Подборка "Духоведение Рудольфа Штайнера".
Дорнах, май 1921г. Лекция 3. Выдержки, продолжение.
Чтобы повести вас к зеленому цвету растений, я должен был указать на отделение Луны. Теперь я должен указать вам на другие отделения, происшедшие в земном развитии. Проследив изложенное мной ранее о развитии Земли, вы найдете, что мировые тела, окружающие Землю и принадлежащие к нашей планетной системе, находились во взаимосвязи со всеми земными планетами; они отделились, точно так же, как отделилась Луна. Правда, это связано с жизнью Солнца. Но, в общем, при рассмотрении Земли мы всё это можем считать одним отделением.
Видите ли, с этим отделением других планет взаимосвязана внутренняя окраска неживых предметов как таковых. Материя становится цветной, может становиться цветной потому, что Земля освобождается от тех сил, которые еще находились в ней в то время, когда планеты были с ней связаны, и эти силы действуют извне, из Космоса, и вызывают в окрашенных минеральных телах внутреннюю цветовую силу.
Мы видим здесь нечто, более глубоко сокрытое, чем тайна зеленой окраски растений. Но как раз потому, что оно глубоко сокрыто, то и внедряется глубже в существо, потому охватывает не только растительное живое, но и неживое минеральное, внедряется внутрь его. И это приводит нас, если мы хотим исследовать цвет предметов, опять же к космическим воздействиям. Нельзя хоть как-то объяснить цветность неживого, не зная о том, что цвет связан с теми внутренними силами, которые земные тела удержали себе, когда другие планеты выделились из земного бытия. И вот минеральные составные элементы нашей Земли сияют нам теми самыми цветами, которые они удержали от отделившихся планет. И эти цвета по-прежнему стоят под влиянием соответствующих планет космического окружения.
К примеру, красный цвет какого-нибудь минерала следует объяснять взаимодействием Земли с какой-либо планетой, например, с Марсом или Меркурием. Желтый цвет минерала мы должны объяснить каким-то взаимодействием Земли с Юпитером или Венерой, и так далее. Цветность минерального будет всегда оставаться загадкой, пока человек не решится – именно чтобы понять Землю также и в ее цветовой природе – мыслить ее во взаимосвязи с внеземным в Космосе. С этим связано то, что, фиксируя в живописи цвета, изображая на плоскости неживое, мы в известной мере должны вносить свет за поверхность, должны одухотворять всю поверхность, создавать некий таинственный внутренний свет.
Хотелось бы сказать так: лучащееся нам сверху, с планет мы должны стараться привести за поверхность, на которой фиксируем образ; должны приводить его за плоскость – чтобы живопись вообще создавала в нас органичное впечатление сущностного, не одного только образного. Таким образом, при живописании неживого дело заключается в том, чтобы одухотворять цвета. И когда мы его окрашиваем, когда полностью превращаем его в сияние, то вызываем этим сущностное. Вот процесс, который должен быть схвачен в живописи в отношении неживого.
А теперь вы поймете, что мы можем подняться также и к животному миру. Видите ли, если вы хотите писать ландшафт, в котором животный мир занимает особое место (опять же, это улавливается только ощущением), хотите внести в ландшафт животных существ, то цвета, которые обычно имеет животное, вам нужно сделать несколько светлее, чем они есть в действительности, и распространить поверх легкий голубоватый свет.
То есть если вы хотите писать, скажем, красное животное – что бывает реже, – то вам нужно было бы получить поверх его легкое голубоватое мерцание, и повсюду, где от растительных существ вы переходите к животным, желтоватое мерцание следует переводить в голубоватое.
Вам нужно будет мотивировать этот переход; тогда вы получите возможность писать животный мир, иначе – нет, иначе это всегда будет производить впечатление неживого образа. Так что можно сказать: когда мы пишем неживое, оно должно быть целиком и полностью сиянием, оно должно светиться изнутри наружу. Когда пишем живое, растительное, оно должно являться как сияющий образ. Сперва мы пишем образ, и даже пишем его так энергично, что мы, скажем так, отклоняемся от природного цвета. Мы придаем цвету образный характер, делая его несколько темнее, затем набрасываем поверх сияние: получается сияние-образ. Когда мы пишем одушевленное, животных, то должны писать образ-сияние. Мы не должны переходить к полному образу. Мы достигаем этого, если пишем светлее, переводим образ в сияние, но поверх добавляем нечто, что в известном смысле замутняет полную прозрачность. Этим мы достигаем образа-сияния. Поднявшись же к одухотворенному миру, к человеку, мы должны взойти к живописанию чистого образа.
НЕЖИВОЕ ===>> СИЯНИЕ; РАСТИТЕЛЬНОЕ ===>> СИЯНИЕ-ОБРАЗ;
ОДУШЕВЛЕННОЕ, ЖИВОТНОЕ ===>> ОБРАЗ-СИЯНИЕ;
ОДУХОТВОРЕННОЕ, ЧЕЛОВЕК ===>> ОБРАЗ.
Как раз это и делали живописцы, не писавшие еще внешнюю природу; они создавали именно чистый образ. Тут мы приходим к чистому образу.
Мы должны охватить в образах также и те цвета, которые выступают как цвета-сияние. Это делается тем, что мы в известном смысле лишаем их характера свечения, сияния, когда переходим к человеку; мы обращаемся с ними как с образами. То есть мы окрашиваем плоскость в желтое и пытаемся каким-то образом мотивировать его. Желтая плоскость хочет, собственно, выцветать по краям, стираться. Во всех остальных случаях непозволительно иметь желтое иначе, чем ослабляя его по краям. Когда пишут человека, можно лишить желтое его исконного цветового существа и превратить в образ. Цвета-свечение преобразовывают в цвета-образы, этим поднимаются в человеческую сферу, и, живописуя человека, не требуется заботиться ни о чем, как только о прозрачности посредника. Правда, сперва нужно действительно развить чувство того, чем становится цвет, переходя в образный характер. Вы видите: человек, вырабатывая себе ощущение того, каково различие между образным и тем, что живет в свечении, действительно проделывает путь по всему миру цветовых существ – и по мере этого существо цвета приходит к выражению в живописи.
Образное приближается, собственно, больше к мыслительному, и чем больше мы развиваем образное, тем больше приближаемся к мыслительному. Изображая в живописи человека, мы, по существу, можем живописать только наши мысли о нем. Но эта мысль должна быть на самом деле зримой мыслью. Она должна изживать себя в цвете. А человек живет в цвете, когда он, к примеру, нанеся желтую плоскость, способен сказать себе: она, собственно, должна была бы расплываться; я трансформирую ее в образ, значит, я должен модифицировать ее граничащими цветами. Я должен в известной мере оправдать в моей картине, что не предоставляю желтый цвет его воле.
Таким образом, вы видите, что на самом деле возможно живописать, исходя из цвета; возможно понимать мир цвета как нечто, развивающееся в ходе нашего земного развития: сначала цвет в качестве свечения облучает из космоса Землю; затем, когда находившееся ранее в Земле уходит из нее и вновь лучится обратно, цвет становится внутренним цветом предметов. И мы следуем этому переживанию в цвете, мы, переживая, следуем этому космическому существу цвета, и тем самым получаем возможность самим жить в цвете. Жизнь в цвете – это когда у меня в чашке краска, разведенная в воде, и я сперва окунаю кисть и только тогда привожу краску к фиксации, перевожу в твердое. Но когда я стою с палитрой и пачкаю краски одну другой, когда, имея на палитре краски в их совершенно материально-твердом виде, замарываю ими поверхность, – это никакая не жизнь в цвете. Так я не живу в краске, в цвете, а живу вне красок, вне цвета.
Я живу в цвете, в краске, когда перевожу краски в твердое состояние лишь из их первоначально жидкого состояния. Тогда я в известной мере переживаю то же самое, что переживал сам цвет, развиваясь из древнего лунного состояния до земного, и только здесь впервые зафиксировал себя.
Ведь твердое могло появиться только вместе с Землей. Здесь вновь рождается отношение с цветом. Я должен жить душевно с цветом, должен уметь радоваться вместе с желтым, в красном ощущать его достоинство или его серьезность, уметь переживать вместе с синим его нежно-возвышенное, хотелось бы сказать, уводящее в грусть настроение. Мне нужно уметь одухотворить цвета, если я хочу раскрыть их внутренние способности. Я не вправе живописать без этого духовного понимания цвета, в особенности, когда хочу писать неорганическое, неживое. Это не означает, что следует писать символически, не означает, что следует разворачивать насквозь нехудожественный элемент вроде того, что этот цвет означает то-то, а тот – что-то другое. Речь идет не о том, что цвета означают что-то иное, чем являются сами; но дело в том, чтобы человек умел жить с цветом.
Если продвигаться вперед, познавая правильным образом, то познаваемое поднимется из абстрактного в конкретное художественное, и в особенности это верно для столь подвижной стихии, какой является мир цвета. Рассмотрение цвета вообще не может происходить без того, чтобы поднимать его в духовное. Наше Я – само находится внутри цвета. Я и также астральное тело человека вовсе неотделимы от мира цвета, они живут в цвете и в силу этого они находятся вне физического тела, поскольку соединены с цветом вне его; Я и астральное тело – они-то впервые только и производят цвета в физическом и эфирном теле. Цвет это носитель, приносящий Я и астральное тело в физическое и эфирное тела. Так что весь способ рассмотрения должен быть изменен и преобразован, если хотят пробиться к реальности. И это возможно только через духовную науку…
Продолжение . . . Предыдущая стр.