Москва, декабрь 1898 года...
Павел Михайлович лежал в своей комнате и смотрел в потолок. Врачи говорили о больном сердце, о переутомлении. Вера Николаевна, его дорогая Верочка, едва оправившаяся после паралича, сидела рядом и держала его за руку.
Ей было трудно говорить,лицо всё ещё перекашивало, но она сжимала его пальцы, и этого было достаточно.
Ему было шестьдесят шесть лет, и он был счастлив. Хотя, пожалуй, счастье - не то слово. Скорее, он был спокоен. Спокоен, как человек, сделавший то, что должен был сделать.
Павел вдруг вспомнил, как сорок два года назад, весной 1856 года, он зашёл в маленькую лавку на Кузнецком Мосту и увидел две небольшие картины русских художников.
«Искушение» какого-то Шильдера и «Стычку с финляндскими контрабандистами» Худякова. Ничего особенного, если честно. Но что-то внутри него дрогнуло, когда он разглядывал мазки, краски, лица на полотнах.
«Русские художники, - подумал он тогда. - Свои. Наши.»
Он купил обе картины, хотя денег было в обрез. Отец умер шесть лет назад, и он с братом Сергеем едва сводили концы с концами, таская на себе отцовское дело. Лавки, полотна, лён... Утром шла торговля, вечером заполняли бухгалтерские книги. И всё же он купил эти две картины и повесил их дома, в той самой комнате, где спал ещё ребёнком.
Тогда Павел ещё не знал, что эти две скромные работы станут перыми в деле его всей жизни. Не знал, что через сорок лет у него будет целая галерея, в которой будут тысячи картин. Что его имя запомнят, хотя сам он всегда старался оставаться в тени.
«Моя идея была с самых юных лет наживать для того, чтобы нажитое от общества вернулось обществу», — написал он как-то в письме.
Звучало, конечно, высокопарно, но это была правда. Деньги сами по себе никогда не интересовали его. Интересовало его другое - сохранить, собрать и уберечь от забвения то, что могло исчезнуть.
Павел помнил, как в двадцать семь лет, тогда он был совсем мальчишкой, составил первое завещание перед поездкой за границу. Брат Сергей смеялся:
«Ты что, Паша, уже помирать собрался?»
А он просто знал, что если что случится, деньги должны пойти на создание общественной галереи русского искусства. Всем доступной и бесплатной.
Купцы тогда собирали картины для красоты в доме, для престижа. Боткины, Солдатенковы, Кокоревы... Каждый гордился своей коллекцией, показывал избранным гостям, но никому и в голову не приходило отдать это всё городу.
А Павел с самого начала знал, что галерея не должна быть его. Она должна принадлежать народу.
«Чудак», - говорили о нём. - «Странный человек».
Он и правда был странным. ходил в сюртуке одного и того же кроя, который носил двадцать лет, не меняя фасона. Не ходил на балы, не терпел светских раутов. Вставал в шесть утра, ложился в одиннадцать вечера. Расписание соблюдал так строго, что часы можно было сверять.
Но оборотной стороной этой скромности была щедрость, о которой мало кто знал. Арнольдовское училище для глухонемых - это его детище. Приют для вдов и сирот художников - тоже его. Клиника для душевнобольных... Впрочем, про клинику вспоминать всегда было тяжело.
1871 год...
Родился Миша, его первый сын, долгожданный наследник. Павел тогда был на седьмом небе, о, господи, мой мальчик! Продолжатель рода, будущий хозяин фабрик, галереи... Но радость длилась недолго. Через несколько месяцев стало ясно, что с ребёнком что-то не так. Он не развивался, как положено. Глаза пустые, взгляд отсутствующий.
Врачи качали головами: «Слабоумие. Неизлечимо.»
Вера Николаевна плакала ночами, а Павел молча ходил по комнатам и не находил себе места. Именно тогда он открыл психиатрическую клинику, может, там помогут таким, как Миша? Может, найдут способ? Не нашли.
Миша так и остался больным, тихим, беспомощным мальчиком в теле взрослого мужчины. И вся надежда теперь была на Ваню - младшего, весёлого, одарённого...
1887 год...
Скарлатина. Менингит. Мальчику было отмеряно всего лишь девять лет.
Когда Вани не стало, что-то внутри Павла надломилось. Дочери потом говорили, что отец изменился, стал молчаливее, замкнутее. Вера Николаевна тоже никогда уже не оправилась до конца.
Но работа спасала. Галерея спасала. Картины - вот что оставалось вечным, когда всё остальное рушилось.
...Павел вспомнил, как в 1892 году пришёл в Московскую городскую думу с заявлением.
Торжественно так пришёл, в своём вечном сюртуке, с бородой, подстриженной по старинке. Положил на стол бумагу:
«Передаю в дар городу Москве свою галерею со зданием и всеми картинами. Безвозмездно.»
Гласные думы встали и зааплодировали. Кто-то даже прослезился. А Павел стоял и думал:
«Господи, наконец-то. Наконец-то она больше не моя. Она для всех них».
Ему предложили дворянство. Прислали чиновника, который явился с торжественным видом:
«Павел Михайлович, государь император жалует вам потомственное дворянство в знак признания ваших заслуг!»
А он отказался. Чиновник даже опешил:
«Как так? Все купцы мечтают о дворянстве!»
«Я купцом родился, - сказал Павел спокойно, - купцом и умру.»
И было в этих словах не было гордыни. Верность себе, что ли. Он не хотел быть никем, кроме как простым московским купцом, собирателем картин и человеком дела.
Почётное гражданство Москвы он принял. Это было правильно. Он всю жизнь служил Москве, так почему бы не быть её почётным гражданином?
Павел помнил, как художники приходили к нему. Перов, Саврасов, Крамской... Он покупал у них картины за те деньги, которые мог себе позволить.
Говорят, прижимист был. Может, и так. Деньги нужно было беречь на новые покупки, на содержание галереи. Когда никто другой не покупал, когда художник сидел без гроша, без заказов, Павел Михайлович приходил и говорил:
«Покажите, что у вас есть.»
Иногда ему казалось, что он не коллекционер, а спасатель. Спасатель русского искусства, которое могло кануть в Лету, если бы не было кому его сохранить. Академия писала свои парадные полотна, император заказывал батальные сцены, а простая, живая, настоящая русская живопись - «Грачи прилетели», «Тройка», «Сельский крестный ход» - могла просто исчезнуть. Сгореть в мастерских, пропасть после смерти художника...
Он не давал этому случиться. Ходил по выставкам и высматривал. Где настоящее? Где то, что через сто лет будет важно? Иногда ошибался. Покупал проходные вещи. Но чаще попадал в точку.
«Боярыню Морозову» Сурикова хотел купить сам император Александр III. Приехал в галерею, посмотрел, восхитился:
«Павел Михайлович, продайте мне эту картину!»
А Павел покачал головой:
«Не могу, Ваше Величество. Она уже не моя. Принадлежит городу, а вместе с ним и России.»
И царь, представьте себе, поклонился ему. Низко так, по-настоящему. Эту сцену Павел запомнил на всю жизнь.
А ещё он помнил, как реставрировал картины сам в своём кабинете, за закрытыми дверями. Художники доверяли ему эту работу, даже такие, как Репин.
Павел покрывал полотна лаком, бережно, с любовью, словно это были не картины, а живые существа. Курил сигару в перерывах, и запах табака смешивался с запахом красок и лака.
Вера Николаевна иногда ревновала его к галерее.
«Ты любишь эти картины больше, чем меня», - говорила она, и в голосе её звучала обида.
А Павел только обнимал её и молчал. Потому что как объяснить? Галерея вовсе не соперница. Это продолжение его самого. Это то, ради чего он живёт.
Они прожили вместе тридцать три года несмотря на больного Мишу, на уход Вани, на бесконечные хлопоты, нехватку денег, споры с художниками... Вера была его опорой. Двоюродная сестра Саввы Мамонтова, из хорошей купеческой семьи, она понимала его мир. Не всегда одобряла, но понимала.
...Теперь она сидела рядом, и рука её дрожала. Павел знал, что ей недолго осталось. Врачи говорили, мол, после паралича такие люди долго не живут. Может, переживёт его на несколько месяцев, не больше... Странно, но эта мысль не пугала. Они прожили жизнь вместе, так почему бы и не уйти почти одновременно?
«Павлуша, - прошептала Вера, с трудом выговаривая слова, - ты... доволен?»
Доволен ли он? Павел подумал. Двое сыновей - один больной, другого уже нет. Состояние потрачено на картины, дворянства не принял, титулов не имеет. Всю жизнь проторговал, как простой купец...
Но галерея стоит того. Тысячи картин сохранены. Русское искусство не пропало. Люди будут ходить туда, простые люди, не только богатые, и смотреть. Смотреть на Россию. Видеть то, что он собрал для них.
«Доволен, - сказал Павел. - Я сделал то, что хотел.»
Через несколько дней к нему пришли родственники. Он лежал уже совсем слабый, еле дышал. Собрал последние силы и сказал:
«Берегите галерею... и будьте здоровы.»
Это были его последние слова. 4 декабря 1898 года, за одиннадцать дней до своего шестьдесят шестого дня рождения, Павел Михайлович Третьяков умер. Вера Николаевна пережила его на три месяца, ровно настолько, сколько врачи и предсказывали.
Их похоронили рядом на Даниловском кладбище, а через пятьдесят лет перезахоронили на Новодевичьем. Но это уже не имело значения. Осталась галерея, городская художественная галерея Павла и Сергея Михайловичей Третьяковых.
Просто Третьяковка, как стали говорить позже.
И каждый день туда приходят люди, смотрят на «Грачей» Саврасова, на «Боярыню Морозову» Сурикова, на «Неравный брак» Пукирева... Смотрят и не знают, что все эти картины могли исчезнуть, если бы не было одного упрямого московского купца в вечном сюртуке, который всю жизнь собирал, берёг и в итоге отдал народу.
«Я купцом родился, купцом и умру», - сказал он когда-то.
И сдержал слово. До конца.