аль-Мамун шел сквозь этот хаос с каменным лицом. Он был облачен в золотые одежды, сверкающий, недосягаемый, словно идол.
Но глаза его оставались холодными, как зимнее небо над пустыней. Он видел жадность, видел, с какой легкостью покупается верность.
На возвышении, под балдахином из парчи, сидела Буран. Она походила на драгоценную статуэтку, которую страшно взять в руки.
Слои вышивки и украшений скрывали фигуру, лицо пряталось за тончайшей вуалью, сквозь которую едва просвечивал испуганный взгляд.
Халиф подошел к ней и, как положено по обычаю, поднял вуаль. Зал затих. Невеста была прекрасна. Безупречна. Совершенна, как каллиграфическая надпись.
— Да благословит Аллах наш союз, — произнес Мамун традиционную формулу, которой от него ждали тысячи ушей.
Буран робко улыбнулась уголками губ, не смея поднять ресницы.
— Я буду покорной тебе, мой господин, — тихо сказала заученную фразу. Голос её был тих, как шелест листвы.
Мамун кивнул и сел рядом. Внезапно ему стало невыносимо, смертельно скучно. «Покорной...» — эхом отозвалось в его мыслях. — «Как скучно быть богом для того, кто даже не смеет взглянуть тебе в глаза. Как пресно пить воду, которая не имеет вкуса».
Он обвел взглядом бурлящий зал, скользя поверх голов, тюрбанов и перьев. И нашел её.
Ариб стояла в тени массивной мраморной колонны, вдалеке от суеты и ползающих по полу вельмож. Она была в черном. В цвете траура? Или в цвете знамени Аббасидов? На её шее матовым блеском мерцал подаренный им черный жемчуг.
Этот наряд был вызовом. Дерзостью. Но на ней траур выглядел как высшая форма элегантности, недоступная другим.
Она стояла прямо, гордо вскинув подбородок, и смотрела на него через весь зал. В её темных глазах не было упрека или мольбы. В них читалось глубокое, почти материнское понимание.
Ариб видела этот цирк. Она видела его одиночество среди золотых гор. И она улыбнулась ему. Слегка, одними уголками чувственных губ.
Эта улыбка сказала больше, чем все клятвы верности, произнесенные в этот вечер. «Ты играешь роль, любимый. Играй. А я подожду, когда занавес опустится».
Мамун почувствовал, как живое тепло разливается в груди, растапливая лед скуки. Незаметно для других он приложил ладонь к сердцу и чуть склонил голову в её сторону.
Буран, сидевшая рядом, заметила этот жест. Она проследила за взглядом мужа. И увидела женщину в черном. Красивую пугающей, зрелой, опасной красотой. Женщину, которая не собирала жемчуг с пола, потому что сама была драгоценностью, не имеющей цены.
Сердце молодой жены сжалось от дурного предчувствия. Ей не нужно было спрашивать, кто это. Она поняла всё без слов. Она — жена, хозяйка дома. Но та женщина у колонны — хозяйка его мыслей.
Пир длился до глубокой ночи. Когда настало время уводить новобрачную в покои, Мамун исполнил свой долг.
В спальне пахло мускусом и сладкими благовониями. Халиф был нежен с Буран. Он не обидел её ни грубым словом, ни резким жестом.
Но в его прикосновениях не было огня, способного расплавить металл. Это была бережная ласка садовника к редкому цветку, а не всепоглощающая страсть мужчины к женщине.
Когда Буран уснула, утомленная волнением и вином, Мамун бесшумно встал с ложа. Он накинул шелковый халат и вышел на террасу.
Ночь выдалась тихой и прозрачной. Внизу, в садах, ещё шумели припозднившиеся гости, слышался смех и звон кубков, но здесь, наверху, властвовал только ветер.
— Ты не спишь, Повелитель?
Голос, низкий и бархатный, раздался из темноты соседней террасы. Мамун медленно обернулся. Ариб стояла там, разделенная с ним лишь невысокой ажурной перегородкой из мрамора. Павильон Ветров примыкал к крылу новобрачных. Было ли это иронией архитектора или насмешкой судьбы?
— Как я могу спать, когда в моей постели лежит миллион динаров, а в моем сердце заноза? — спросил он, подходя к перилам.
— Занозу можно вытащить, — тихо ответила Ариб, тоже делая шаг навстречу.
— Если я вытащу эту, я истеку кровью.
Они стояли так близко, что могли бы слышать дыхание друг друга, но их разделяла стена — каменная и священная стена брака.
Лунный свет серебрил профиль Ариб, делая её похожей на древнюю богиню ночи.
— Она красивая? — спросила она. В голосе не было яда, только безбрежная грусть, древняя, как мир.
— Она идеальная, — ответил Мамун, глядя на темные кроны кипарисов. — Она как этот дворец. Дорогая, правильная, безупречная... и холодная. Мрамор прекрасен, но он не греет.
— Мрамор нагревается, если на него светит солнце, — возразила Ариб.
— Мое солнце сейчас стоит на соседнем балконе, — выдохнул Халиф.
Ариб протянула руку через парапет. Мамун потянулся к ней. Их пальцы едва соприкоснулись кончиками, и от этого легкого касания по телу пробежал электрический разряд.
— Иди ко мне, — шепнул он, и в его голосе зазвучала мольба. — Стража пропустит. Никто не посмеет остановить тебя.
Ариб медлила. Соблазн был велик. Один шаг — и она снова в его объятиях, снова победительница. Но она отдернула руку, словно обжегшись.
— Нет. Не сегодня, мой Повелитель. Сегодня её ночь. Я не буду воровкой, крадущей объедки с брачного стола.
— Ты гордая... — усмехнулся Мамун, но в усмешке было восхищение.
— Я Ариб.
Она посмотрела ему прямо в глаза, и луна отразилась в её расширенных зрачках двумя крошечными огоньками.
— Запомни эту ночь, Мамун. Запомни этот хруст жемчуга под ногами. Запомни эту идеальную, покорную жену. Потому что завтра ты проснешься, и тебе захочется не идеальности. Тебе захочется жизни. Тебе захочется спора, страсти, огня, который обжигает, а не тлеет.
— И что тогда?
— Тогда ты придешь ко мне. Не тайком, через черный ход, как вор. А открыто. Потому что Халиф делает то, что хочет, а не то, что должен.
Она развернулась, взметнув черным подолом, и растворилась в темноте своей комнаты, оставив после себя лишь тонкий шлейф аромата амбры.
Мамун остался один. Он посмотрел на свою ладонь, которая всё еще хранила фантомное тепло её пальцев.
Где-то внизу, в саду, кто-то затянул песню под перебор уда. Это была старинная баллада о соловье, который влюбился в розу, но не мог обнять её, не поранившись о шипы.
Халиф вернулся в спальню. Он лег рядом с молодой женой, глядя в расписной потолок. Он был самым могущественным человеком в мире, мог казнить визирей и дарить провинции. Но сейчас отчетливо понял, что попал в самую надежную, самую красивую тюрьму на свете. В золотую клетку долга.
И единственный ключ от этой клетки был у женщины, которая только что отказала ему.
На столе в комнате Ариб дрожало пламя свечи. Она сняла черное ожерелье. Тяжелое, как грехи, и прекрасное, как ночь. Положила его на стол.
Рядом лежал чистый лист бумаги. Она обмакнула калам в чернильницу. Рука её не дрожала, когда она выводила арабскую вязь:
«Любовь — это не тогда, когда тебя осыпают жемчугом, чтобы купить твою улыбку. Любовь — это когда ради тебя отказываются от жемчуга, чтобы увидеть твою душу».
Она задула свечу. Комната погрузилась во мрак. Завтра начнется новая битва. Битва не за жизнь, а за место под солнцем.
В этой войне у Буран были на стороне закон, традиции и могущественная родня. У Ариб была только она сама — её голос, её ум и её любовь.
Но, засыпая, она знала: этого должно хватить.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.