Случай с перераспределением имущества между Ларисой Долиной и покупательницей ее жилья привлек меня вызванными реакциями. Эмоциональная сторона истории представляет минимальный интерес, чего не сказать о пласте мыслительных установок, определивших интонации и ход осмысления этой коллизии в медиа. Предпосылки прослеживаются даже в том, как окрестили последующую цепочку событий - «эффект Долиной».
Уже в названии зашит способ думать о сложившейся ситуации. Именное обозначение соединено с нейтральным, натурализующим понятием, которое указывает на последствия. На уровне мимолетной интерпретации в словосочетании распределяется ответственность, трансформируясь в вину.
Слово «эффект» влечет за собой шлейф ассоциаций с физикой, социологией и психологией, настраивая на нечто объективное, почти природное, как если бы мы наблюдали за эффектом, вытекающим из естественного мироустройства. Активные действия множества субъектов, реальных людей невидимой рукой смысла перекодируются в безличную закономерность. Сам человек, совершающий действие, что вписывается в рамки такого эффекта, как будто избавляется от морального выбора, подпадая под действие эффекта, симптом времени. Вторая половина конструкции трансформирует возникающую неопределенность в символическую вину, прикрепляя эффект к конкретной, хорошо известной персоне.
Получается гибридная конструкция. Она мимикрирует под научно-нейтральное наименование, одновременно неся в себе персональное обвинение. При этом множество действующих лиц, создавших реальную архитектуру прецедента, растворяется в фоне готового нарративного контейнера с сюжетом о его появлении, с моральной подсказкой, навешивающей проклятие происхождения, да и с повесткой - с тем, как должно идти обсуждение.
История располагает несколькими слоями, о которых можно поговорить. Во-первых, модель истины. Во-вторых, положение культуры и медиа в обществе. В-третьих, образ власти. Дело Долиной имеет общедоступный фактологический слой с цепочкой из вполне конкретных решений, а не просто безликих событий. Районный суд признал сделку купли-продажи недействительной, вернув квартиру и оставив покупательницу без жилья и денег. Затем другие инстанции подтвердили вердикт, а после общественного резонанса история повернулась в направлении Верховного суда, который истребовал дело и включился как высший орган, способный изменить статус случившегося. Параллельно начал жить упомянутый эффект как схема и как страх, превратившись в массовую практику и в широко обсуждаемую тему.
В ходе дискуссии и заполнения интернета мнениями название расщепилось на еще два популярных словосочетания. Массовый язык придумал ярлыки - «схема Долиной» и «бабушкина схема» - и ввел их в оборот. Слово «схема» придало оттенок криминально-бытовой сводки с хитрым приемом, а мягкий эпитет «бабушкина» дал странное сочетание трепетного отношения с социальной маской, адресующей подозрение целой возрастной категории. Индивидуальные решения вновь остались вписанными в рамки явления или обобщенного признака массы людей.
С тенденцией использовать лазейку в законе все понятно. Соблазн, желание заработать. Под ударом, на мой взгляд, оказываются наивные и слишком категоричные нарративы в духе «советское поколение лучшее» и «возраст как гарант мудрости и благочестия». Ожидаема и реакция. В нашей действительности жилье служит не просто местом обитания, оно концентрирует память - семейную биографию - и воспринимается как последняя твердыня частной собственности. Экономическая, политическая ситуации могут обостряться, но «моя квартира» мыслится как оплот безопасности и упорядоченная точка отсчета в хаосе. Именно к последней опоре и подрывается доверие. Оказывается, что идеально оформленная сделка с уймой подписей и документов не защищает от ретроспективного пересмотра. Отсюда возникает понятная коллективная тревога, затрагивающая представления о справедливости и образ дома как защищенного пространства.
Но любопытнее всего ассиметричное распределение гнева и структура его выражения. Общество не разворачивается к инстанциям, устанавливающим правовое представление ситуации и реализующим идею справедливости. Точкой притяжения всех эмоций становится сугубо фигура на витрине, у которой есть лицо, голос, образ, жизнь. Подлинное решение сохраняет неприкосновенность, оставаясь в сфере сакрального, вне прямой критики - за него отвечает некий имперсональный механизм. Культурный деятель предстает лишь спутником священного и трансцендентного, неуязвимых политических и силовых структур. Он вращается близ этой реальности, привилегирован в быту, но именно его можно публично распять, не покушаясь на богов и божественное, чтобы не задеть монополизированные ими идеалы.
Формально мы живем в традиционном обществе с культом преемственности и сакрального закона. На уровне практики истина зачастую оказывается событийной. Она каждый раз заново производится решением суда, поворотом в телевизионной риторике, новой трактовкой линии, осуществляемой в актах политического Замка. После громкого резонанса начались предложения точечно подлатать модель и исход, который вполне мог быть иным сразу. Роль культуры в ее самом широком воплощении сводится к амплуа медиатора, что должен заранее проговаривать, эмоционально упаковывать еще только оформляемые властью мысли. Например, производя всякие подборки рекомендаций, гарантирующих безопасные сделки. На деле же они показывают свою хрупкость. Деятелям культуры и медиа негласно поручено опережать власть в работе с массовым сознанием, объяснять и оправдывать решения, но разрывы в нарративах неизбежны. Ведь эти мысли и нарративы регулярно меняются на ходу, вызывая разломы, которые ретушируются в логике обновленного сейчас, той самой непрерывной истории с «так было и будет».
На этом фоне общественная ярость, сконцентрированная вокруг фигуры Долиной, выглядит как идеальный технологический жест системы: удар принимают на себя не авторы законов и поправок, а культурная посредница, чей статус как раз и нужен для того, чтобы на него можно было безопасно проецировать ощущение несправедливости. Здесь наглядно применим классический мотив козла отпущения в изложении Рене Жирара. Система производит опасный прецедент, чем вызывает тревогу и ощущение угрозы, но не может позволить себе стать объектом сомнения. Тогда общественная реакция направляется на того, кто связан с сакральным порядком (получает признание, эфиры, имеет награды) и остается смертным, уязвимым, конкретным. Публичное распятие, подсвечиваемое медиа, снимает напряжение, демонстрируя наказанного виновника. Тем самым консервируется неприкосновенность архитектуры, породившей событие, и наказывается кто-то реальный.