«Ты родила дочь, а не сына — позор семье», — сказал муж и ушёл из роддома.
Я до сих пор помню звук его шагов в коридоре.
Не слова — слова будто растворились в запахе хлорки и детского крема.
Именно шаги: тяжёлые, быстрые, нервные. Как будто он убегал не от меня, а от пожара.
Только пожар в тот день горел внутри меня.
Меня только что перевезли из родзала в палату.
Руки дрожали, под простынёй всё болело, голова гудела, как старая трансформаторная будка.
Но на груди, в зелёной пелёнке, сопела она — маленький комочек с морщинистым личиком и носом-пуговкой.
— Дочка… — прошептала я, когда акушерка приложила её к мне. — Здравствуй, доченька.
Она дёрнула кулачком, сморщилась и вдруг открыла глаза.
Серые, как у меня.
И почему-то мне показалось: смотрит строго, с укором, будто знала, что сейчас будет.
Максим вошёл в палату через десять минут после того, как меня перевезли.
Румяный, вспотевший, с мятой рубашкой под курткой. У меня мелькнула идиотская мысль: «Опять не застегнул до конца, простудится».
Он первым делом посмотрел не на меня и не на ребёнка.
На стену, где висела розовая карточка с надписью: «Девочка. Вес… Рост…»
И вот в этот момент что-то в его лице сломалось.
Ещё утром в родзале он сжимал мне руку и шептал:
— Лерка, ты справишься. Я здесь, я рядом. Главное, чтобы малыш был здоров, — помнишь?
А теперь вместо «малыша» он увидел «девочку».
И всё. Занавес.
— Как… девочка? — переспросил он у акушерки, будто она могла сейчас отмотать назад и переделать.
Та, привычная к такому спектаклю, пожала плечами:
— А кого вы заказывали?
Шутка повисла в воздухе, как мокрое полотенце.
Я попыталась улыбнуться:
— Макс, ну… увидишь, какая красавица.
Подойди, посмотри.
Он подошёл. Посмотрел.
Но не на неё — на меня.
И сказал то самое:
— Ты родила дочь, а не сына — позор семье.
Сказал и отвернулся к двери.
— Ты… что? — выдохнула я. Мне казалось, что это какая-то нелепая, жестокая шутка.
Он не ответил.
Только добавил, уже на пороге, глядя в пол:
— Отец этого не переживёт. Он ждал внука.
Я… я позже зайду.
И ушёл.
Акушерка что-то возмущённо пробормотала про «идиотов», поправила мне одеяло и ушла тоже.
Остались я, дочка и тишина, прорезаемая только чьим-то плачем в соседней палате.
Я смотрела на эту маленькую тельце, которая доверчиво прижалась ко мне, и не понимала.
Как это — «позор семье»?
С каких пор девочка — позор, а мальчик — честь?
Максим из «нормальной семьи».
Так считали все.
Отец — военный в отставке, строгий, но справедливый (по их версии).
Мать — женщина при нём, вечная хозяйка стола и хранительница рецептов салата «Оливье».
Два брата. Оба старше. Оба с сыновьями.
«У нас в роду одни мальчики, — гордо говорил свёкор. — Мужики!»
Когда мы только познакомились, я не придала значения его фразе:
— Будет сын — назовём в честь отца.
Про дочек он не говорил вообще.
Потом, когда мы уже подали заявление, свекровь как-то между делом заметила:
— Главное — роди мужика, а остальное приложится.
Я тогда смеялась:
— А если будет девочка?
— Ну… — она пожала плечами. — Девочки тоже нужны. Но мальчик — это род. Фамилия. Опора. Мужика надо.
Максим молчал.
И я решила, что ему всё равно.
Что это просто стариковские заморочки, которые от времени рассыпаются, как нафталин.
Во время беременности мы ездили делать УЗИ.
Врач, молодая девушка, улыбаясь, спросила:
— Пол знать будете?
Я уже открыла рот: «Да», но Максим опередил:
— Нет.
Повернулся ко мне:
— Пусть будет сюрприз.
Сюрприз, видимо, удался.
В палате, где я лежала, было ещё три женщины.
Одна — Алла, родила третьего сына. Муж носился вокруг неё, как мотылёк, приносил фрукты и цветы, каждый раз заглядывал в кроватку:
— Ну, богатырь! Ну, мужик!
Она смеялась:
— Да подожди ты, богатырь, он два с половиной кило весит, какой мужик…
Вторая — маленькая, тихая Лида, родила первую дочку. Муж, худой, как спичка, сидел возле неё весь день, держал за руку и плакал от счастья.
Серьёзно, плакал.
И каждый раз повторял:
— Моя принцесса… обе мои принцессы.
Я смотрела на них и невольно сравнивала.
У меня никто не сидел.
Никто не плакал от счастья.
Никто не носил апельсины.
Максим за три дня пришёл ещё один раз.
С букетом роз — поздно, я уже не воспринимала их как знак любви, скорее как взятку.
Стоял в ногах кровати, мялся.
— Как ты? — спросил.
— Нормально, — сказала я. — У нас всё хорошо.
Я специально сказала «у нас».
Потому что мы теперь вдвоём.
— Я… поговорил с отцом, — начал он, избегая моего взгляда. — Он… очень… ну… расстроился.
Говорит, как же так, три сына, и ни один…
— Максим, — перебила я. — Пожалуйста, можешь не продолжать?
Скажи лучше: ты её видел?
Он опустил глаза:
— Издалека.
— Издалека у нас на УЗИ все дети на инопланетян похожи, — устало сказала я. — Подойди к кроватке. Она настоящая. Тёплая. Это твой ребёнок.
Он сделал полшага — и отступил.
— Лер, мне уезжать надо. На работу.
Я как-нибудь позже… Ладно?
И ушёл.
На этот раз без громких фраз.
Просто ушёл — и всё.
По-тихому.
Разговор со свекровью случился на следующий день по телефону.
— Ну что там? — спросила она вместо «здравствуй». — Уже внук?
— Внучка, — ответила я. Голос почему-то дрогнул, будто меня ловили на чем-то преступном.
На другом конце повисла пауза.
— Девочка, значит… — протянула она. — Ну… ничего… Девочки тоже…
Потом вдруг резко:
— А врачи точно не ошиблись?
— Нет, — сказала я. — Я её видела. Несколько раз.
Свекровь вздохнула:
— Ох, Лера…
Отец в шоке.
Он всю жизнь мечтал о внуке.
У тебя целых девять месяцев было, чтобы привести всё в порядок.
Ты молодая ещё, могла бы…
— Простите, — перебила я. — Я что, должна была что-то там «привести в порядок», чтобы родить кого-то другого?
— Ты не понимаешь, — вздохнула она. — У нас род. Фамилия. Нас трое сыновей, и ни у одного нормального наследника.
У Пашки — двое пацанов от разных баб, толком никому не нужны.
У Андрея — инвалид…
Мы на Максима надеялись. А он…
— А он стал отцом прекрасной дочери, — как можно спокойнее сказала я. — Вы можете порадоваться. Или хотя бы сделать вид.
Свекровь захлюпала носом:
— Ты ещё мне указывать будешь, как радоваться…
Собери себя в руки.
Как домой приедешь — поговорим.
Я отключила телефон и положила его на тумбочку, как опасный предмет.
Потом посмотрела на дочку.
Она спала, высунув крошечный кулачок из пелёнки, как флаг.
— Видишь, Зайка, — прошептала я. — Ты, оказывается, позор и трагедия.
А я думала — чудо.
Она вздохнула во сне, будто ей снились другие, более добрые слова.
Выписка была странной.
Я заранее сказала сестре, чтобы приезжала она, а не Максим.
Не хочу платьев, шариков, оркестров.
Хотела просто забрать ребёнка и уйти.
Максим всё-таки приехал.
Стоял в стороне с потухшим взглядом, как человек, которого силой привели на свой же суд.
Сестра сунула мне тюльпаны, обняла:
— Лерка, ты герой.
Не слушай никого.
Она коснулась щёки дочери.
— Какая красота…
Фотограф бегал, пытался построить нас «счастливой семьёй»:
— Мама в центр, папа рядом, ребёнка сюда…
Я тихо сказала:
— Спасибо, не надо. Мы без папы.
Фотограф обиделся, пожал плечами, пошёл ловить более кооперативных клиентов.
Максим подвёз нас до дома и так и не решился подняться.
Сказал:
— Мне надо… к отцу.
Они ждут.
— Иди, — ответила я. — Только знай: я больше никому ничего доказывать не буду.
Ни им, ни тебе.
Он кивнул, как школьник, пойманный на курении, и уехал.
Мы с дочкой поднялись в нашу квартиру вдвоём.
Я открыла дверь и вдруг отчётливо почувствовала: это уже не «наша».
Это «моя».
Первые недели дома были как туман.
Памперсы, ночные кормления, пелёнки, бесконечное «аааа» и «ууаааа» в разных тональностях.
В какой-то момент я поймала себя на том, что разговариваю с детей никак не сюсюкая, а вполне серьёзным голосом:
— Так, гражданочка, у нас три варианта: покушать, поменять подгузник или обняться.
Выбирай один, потому что вопить без причины — это уже манипуляция.
Она, кажется, выбирала всё сразу.
Максим почти не появлялся.
Пару раз заходил, приносил пакеты с детским питанием и странный взгляд «я вроде бы тут, но не здесь».
Дочку на руки не просил.
Смотрел на неё издалека, как на чужую.
Однажды я не выдержала:
— Ты понимаешь, что она твой ребёнок?
Он дернулся:
— Да понимаю я!
Просто…
Я… не готов был к девочке.
Я всю жизнь представлял себе сына.
Как буду с ним в футбол играть, на рыбалку ездить…
— В футбол с дочерью нельзя? — спросила я.
— Можно, наверное… — он помялся. — Но… это не то.
Я посмотрела на него и вдруг очень чётко поняла: дело не в футболе.
Дело в его голове, в которой «девочка» = «лишний, ненужный вариант».
— Знаешь, Макс, — тихо сказала я. — Ты имеешь полное право не быть готовым к отцовству.
Но у тебя нет права говорить, что наш ребёнок — позор.
Ни вслух, ни про себя.
Он вздохнул, сел на край стула:
— Ты всё воспринимаешь слишком близко к сердцу.
— Это моё сердце, — напомнила я. — Оно по адресу.
Через неделю он сказал:
— Я ухожу к родителям.
Так будет лучше.
Ты с ней, они со мной.
Мне там легче.
Я кивнула:
— Иди.
Женщина с младенцем на руках не бегает за уходящим мужем.
Не потому что гордая.
Потому что ребёнка ронять нельзя.
Потом начались будни.
Днём я одна пыталась одновременно быть мамой, прачкой, поваром, бухгалтером (я работала из дома, брала удалённые задачи).
Ночью — не спать.
Когда совсем накрывало, я звонила маме.
Она жила в другом городе, не могла приехать надолго, но голос по телефону иногда заменял и няню, и психотерапевта.
— Дочка, — говорила она. — Слушай, не забивай себе голову.
Мужик ушёл — и бог с ним.
У тебя такая девочка…
Не дай им украсть у тебя радость.
Иногда мне казалось, что радость спряталась где-то под шкафом вместе с потерянной соской.
Но всё равно: стоило дочери ухватить меня за палец, улыбнуться во сне или издать новый забавный звук — и я думала:
«Если ради этого нужно было пройти через всё — значит, оно того стоило».
Мы назвали её Полина.
Не в честь кого-то, просто нам с мамой понравилось.
Поначалу я пыталась сохранить в Полининой жизни фигуру «папы».
Показывала фотографии:
— Вот это дядя. Он тебя очень ждал.
И каждый раз давилась этим «очень».
Максим иногда отправлял деньги.
Редко приходил.
Вёл себя, как дальний родственник, который зашёл на новоселье.
Когда Полине исполнилось три, он пропал совсем.
Как будто кто-то выключил его канал.
Я не бегала за ним.
Не искала, не писала.
Иногда заходила на его страницу в соцсетях — там была новая жизнь, новые фотографии, какие-то друзья с рыбалки.
О детях — ни слова.
Ни дочери, ни сына.
Просто мужчина, который делает вид, что семья — это старый аккаунт, который он удалил.
Когда Полина пошла в садик, началась новая серия вопросов.
— А у меня есть папа? — спросила она как-то вечером, разглядывая кукол.
Я застыла с ложкой супа на полпути ко рту.
— А как ты думаешь? — осторожно спросила я, выигрывая секунды.
— Должен быть, — уверенно сказала дочь. — У всех в группе есть.
У Маши — один, но злой. У Кирилла — два, но добрые.
А у меня кто?
Я села рядом, подбирая слова.
— У тебя есть папа.
Он… просто живёт отдельно.
Так бывает.
Иногда взрослые не умеют быть вместе, даже если у них есть дети.
Но это не твоя вина.
Она задумалась.
— А он меня любит?
Вот это был вопрос, к которому невозможно подготовиться заранее.
Я вдохнула.
— Думаю… он не умеет любить так, как нужно.
Но это тоже не твоя вина.
Ты хорошая девочка, даже если кто-то этого не понял.
Полина серьёзно кивнула:
— Ну ладно.
Если он передумает, пусть сначала научится.
Я тогда поняла: эта маленькая девочка уже умнее многих взрослых мужчин.
К нам в дом всё-таки пришёл мужчина — но другой.
Звали его Игорь, он был папой из нашей группы в садике.
Высокий, неуклюжий, с вечной халтурной стрижкой и добрыми руками.
Жена у него погибла два года назад, он воспитывал сына один.
Мы познакомились в коридоре садика, когда одновременно пытались натянуть на детей зимние комбинезоны.
Дети уже потели, а мы всё боролись с молниями.
— Ох уж эта экипировка, — вздохнул он. — Я иногда думаю: мы не родителей в сад передаём, а доспехи.
Мы засмеялись.
Потом ещё раз встретились на детском утреннике, потом случайно оказались рядом в магазине.
Слово за слово, чай, разговоры…
Через полгода он уже помогал мне чинить кран, а Полине — собирать конструктор.
Она в какой-то момент спросила:
— Мам, а можно он будет не папой, а Игорем?
А то папа — это слишком серьёзно.
Я обняла её:
— Можно.
Папа — это не должность, а человек.
И если когда-нибудь ты сама захочешь кого-то так называть — скажешь мне.
Максим объявился неожиданно, когда Полине было восемь.
Позвонил вечером.
— Лера, привет, — голос был странный, чужой. — Нам надо встретиться.
— Ага, — сказала я. — Сначала «нам надо родить сына», теперь «надо встретиться».
Чего тебе?
— Я…
Он замялся.
— Я женился.
У нас сын.
И… недавно выяснилось, что у него проблемы с почками.
Нужны анализы родственников.
Мне сказали, что у меня уже есть…
Он сглотнул.
— Дочь.
Я замолчала.
— То есть ты вспомнил о Полине, когда понадобилась кровь? — медленно уточнила я.
— Хороший повод.
— Не говори так, — зашипел он. — Ты не понимаешь.
Это серьёзно.
Можно я приеду поговорить?
Мы встретились в кафе.
Я пришла одна, дочке сказала честно:
— Папа хочет поговорить со мной.
Пока только со мной.
Полина пожала плечами:
— Ну поговорите.
Только не забудь, что я тебя не отдам.
Максим в кафе выглядел постаревшим, как сжатый файл.
Щёки похудели, лоб прорезали складки.
— Привет, — сказал он, избегая моего взгляда. — Ты хорошо выглядишь.
— Ты нет, — честно ответила я. — Сразу к делу?
Он кивнул, начал рассказывать про сына, больницу, врачей.
Я слушала и думала, как странно: когда-то я мечтала родить ему здорового ребёнка, а он этого не ценил.
Теперь он боится за другого ребёнка — и снова бежит.
— Врачи сказали, что нужны анализы кровных родственников, — закончил он. — Я подумал…
Он поднял на меня глаза.
— Лера, пожалуйста. Пусть Полина сдаст кровь. Это же просто анализ.
— «Просто анализ», — повторила я. — Тебе не кажется, что для начала неплохо было бы хотя бы познакомиться?
Он смутился:
— Мы познакомимся.
Потом.
Я… не знал, как…
Я думал, ты меня ненавидишь.
После того, что… я сказал в роддоме.
Я впервые за долгое время услышала от него хоть какую-то рефлексию.
— Я долго себя ненавидела, а не тебя, — спокойно ответила я. — За то, что терпела.
За то, что позволила кому-то назвать мою дочь позором.
Потом перестала.
Теперь у меня другая жизнь.
И да, в ней есть Полина.
И нет тебя.
Он сжал кулаки:
— Но ребёнок-то ни в чём не виноват. Мой сын.
— Как и наша дочь, — напомнила я. — Вспомни, Максим.
Она тоже не была виновата, что родилась девочкой.
Но ты же смог тогда уйти, хлопнув дверью роддома.
Не на секунду не задумавшись, что уходит от ребёнка.
Он опустил голову:
— Я тогда был идиот.
— Ты и сейчас им рискуешь остаться, — сказала я. — Потому что опять приходишь ко мне не как к матери своего ребёнка, а как к донору.
Сначала «дай наследника», потом «дай кровь».
Но знаешь, что изменилось?
Тогда Полина только родилась.
Сейчас ей восемь.
И это она будет решать, хочет ли она сдавать анализы, знакомиться с тобой и твоим сыном.
Не ты.
И даже не я.
Он уставился на меня:
— Ты что, позволишь ребёнку решать такие вещи?
— Это её тело и её кровь, — ответила я. — Мне хватило одного раза посмотреть, как ты распоряжаешься чужой жизнью.
Мы говорили с Полиной вечером.
Я долго думала, как объяснить всё так, чтобы не навешать на неё чужую вину.
— Помнишь, ты спрашивала про папу? — начала я.
— Ага, — она рисовала котика и не отрывала взгляд от листа. — Это он звонил?
— Он.
У него есть сын. Мальчик.
Он болеет. И врачам нужно, чтобы близкие родственники сдали анализ крови.
Папа попросил тебя.
Полина подняла голову:
— Потому что я тоже его ребёнок?
— Да, — сказала я. — Но это не значит, что ты обязана.
Я рассказываю тебе, чтобы ты могла решить сама.
Если захочешь — сдашь анализ.
Нет — нет.
Я буду на твоей стороне в любом случае.
Она долго молчала, рисуя усатую морду.
— Он тогда сказал, что я позор? — вдруг спросила она.
Я замерла.
— Кто тебе сказал?
— Тётя Света, — пожала плечами Полина. — Она думала, что я не слышу, как вы говорили на кухне.
«Ну как можно было такое сказать, когда она только родила девочку», — сказала она.
Я всё понимаю. Я не маленькая уже.
Я села рядом, взяла её за руку.
— Да, — честно призналась я. — Он так сказал.
И ушёл.
Но это не потому, что с тобой что-то не так.
Это потому, что у него в голове всё не так.
Ты — чудо.
А он тогда этого не увидел.
Полина вздохнула:
— Жалко его.
Столько лет с чудом не общаться.
Потом по-взрослому так спросила:
— Если я сдам кровь, ему станет легче?
— Возможно, — сказала я. — Но, Полин, важно, чтобы тебе самой не стало хуже.
Ты готова с ним встретиться, поговорить?
Это всё нельзя разделить.
Она задумалась.
— Если я соглашусь, он подумает, что я его простила? — уточнила.
— Может подумать, — честно ответила я. — Ты можешь сделать доброе дело не ради него, а ради мальчика.
Но для тебя это всё равно будет встреча с человеком, который однажды сделал тебе больно, ещё до того, как ты успела вырасти.
Полина нахмурилась, потом вдруг очень чётко сказала:
— Мам, я хочу сделать анализ.
Пусть мальчику поможет, если надо.
Но папой я его не называю.
И домой к ним не пойду.
Пусть приходит сюда, если хочет.
И сначала извинится.
Я смотрела на неё и понимала: нет, не я её воспитываю. Мы вместе воспитываем друг друга.
Максим пришёл к нам домой впервые за много лет.
Тот самый коридор, в котором он когда-то помогал мне завинчивать полку, теперь казался ему чужим.
Полина стояла посреди комнаты, в своём любимом зелёном свитере, с косой набок.
— Здравствуй, — сказала она. — Я Полина.
Я знаю, кто ты.
Но пока просто здравствуй.
Он побледнел:
— Привет…
Ты… стала такой большой.
— Люди растут, — пожала она плечами. — Даже те, кого ты не успеваешь заметить.
Я ушла на кухню, оставив дверь приоткрытой.
Не потому что подслушивать — просто на случай, если кому-то станет плохо.
Максим сел на край дивана, приобнял колени руками — жест мальчика, а не взрослого мужчины.
— Полина… — начал он. — Я… очень виноват перед тобой.
Я сказал ужасные слова в тот день.
Я был глупый, самолюбивый…
Мне казалось, что если родилась не такая, как я ждал, то… мне всё должны.
Я много лет боялся взглянуть тебе в глаза.
Ты можешь меня ненавидеть.
Но я хотел попросить…
Не прощения даже.
А шанса хотя бы стать… ну… знакомым.
Человеком, который когда-то был рядом.
Полина слушала внимательно, как взрослый, который анализирует клиента.
Потом сказала:
— Знаете, что самое обидное?
Вы могли мне не нравиться, я могла вам не нравиться, но вы даже не попробовали.
Вы выбрали за меня: что я вам «позор».
Теперь я выбираю сама: вы меня не папа.
Но вы — человек, который однажды очень ошибся.
Если вы эту ошибку понимаете, я могу сдавать анализы и иногда с вами разговаривать.
Но я не буду делать вид, что ничего не было.
Он кивнул — медленно, тяжело.
— Ты очень мудрая, — выдавил. — Гораздо мудрее меня.
— Я просто не успела привыкнуть к глупости, — пожала плечами Полина. — Ладно, давайте бумажки, где надо подписывать.
Сына его, к счастью, удалось вытащить: врачи подобрали лечение, анализы помогли.
Максим писал мне благодарственные сообщения, присылал фотографии мальчика.
Я отвечала коротко: «Здоровья».
Полина иногда переписывалась с братом — как с удалённым знакомым.
Ей было любопытно, но без фанатизма.
Максим пару раз пытался «войти в роль отца»: приглашал её на прогулки, в кино.
Она соглашалась иногда, но всегда возвращалась вовремя, с фразой:
— Было нормально.
Но папой он мне не стал.
И это не трагедия.
Сейчас Полине пятнадцать.
Мы с ней иногда вспоминаем тот самый роддом.
— Мам, — говорит она. — А если бы он тогда вместо «позора» сказал: «Спасибо»?
— Ты родилась бы при других словах, — улыбаюсь я. — Но человеком осталась бы той же.
Это они пусть жалеют, что ляпнули лишнее.
На нас это не написано.
Она поднимает бровь:
— Ты уверена, что ни строчки не осталось?
Я смотрю на неё: высокая, кудрявая, с умными глазами, которые сразу видят фальшь.
И понимаю:
да, где-то глубоко во мне всё ещё живёт та женщина в растянутой рубашке, которая лежала в палате и слушала, как уходит муж.
Но рядом с ней уже давно живёт другая — та, которая однажды сказала:
— «Позор» — не ребёнок и не женщина, родившая «не того».
Позор — человек, который способен бросить своего ребёнка из-за цифры в графе «пол».
И если уж говорить правду:
в тот день в роддоме родилась не только Полина.
Родилась и я — другая.
Та, которая больше никогда не позволит измерять ценность себя и своей дочери чужими ожиданиями.
А вы как думаете: сколько женщин до сих пор живут с клеймом «ты не того родила» — и сколько ещё нужно дочерей, чтобы этот «позор семье» навсегда вернулся тому, кто его произносит?