— Забирай свои вещи и уходи, — тихо сказал муж, глядя в пол. — Она ждёт ребёнка, а ты… ты слишком старая для счастья…
Самое странное, что первое, о чём я подумала, — это не про «беременна», не про «уходи» и даже не про «слишком старая».
Я почему-то уставилась на его носки.
Серые, с протёртой пяткой, те самые, которые я каждый раз откладывала в стопку: «Надо выкинуть, надо купить новые».
Я не выкинула.
Он тоже не выкинул.
Зато теперь выкидывают меня.
— Старая, — повторила я, как будто язык примерил это слово и оно не подошло по размеру. — Для счастья?
— Не начинай, — устало попросил он и всё так же смотрел куда-то в район моих тапочек. — Я не хотел вот так, но… Марина беременна. Понимаешь? Беременна.
Это шанс… для меня. Новый. А ты…
Он замолчал, но конец фразы был и так понятен.
«А ты — уже была».
«Отстрелялась».
«Отслужила».
Как там они это формулируют?
Мне сорок шесть.
Мы прожили вместе двадцать два года.
Я знаю, как он любит кофе — без сахара, но с каплей молока.
Знаю, что у него болит колено на погоду, и что он ненавидит запах варёной свёклы.
Что он делает вид, будто спокойно относится к седине, но регулярно красит виски «бесцветным» тоником.
Я знаю его спину, его привычки, его голос в телефонной трубке, когда он говорит с начальством.
Я его знаю больше половины своей жизни.
А вот то, что у него есть Марина, которая ждёт от него ребёнка, я узнала вот сейчас, между котлетами и картошкой, которые уже остывают на плите.
— Ты мог бы хотя бы сесть, когда выгоняешь жену, — сказала я неожиданно даже для самой себя. — Как-то… по-человечески.
Он вздрогнул, поднял глаза, посмотрел наконец на меня.
Старую, значит, для счастья.
В зеркале над обувницей я видела ту самую «старую»:
волосы, собранные в небрежный пучок (крашеные, давайте честно), лицо с первыми глубокими морщинками, домашние штаны, футболка с пятном от соуса.
Не картинка.
Не Инстаграм.
Женщина, у которой сегодня был обычный рабочий день, а вечером муж решил сменить жизнь.
— Я не выгоняю тебя на улицу, — начал он оправдываться. — Я… Мы всё решим. Я тебе оставлю машину. И деньги. Я помогу с арендой. Просто… так будет честно.
— Честно, — повторила я. — Ты хоть понимаешь, что ты сейчас несёшь?
Он вспыхнул:
— А что, по-твоему, нечестно? Жить с тобой, делая вид, что я счастлив, когда внутри всё умерло?
Я имею право на ребёнка! На семью! На…
— На счастье, — закончила я. — А я, значит, уже всё получила, спасибо, отойдите, очередь.
Он заговорил быстрее, как человек, который выучил текст и боится сбиться:
— Лера, ну пойми. Ты сама говорила, что уже не хочешь начинать всё заново, ночные кормления, сопли, садики. Ты устаёшь, тебе тяжело. Тебе бы жить для себя…
А у меня сейчас — шанс. Я стал отцом, понимаешь? В сорок девять. Это… это не каждый день случается.
— Ты стал отцом, — кивнула я. — Впервые. Хотя мог бы им стать двадцать лет назад, когда мы ходили по врачам и надеялись, что у нас получится.
Только тогда ты почему-то скучал в коридоре и забивал анализы.
Но ладно. Пусть будет: стал отцом.
Скажи прямо: ты выбрал молодую беременную и выгоняешь старую небеременную. Так честнее.
Он дёрнулся:
— Не надо так грубо…
— А как, нежно? — спросила я. — «Милая, освободите, пожалуйста, место для молодой матки, старый багаж по коридору на выход»?
Он стукнул кулаком по дверному косяку:
— Хватит! Ты специально издеваешься!
— Я пока ещё жена, — напомнила я. — У меня два варианта: сломаться или издеваться. Я выбираю второе.
Я отошла к окну, пока не стукнула чем-нибудь по его визитному лбу.
На улице моросил дождь. Соседка с пятого этажа тащила пакеты, внизу гавкала чья-то собака.
Мир, как всегда, не заметил, что у меня рушится жизнь.
Мы с Максимом (забавно, что я до сих пор мысленно называю его по имени, а не «этот человек») познакомились в метро.
Я тогда возвращалась с учёбы — мне было двадцать четыре, я доучивалась на вечернем, днём работала в магазинчике бытовой химии.
Он зажал мне пальто дверью. Тупо. Не героически, не киношно. Просто попал край ткани в щель, я чуть не осталась в тамбуре.
— Ой, извините! — он тогда так искренне перепугался, что я расхохоталась.
Он довёз меня до нужной станции, потом ещё дождался, пока я отогрею руку, предложил кофе.
Мы были оба бедные, в съёмных комнатах, в ужасных кухнях с жёлтой плиткой и общим чайником.
Он — обещающий менеджер, я — вечная студентка/продавщица.
Нам пророчили: «Ничего из этого не выйдет».
Вышло двадцать два года брака, недостроенный домик на даче, одна выкинутая стенка между кухней и залом, один кот и ноль детей.
Дети — отдельная песня.
Сначала у нас просто «не получалось».
Потом «надо обследоваться».
Потом я услышала в кабинете врача аккуратную фразу:
— Вероятность естественной беременности… ну… крайне мала.
И увидела в глазах Максима что-то вроде облегчения и вины одновременно.
Мы пытались ещё.
Тело, таблетки, народные методы, молитвы мамы, подушки под поясницу, попытки «отпустить ситуацию».
В какой-то момент мы сдались.
Он больше, чем я.
— Будем жить для себя, — сказал он, открывая шампанское на нашу пятую годовщину. — Нам ни перед кем отчитываться не надо.
А теперь вот выяснилось, что «естественные чудеса» всё-таки происходят, просто не со мной.
Где-то есть Марина, двадцать с хвостиком, с удобной биологией и хорошей прилипчивостью.
— Ты с ней давно? — спросила я, не оборачиваясь от окна.
Он помолчал:
— Около года.
Я засмеялась. Тихо, безрадостно.
— Год. Значит, когда мы ездили в Сочи, ты уже с ней переписывался из туалета.
И когда покупал мне на день рождения фен, ты уже копил на коляску.
Как мило.
— Всё было не так, — зашептал он. — Мы просто… общались. Я думал, что это… ну… кризис.
Потом она забеременела. И я понял, что не могу отказаться от ребёнка. Но и оставить тебя… без всего… тоже…
— Не волнуйся, — перебила я. — Я уже не ребёнок. Я не стану плакать и держаться за твою штанину.
Я сняла с руки кольцо — привычное, чуть тесное — и положила на полку возле зеркала.
Получилось как-то очень неэффектно.
Киношные героини кидают в лицо.
Я — положила на полку.
Старая, что с меня взять.
— Значит так, — сказала я. — Ты хочешь честно?
Будем честно.
Он насторожился.
— Ты меня выгоняешь — формулировка твоя, не моя. «Забирай вещи и уходи», помнишь?
Хорошо. Я уйду. Но не сегодня, не с пакетом мусора.
Он открыл рот:
— Я не…
— Подожди, — остановила я. — Договорим сначала.
Я вытащила из шкафа чемодан — тот самый, синенький, с которым мы когда-то ездили на море.
— Я пойду к Светке, — объявила я.
— К какой Светке? — не понял он.
— К своей, а не к твоей, — усмехнулась я. — У меня тоже есть подруги.
Недолго, пару дней.
Ты за это время перевезёшь свои трусы к Марине.
Оставишь здесь ключи, документы на машину и всё, о чём мы договоримся.
Я вернусь — и мы спокойно оформим развод, раздел имущества и всё прочее.
Скандалов не будет.
Мне некогда. Я слишком старая для истерик.
Он растерялся:
— Я думал, ты будешь…
— Реветь? Ломать посуду? Просить остаться? — уточнила я. — Нет. Это как раз для молодых.
В моём возрасте слишком хорошо видно, кто чего стоит.
У Светки было тесно, шумно и уютно.
Она открыла дверь в халате, с бигуди, с кошкой на плече:
— Я знала, что этот день настанет, но надеялась, что не зимой, — сказала она, увидев мой чемодан.
Я прислонилась к стене и вдруг почувствовала, как с меня сползает весь этот бронежилет из сарказма.
— Свет… — только и смогла выдохнуть.
Она втянула меня в квартиру, обняла, запахла жареным луком и стиральным порошком:
— Плачь, давай, — разрешила. — Я потом шутить начну, но сначала поплачь.
Я послушалась.
Сначала тихо, потом сильнее, потом прямо с каким-то рычанием, будто во мне сидела собака и её долгие годы держали на цепи.
— Он сказал, что я старая для счастья, — выдохнула я сквозь икоту.
Светка покрутила пальцем у виска:
— Ну, ты сама виновата, конечно. Надо было сразу предупредить: «Старые — это мужчины после сорока, которые думают, что в двадцать лет им ещё можно рожать идеальное будущее».
Я сморщилась, но всё-таки фыркнула.
— Как её зовут? — спросила она.
— Марина.
— Ну хоть не Катя, — усмехнулась Светка. — А то «Марина» звучит, как временный ремонт.
Так, давай по порядку.
Первое: ты ни для какого счастья не старая.
Второе: тебя выгнали не потому, что ты старая, а потому что он тупой.
Третье: жить будешь пока у меня, на раскладушке. Условие одно: будешь кушать, спать и не превращаться в привидение, которое подвывает на кухне.
— А если я не буду кушать? — спросила я.
— Тогда буду заливать в тебя суп из поварёшка, — отрезала она. — И не спорь.
Первые дни я ходила, как будто меня вывернули наизнанку.
Телефон разрывался:
мама — «что случилось, доченька?»
коллега — «ты заболела?»
Максим — «давай поговорим нормально, без истерик».
Я выключала звук, смотрела в потолок и думала только об одном: как странно много времени в нашей жизни занимают не события, а подготовка к ним.
Я столько лет готовилась прожить с ним старость — вот ту, где внуки, дача, таблетки на ночь.
А сейчас мне надо подготовиться к тому, что старость у меня будет своя. Возможно, даже не старость. А что-то другое.
На третий день позвонил Максим.
Я решила всё-таки ответить.
— Да, — сказала я.
— Лер, — его голос был усталый, как будто это его выгнали из дома. — Ты где?
— На МКС, — сказала я. — Лечу в космос, искать свою старость.
Он раздражённо выдохнул:
— Можно без сарказма?
— Нет, — честно ответила я. — Без сарказма я с тобой уже двадцать два года прожила. Результат ты видишь.
Помолчали.
— Я… — начал он. — Я понимаю, что виноват.
Но давай хотя бы… по-людски расстанемся.
Я оставлю тебе квартиру.
Себе возьму только машину и немного денег.
Кредит за дачу буду платить сам.
Ты поживёшь там… ну… как хочешь.
— Какая щедрость, — сказала я. — То есть сначала ты меня выгоняешь, потом оставляешь в квартире, в которой оставишь и себя, и свою тень, и свои вещи, и будешь приходить к ребёнку… Вернее, к ребёнку будешь ездить туда, а ко мне — за документами.
Не усложняй.
Давай по-простому.
— Как? — спросил он.
— Квартиру пополам. Деньги пополам.
Да, я буду снимать жильё. Ну и что?
Зато я буду знать, что ничего никому не «должна».
Ты хотел честно? Вот честно.
Он выругался себе под нос:
— Ты специально делаешь себе хуже.
— Хуже, чем жить с тобой, который считает меня старой для счастья? — удивилась я. — Это надо постараться.
Мы развелись быстро.
Максим вдруг стал очень организованным: нашёл юриста, сам сгонял в МФЦ, всё оформил.
Его мама позвонила мне однажды, тяжело вздыхая в трубку:
— Валерия, ну почему вы так? Мужик же к ребёнку ушёл, это не то, что к любовнице.
Ты могла бы простить… Женщина должна уметь уступать.
Я ответила спокойно, без злости:
— Знаете, тёть Тань, я уступила ему молодость, здоровье, годы, когда ещё можно было бегать по врачам и верить в чудо.
Я уступила ему свой шанс стать матерью, потому что его устраивала роль мужчины без детей.
Теперь, когда у него случилось чудо, я уступаю ему свою фамилию.
Но не буду уступать жизнь.
Она у меня одна.
Она повздыхала ещё и повесила трубку со словами:
— Ну, делай как знаешь. Только не оставайся одна.
Как будто «одна» — это самое страшное, что может случиться с женщиной.
«Одна» оказалось очень громкой.
Тишина в съёмной однушке была такая, что по ночам я слышала, как стучат трубы у соседей.
Кровать казалась слишком большой.
Кофе по утрам — слишком горьким.
Светка приходила, приносила пирожки и новости:
— Видела их вчера в магазине. Он замученный, она с пузом, как шарик. Стоит, выбирает сметану. Я аж подавилась.
Слушай, а почему мы раньше не ходили на танцы? Там такие мужики под пятьдесят — и все холостые. Видишь, как жизнь нас обманула.
Я отмахивалась:
— Какие танцы, Свет?
У меня ж кредит, работа, новое жильё.
Я ещё мозги не собрала, а ты их уже на дискотеку тащишь.
Но однажды вечером я всё-таки пошла.
Просто потому, что оставаться дома сил больше не было.
Танцевальный клуб в ДК выглядел, как всё в этой жизни после сорока: немного уставшим, но живым.
Там были женщины — в красивых, но чуть тесных платьях, мужики с животиками, инструктор с облезлой стразой на туфле.
Музыка была старая — та, под которую мы с Максимом когда-то целовались на кухне.
Я сначала стояла в углу, как чужая.
Потом ко мне подошёл высокий мужчина в простой рубашке.
— Вы новенькая? — спросил.
— А так видно? — усмехнулась я.
— Видно, — кивнул он. — Вы смотрите на всех, как будто сомневаетесь, что имеете право быть здесь.
А это главный признак новичка.
Потанцуем?
— Я плохо танцую, — честно призналась я.
— Отлично, — сказал он. — Значит, не будете меня исправлять.
Мы танцевали.
Сначала я считала шаги, цепляясь за его руку, потом вдруг поймала себя на том, что смеюсь, когда наступаю ему на ногу.
Его звали Олег.
Он был разведён, с взрослой дочерью в другом городе, с младшим братом-инвалидом на иждивении, со своей небольшой кофейней на районе.
Он не говорил про «судьбу» и «половинки».
Он говорил про кофе, про ремонт машины, про то, как в пятьдесят три учиться танго — это вызов коленям.
Я впервые за долгое время слушала мужчину и не думала, как на него смотрится моя морщина на лбу.
Максим написал мне через пару месяцев:
«У нас родилась Соня. Хочу, чтобы ты знала».
Я смотрела на экран и думала: какая ирония.
Как будто кто-то сверху решил подлить драматургии: у него — Соня, у меня — бессонница.
Пальцы сами набрали: «Поздравляю».
И я даже не соврала.
Как ни странно, я правда была рада за ребёнка — не за него, за ребёнка.
Ни в чём не виновата девочка Соня, что её папа однажды сказал другой женщине: «Ты слишком старая для счастья».
Светка, узнав, только фыркнула:
— Ребёнка жалко. Родители… ну, им виднее, как себя ломать.
Слушай, а ты за Олега не думала?
Я покосилась:
— В каком смысле?
— В привычном, — закатила глаза подруга. — Он на тебя смотрит, как кот на сметану.
Вы с ним всё танцуете и танцуете. Это как-то подозрительно.
Я пожала плечами:
— Я ещё боюсь.
Понимаешь?
Раньше я верила, что если ты отдашь мужчине всё — молодость, годы, терпение — он это оценит.
Теперь я знаю, что это не гарантия.
Во мне до сих пор живёт та женщина, которая в тот вечер стояла на кухне с половником и слушала, как её жизнь делят на «старая» и «молодая».
Светка села рядом, обняла:
— И пусть живёт.
Просто к ней надо подселить другую — ту, которая в сорок шесть первый раз пошла танцевать не ради кого-то, а ради себя.
Пусть они хотя бы чай вместе пьют.
Олег оказался терпеливым.
Он не лез в душу с вопросами, но однажды после занятия сказал:
— Ты всё время как будто извиняешься.
— За что? — удивилась я.
— За то, что смеёшься. За то, что наступаешь на ногу. За то, что вообще пришла.
Как будто тебе уже поздно.
А я вот считаю, что поздно бывает только в морге.
Я рассмеялась:
— Крепкое сравнение.
— Зато честное, — пожал он плечами. — Я не собираюсь делать тебе предложение руки и сердца через два танца.
Мне просто с тобой хорошо.
Если тебе со мной — тоже, давай не будем терять время на «мне уже поздно».
Я тогда ещё не была готова отвечать.
Но фраза про морг почему-то запомнилась.
Прошёл почти год с того вечера, когда Максим сказал: «Ты слишком старая для счастья».
Я уже жила в своей квартире — небольшой, но своей, с серым диваном и яркими подушками (Светка настояла).
У меня был новый чайник, старый кот (я забрала его, спасибо хоть это он мне оставил), подработки на фрилансе и танцы два раза в неделю.
Иногда по вечерам я сидела на кухне, слушала радио и вдруг ловила себя на том, что… мне спокойно.
Не «бешено счастливо».
Не «экстаз».
А именно спокойно.
Телефон звякнул знакомым именем.
«Максим».
Я вздохнула и ответила.
— Да?
— Лера… — он говорил тихо. — Можно я подъеду? На пять минут.
— Зачем? — спросила я, хотя догадка уже прокралась.
— Просто… кое-что сказать.
Я подумала.
Могла бы отказаться.
Но решила, что внутри мне уже есть на что опереться.
— Приезжай, — сказала я. — Только правда — на пять минут.
Он постарел.
Это первое, что я увидела, когда он вошёл.
Не я. Он.
Морщины глубже, взгляд усталый, плечи ссутулились.
А когда-то он заходил в любую комнату, как будто там уже был его праздник.
— Ты хорошо выглядишь, — сказал он, озираясь. — Квартирка… ну… уютная.
— Спасибо, — кивнула я. — Ты — нет.
Он фыркнул:
— Твой юмор всё такой же.
— Я тоже, — согласилась. — Только теперь не с тобой.
Ты чего хотел?
Он потёр переносицу.
— Мы… с Мариной… ну… сложно всё.
Маленький ребёнок, ночь, она не спит, нервничает, ревнует, что я работаю.
Я всё время как на войне.
Иногда думаю о том, как было у нас.
Тихо. Спокойно.
Мне было… хорошо, Лер.
Я смотрела на него и молчала.
Пусть доскажет.
— Я, наверное, поступил тогда как подлец, — наконец выдавил он. — Нет, не «наверное». Как подлец.
Я… если ты когда-нибудь думала, что это из-за твоего возраста — нет.
Это из-за моей глупости.
Я испугался старости. И придумал себе, что молодая женщина и ребёнок — это билет обратно в молодость.
А по факту…
Он пожал плечами.
— Соня кричит, Марина кричит, я кричу.
А внутри только усталость и чувство, что я всё сделал неправильно.
Я подняла бровь:
— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела?
— Нет, — покачал он головой. — Я… я хотел извиниться.
За то, что сказал тогда.
Про «старую для счастья».
Это была самая…
Он поискал слово.
— Самая идиотская фраза в моей жизни.
Ты была единственным человеком, рядом с которым я был хоть немного собой.
А я взял и растоптал всё это ради… иллюзии.
Извини.
Я слушала и думала, как странно: год назад эти слова были бы для меня как вода в пустыне.
А сейчас — как вода в реке, на которую смотришь с моста: да, она течёт, но ты уже не тонешь.
— Извинения приняты, — сказала я. — Если тебе от этого легче.
Он растерянно посмотрел на меня:
— И… всё?
— А что ещё ты ожидал? — удивилась я. — Что я скажу: «Возвращайся, любимый, я всё пойму и прощу, только сделай мне одолжение — считай меня снова молодой»?
Он опустил глаза:
— Я… иногда думаю… вдруг мы могли бы…
— Нет, — мягко, но твёрдо сказала я. — Мы не могли бы.
Понимаешь, Максим, ты ушёл не от меня старой к молодой.
Ты ушёл от себя взрослого к себе мальчику, который думает, что «новый ребёнок = новая жизнь».
Это не сработало.
Но это уже твоя задача — разгребать.
Моя — не возвращаться туда, где меня однажды посчитали старой для счастья.
Я встала, взяла его куртку, подала.
— У тебя есть дочь, — напомнила. — Маленькая Соня.
Попробуй хотя бы ей не сказать когда-нибудь, что она «слишком старая» для чего-то.
Может, хоть один человек в твоей жизни вырастет без этого груза.
Он вздохнул, надел куртку.
— Ты изменилась, — сказал он.
— Я снова стала собой, — поправила я. — А не приложением к твоим планам.
Пока, Максим.
Он ушёл.
В коридоре чуть слышно скрипнула дверь.
Я закрыла на замок, опёрлась лбом о прохладное дерево.
В комнате негромко тикали часы.
Кот потянулся на диване и, кажется, зевнул прямо в сторону двери.
— Что, старый, — спросила я его. — Мы с тобой для счастья не годимся?
Кот встряхнул ушами, спрыгнул и пришёл ко мне, тёрся о ноги так настойчиво, будто хотел сказать: «Годимся. Просто счастье другое».
В тот вечер я долго сидела на кухне, пила чай и смотрела на свои руки.
Эти руки гладили мужу рубашки, таскали пакеты, держались за его ладонь в очереди к врачам, стирали слёзы с моего лица, когда я узнавала очередной «не получилось».
Эти же руки сейчас держали кружку и не дрожали.
«Слишком старая для счастья», — вспомнила я.
Может быть, я правда слишком старая для чьих-то иллюзий, где женщина должна молча ждать, пока мужчина там «разберётся со своим кризисом».
Зато я оказалась в идеальном возрасте, чтобы вдруг честно спросить себя: а чего хочу я?
Без «надо», «должна», «пора», «у всех так».
Я хочу танцевать по четвергам.
Хочу пить по утрам нормальный кофе, а не остатки растворимого.
Хочу просыпаться в своей постели, а не в чужих ожиданиях.
Хочу любить — если получится — не потому, что «надо успеть», а потому что рядом с человеком спокойно.
Телефон мигнул новым сообщением.
«Завтра танцы. Ты придёшь?» — писал Олег.
Я улыбнулась.
Пальцы сами набрали:
«Приду. Я ещё не настолько старая, чтобы пропускать своё счастье».
Отправила.
Поставила чайник.
Погладила кота.
И вдруг очень отчётливо поняла:
в тот момент, когда он сказал мне «забирай свои вещи и уходи, ты слишком старая для счастья»,
он, сам того не понимая, освободил мне место.
Не для молодого мужа и не для чужих детей — для моей собственной жизни.
А вы как думаете: возраст правда может быть приговором для счастья — или это удобная отговорка для тех, кто боится брать за него ответственность?