Чашка выскользнула из моих рук и разбилась о кафельный пол. Осколки брызнули в стороны, чай растёкся тёмной лужей.
Оля стояла в дверях кухни, красная, с трясущимися губами. Только что она произнесла слова, которые я боялась услышать все эти три года.
— Что ты сказала? — прошептала я.
— То, что слышала! — дочь не отступала. — Ты — обуза! Я больше не могу! Не могу!
Она развернулась и убежала в комнату. Хлопнула дверь.
Я стояла босиком среди осколков и чувствовала, как горячий чай обжигает ступни. Но не двигалась. Не могла.
***
Три года назад ум.ер мой муж. Витя. Тридцать два года вместе — и вдруг всё. Инфаркт на работе, скорая не успела.
Мне тогда было пятьдесят два. Работала в библиотеке — книги выдавала, картотеку вела. Зарплата копеечная, но Витя хорошо зарабатывал, так что жили нормально.
А потом его не стало.
Пенсия по потере кормильца, моя зарплата — вместе выходило так мало, что за квартиру платить не получалось. Коммуналка росла каждый месяц, а доходы — нет. Через полгода я поняла: ещё немного, и окажусь на улице.
Оля тогда сама предложила:
— Мам, переезжай к нам. У нас две комнаты, места хватит. Будешь с Мишенькой сидеть, мне на няню тратиться не придётся. Всем выгодно.
Мишеньке тогда было два года. Оля работала в банке, муж её, Костя, — в какой-то айти-компании. Вроде всё логично: бабушка при внуке, дочь экономит на няне, мне есть где жить.
Я согласилась. Продала нашу с Витей квартиру — она была маленькая, однушка на окраине, но хоть какие-то деньги. Отдала Оле на ипотеку. Думала — вклад в общее дело.
И переехала.
***
Первый год было хорошо.
Мишенька меня обожал, я с ним и гуляла, и книжки читала, и кашу варила. Оля приходила с работы — ужин готов, ребёнок накормлен, в квартире чисто. Костя тоже не жаловался.
Я чувствовала себя нужной. Полезной. Не обузой — помощницей.
А потом начались мелочи.
Сначала Оля попросила не переставлять посуду на кухне.
— Мам, я потом найти ничего не могу. Пусть всё стоит, как стояло.
Я согласилась. Логично же — её кухня, её порядок.
Потом — не включать телевизор после десяти вечера.
— Мам, у Кости рано подъём, он не высыпается.
Тоже согласилась. Купила наушники.
Потом — не выходить из комнаты, когда приходят гости.
— Мам, ну понимаешь, это Костины коллеги. Им неудобно при тебе... ну, расслабиться.
Я сидела в своей комнате и слушала, как за стеной смеются чужие люди. Чувствовала себя приживалкой. Бедной родственницей, которую терпят из жалости.
Но молчала. Куда мне деваться? Квартиру продала, деньги отдала. Пенсия — слёзы. На съёмное жильё не хватит.
А Оля уставала всё больше. Приходила с работы злая, дёрганая. На Мишеньку кричала, на Костю огрызалась. И на меня — тоже.
— Мам, почему суп пересолен?
— Мам, я же просила не трогать мои вещи!
— Мам, ты опять забыла выключить свет в ванной!
Я извинялась. Каждый раз. За суп, за вещи, за свет. За то, что существую в её пространстве.
***
В тот день всё началось с пустяка.
Мишенька заболел — простуда, ничего страшного. Но температура высокая, капризничал, не спал. Я с ним всю ночь просидела, Оля же на работу утром.
К вечеру я валилась с ног. Решила прилечь на часок, пока внук спит. Поставила чайник — и ушла в комнату.
И уснула.
Проснулась от крика. Оля стояла на кухне, чайник выкипел досуха, пластиковая ручка оплавилась, воняло горелым.
— Ты что, с ума сошла?! — дочь орала, не стесняясь. — Ты же дом спалить могла! Мишка в соседней комнате спит, а ты?!
— Олечка, я просто...
— Что — просто?! Забыла?! Как ты забываешь всё на свете?!
— Я устала, не спала всю ночь...
— А я, по-твоему, не устала?! Я пашу с утра до вечера, а ты даже чайник выключить не можешь!
И вот тогда она это сказала. Те самые слова.
— Ты не мать, ты обуза!
Ночью я не спала.
Лежала в темноте и смотрела в потолок. В голове крутилось: обуза, обуза, обуза.
Она права. Конечно, права. Какая от меня польза? Суп пересаливаю, чайник выкипает, свет забываю. Пятьдесят пять лет, а толку — как от подростка.
Витя бы сказал: «Люда, не выдумывай. Ты — лучшая». Но Вити больше нет. И некому сказать, что я — не обуза.
Под утро я приняла решение.
***
Утром я встала раньше всех. Приготовила завтрак — молча, аккуратно, ничего не забыла. Накрыла на стол. Разбудила Мишеньку, одела, покормила.
Когда Оля вышла из спальни, на кухне было чисто, ребёнок собран, я — одета и причёсана.
— Мам? — дочь смотрела настороженно. — Ты чего так рано?
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Сейчас? Я на работу опаздываю...
— Это важно.
Оля вздохнула. Села за стол, взяла чашку с кофе.
— Ну?
Я села напротив. Сложила руки на коленях, чтобы не тряслись.
— Оля, я уеду.
— Куда? — дочь подняла брови.
— Пока не знаю. Сниму комнату где-нибудь. Или в дом престарелых...
— Мам, ты чего несёшь?
— Ты вчера сказала правду. Я — обуза. Тебе тяжело со мной. Значит, нужно это исправить.
Оля поставила чашку. Руки у неё дрожали.
— Мам, я вчера... я была на взводе. Не надо было так говорить.
— Но ты так думаешь. Я же вижу. Ты устала от меня.
— Мам...
— Не перебивай, пожалуйста, — я подняла руку. — Дай договорить. Мне трудно.
Дочь замолчала.
— Я три года живу в вашем доме, — продолжила я. — Три года стараюсь быть полезной. Но я старею, Оля. Забываю вещи. Делаю глупости. И с каждым годом буду хуже, не лучше. Ты не должна тратить на меня свою жизнь.
— Мам, я не...
— Должна, — я покачала головой. — Ты работаешь, растишь ребёнка, тянешь ипотеку. И ещё я на твоей шее. Это неправильно.
Оля молчала. Смотрела в стол.
— Я позвоню тёте Наде, — сказала я. — Она давно зовёт к себе в деревню. Там тихо, воздух свежий. Мне будет хорошо.
— В деревню? — дочь подняла голову. — К тёте Наде? Мам, ей самой восемьдесят лет! Кто за кем там ухаживать будет?
— Разберёмся.
— Не разберётесь! Это... это глупость какая-то!
Оля вскочила, чуть не опрокинув чашку.
— Мам, ты не можешь просто уехать! А Мишка? Он же тебя обожает! Каждый вечер спрашивает: «А где бабуля? Бабуля сказку почитает?»
— Привыкнет.
— Не привыкнет! И я... — дочь осеклась.
— Что — ты?
Оля отвернулась к окну. Плечи напряжены, спина прямая.
— Мам, я же не это имела в виду.
— А что ты имела в виду?
Тишина. Долгая, тяжёлая.
— Я устала, — сказала Оля наконец. — Очень устала. На работе завал, Мишка болеет через неделю, Костя... — она махнула рукой. — Неважно. Я срываюсь на всех. На тебя — чаще всего. Потому что ты рядом. И потому что ты не даёшь сдачи.
Я молчала.
— Вчера... вчера был ужасный день, — дочь говорила тихо, не оборачиваясь. — Начальник орал, клиент нахамил, Костя опять задержался допоздна... Я пришла домой и увидела этот чайник. И меня... накрыло.
— Я понимаю.
— Нет, мам, не понимаешь! — Оля резко повернулась. Глаза мокрые. — Ты не обуза! Ты — единственный человек в этом доме, которому я могу доверять! Мишку — только тебе! Понимаешь? Только тебе!
— Но ты сказала...
— Я сказала гадость! Страшную, несправедливую гадость! Потому что трусиха! Потому что легче наорать на тебя, чем разобраться, что со мной не так!
Она села обратно на стул, закрыла лицо руками.
— Мам, не уезжай. Пожалуйста. Я не справлюсь без тебя.
***
Мы проговорили до обеда. Оля позвонила на работу, взяла отгул.
Сидели на кухне, пили чай — из нового чайника, старый пришлось выбросить — и впервые за три года говорили по-настоящему.
— Понимаешь, мам, — Оля сжимала чашку обеими руками, — я боюсь. Всё время боюсь. Что не справлюсь, что денег не хватит, что Мишка заболеет серьёзно, что Костя... — она запнулась.
— Что — Костя?
— Он хочет уйти. Говорит, устал от семейной жизни. Что мы с ним стали чужими.
Я вздохнула. Вот оно что.
— Давно он так говорит?
— Полгода уже. Мы почти не разговариваем. Он на работе допоздна, я — тоже. Дома видимся только на кухне, перед сном. И то — молча.
— Олечка, почему ты мне не рассказала?
— А что бы это изменило? — дочь горько усмехнулась. — У тебя своих проблем хватает. Зачем ещё мои?
— Затем, что я — твоя мать. Мне положено знать. И помогать.
— Мам, ты и так помогаешь. С Мишкой, с домом... Просто я... — она замолчала, подбирая слова. — Я привыкла всё тащить сама. С детства привыкла. Ты же помнишь, папа всегда говорил: «Оля — сильная, Оля справится».
— Помню.
— Вот я и справляюсь. Всю жизнь. А сейчас... сейчас уже не тяну. И злюсь на себя за это. А срываюсь — на тебя.
Я протянула руку, накрыла её ладонь.
— Олечка, послушай меня. Ты не должна тащить всё одна. Никто не должен. Люди для того и живут семьями, чтобы друг другу помогать.
— Но я...
— Ты — не железная. И папа ошибался, когда говорил, что ты «справишься». Не потому что ты слабая. А потому что справляться со всем — невозможно. Ни для кого.
Оля смотрела на меня, и слёзы катились по щекам.
— Мам, прости меня. За то, что я сказала. Это было... ужасно.
— Прощаю.
— Правда?
— Правда. Но при одном условии.
— Каком?
Я улыбнулась.
— Больше никаких секретов. Если тебе плохо — говори. Если нужна помощь — проси. Договорились?
Дочь кивнула, вытирая слёзы.
— Договорились.
***
В тот вечер мы сидели втроём на диване — я, Оля и Мишенька. Смотрели мультики, ели попкорн, хохотали над глупостями.
Костя пришёл поздно. Увидел нас — и замер на пороге.
— А это что за собрание?
— Семейный вечер, — ответила Оля спокойно. — Присоединяйся.
Он помялся. Потом скинул куртку, сел рядом.
Мишенька тут же забрался к нему на колени:
— Папа, смотри, там зайчик! Он смешной!
И Костя смотрел. И смеялся вместе с нами.
Я не знаю, что будет дальше. Может, они помирятся. Может, нет. Но в тот вечер — мы были семьёй. Настоящей.
***
Прошло полгода.
Костя не ушёл. Они с Олей начали ходить к семейному психологу — раз в неделю, по субботам. Я в это время гуляю с Мишенькой в парке.
Оля уволилась из банка. Нашла работу поспокойнее — в страховой компании, ближе к дому, без переработок. Денег меньше, зато нервов — тоже.
А я... я записалась на курсы компьютерной грамотности для пенсионеров. Бесплатные, при библиотеке. Теперь умею пользоваться интернетом, отправлять сообщения, даже видеозвонки делать.
Мишеньке показываю мультики на планшете. Он говорит:
— Бабуля, ты крутая!
И я чувствую себя крутой. Правда.
А тот день — с чайником и страшными словами — мы с Олей вспоминаем иногда. Без злости, без обиды. Как переломный момент. Как точку, после которой всё изменилось.
— Знаешь, мам, — сказала она недавно, — я рада, что тогда сорвалась. Ужасно рада.
— Почему?
— Потому что иначе мы бы так и молчали. Каждый в своём углу. А сейчас — разговариваем.
Я обняла её.
— Да, доченька. Разговариваем.
И это — самое главное.
***
Теперь, когда мне бывает грустно, я не молчу. Прихожу к Оле и говорю:
— Мне сегодня тоскливо.
И она обнимает меня, делает чай, садится рядом.
— Расскажи, мам. Я слушаю.
И я рассказываю. Про Витю, которого до сих пор не хватает. Про страхи — что стану совсем немощной, что буду всем мешать. Про одиночество, которое иногда накатывает даже среди родных людей.
Оля слушает. Не перебивает, не даёт советов. Просто — рядом.
А потом говорит:
— Мам, ты — не обуза. Ты — моя мама. И я тебя люблю.
Каждый раз, когда она это говорит, я плачу. От счастья.
Потому что три года назад я думала, что никому не нужна. Что лучше бы меня не было. Что дочь права — я только мешаю жить.
А оказалось — нужна. Очень нужна. Просто мы разучились говорить друг другу об этом.
Теперь — учимся заново. Каждый день.
И знаете что? У нас получается.
А вы говорите своим близким, как они вам нужны? Или тоже молчите, пока не станет слишком поздно?