Иногда мне кажется, что наша квартира дышит вместе со мной. Вдох — когда окна открыты и пахнет свежим хлебом из соседней булочной. Выдох — когда форточка захлопнута, холодильник гудит, как старый автобус, а в кастрюле на плите только вода и лавровый лист, чтобы запах создать, будто что‑то варится.
В тот день я проснулась раньше обычного. Сердце билось чаще: день зарплаты. Я знала: если Игорь сразу принесёт деньги домой, мы сможем хоть немного выпрямиться. Заплатить за свет и воду, за садик Сашке, купить не только макароны и дешевую крупу, но и кусок мяса, фруктов, сыр, йогурт… Так хотелось хоть раз накрыть стол, не считая каждую картофелину.
Я сидела на краю дивана и перекладывала мелочь из ладони в ладонь. За неделю всё, что у нас осталось, уложилось в маленький стеклянный стакан: горсть медных кружочков и несколько серых. Холодные, звенящие, как мои мысли.
— Марин, не начинай с утра, — зевнул Игорь, натягивая джинсы. — Сегодня всё решим. Получу — и заживём.
Он сказал это так легко, будто не вчера я уговаривала хозяйку подождать с оплатой за квартиру, не я стояла, краснея, в садике, слушая, как воспитательница говорит: «Марина, ну сколько можно задерживать?».
— Ты только прямо домой зайди, ладно? — тихо попросила я, поправляя ему воротник рубашки. — Нам платить за всё нужно, холодильник пустой. Я уже список написала.
Он чмокнул меня в висок, даже не взглянув на листок, и спрятал его в карман, как ненужную бумажку.
— Не переживай, жена, разберёмся. Родные же люди, не пропадём.
Он хлопнул дверью, и в квартире стало так тихо, что я услышала, как за стеной соседка взбивает ковёр. Я подошла к холодильнику, открыла дверцу и долго стояла, глядя внутрь. Полбанки майонеза, пара морковок, засохший кусочек колбасы, который я берегла Сашке на бутерброд, и банка варенья от свекрови. Варенье густое, вишнёвое, сладкое до приторности. Я всегда улыбаюсь, когда его открываю: на крышке кривой почерк его матери — «Для сыночка». Для сыночка, не для нас.
День тянулся, как кисель. Сашка вернулся из садика голодный, в коридоре пахло чужим ужином — кто‑то жарил котлеты. Я сварила ему кастрюльку каши на воде, посыпала сахаром, он ел и причмокивал.
— А папа нам сегодня конфет купит? — спросил он с полной ложкой во рту.
— Посмотрим, — ответила я и сама удивилась, как глухо прозвучал мой голос.
К вечеру телефон молчал. Стрелки часов подбирались к позднему часу, в окнах напротив одна за другой загорались лампочки, люди садились ужинать, а я всё ходила к окну и обратно. Сашка уснул, обняв плюшевого зайца, я укрыла его и присела рядом, всматриваясь в темноту за окном.
Игорь явился почти к ночи. Дверь распахнулась шумно, в коридор ворвался чужой запах — дорогих духов, новой кожи, холода. Он сиял так, будто только что выиграл что‑то невероятное.
— Марин, ты не поверишь! — заговорил он ещё в прихожей, даже ботинки как следует не снял. — Мать теперь как королева! Шуба — загляденье, мех — как облако. Сеструха, неблагодарная, визжала, когда телефон новый из коробки достала. Всё как люди живут, не хуже.
Он размахивал руками, на запястье блеснули новые часы, которых утром не было. На лавке в коридоре я заметила несколько плотных пакетов с блестящими надписями. Один раскрыт, внутри мелькнул ворс — светлый, мягкий. Шуба. Настоящая.
— Подожди… — я почувствовала, как во рту пересохло. — Ты… всё уже потратил?
— Да ладно тебе, — он махнул рукой и, наконец, стянул ботинки. — Жена, родня должна быть при хорошем. Сколько лет мать в старьё ходила, всё на нас с тобой экономила. Пора и её порадовать. А мы с тобой не пропадём.
Он вытащил из кармана кошелёк и небрежно бросил на тумбочку. Кошелёк хлопнул, как пустой пакет. Я открыла его — внутри лежало несколько мелких купюр и пара мятых бумажек поменьше. И горстка монет.
Рядом, аккуратно сложенные, лежали длинные полоски тонкой бумаги — кассовые листки из дорогих магазинов. Цены на них плясали у меня перед глазами, сливались, но одно я увидела очень ясно: сумма внизу, общая. Столько, сколько нам нужно было, чтобы прожить месяц, заплатить за всё и хоть иногда покупать Сашке яблоки не поштучно.
Холодильник за моей спиной вздохнул и снова загудел.
— Дорогая, я голоден, накрывай на стол! — Игорь привалился к стулу так, будто перед ним уже стояло жаркое с румяной корочкой.
Он сказал это привычно, лениво, не замечая, как у меня внутри что‑то хрустнуло. Я вдруг ясно поняла: вот он — сытый, довольный, за его спиной сияет шуба для мамы, в сумке — телефон для сестры. А у меня под ногами — липкий пол на кухне и кастрюля с водой, в которой даже макароны сварить не на что.
— Игорь, — я облокотилась о стол, чтобы не дрожать. — У нас… завтра передать за садик. За квартиру уже третью неделю ждут. Электрик приходил, сказал, что если ещё задержим, отключат свет. Помнишь, мы брали плиту в рассрочку, тоже каждый месяц платить…
— Не ной, — перебил он, даже не взглянув на меня. — Всё будет. Как‑нибудь разберёмся. Ты всегда сгущаешь краски. Садись давай, что приготовила?
«Что приготовила?» Я перевела взгляд на плиту. На передней конфорке стоял чайник, в котором уже остыл кипяток, на задней сиротливо темнела пустая сковорода. Я открыла шкафчик и долго смотрела на почти пустую полку. Пара сухарей, пакет дешёвой крупы, оставшийся с прошлой недели, и банка с солью.
— Сейчас… — выдохнула я.
Я заварила ему крепкий чай, положила последнюю ложку варенья, нарезала тонкий ломтик колбасы, оставив Сашке только кусочек на утро. Игорь ел, прихлёбывал, хмурился.
— Чего‑то маловато, жена. Я весь день как белка в колесе, а дома даже поесть нормально нельзя.
Слова падали тяжёлыми камешками. Я молчала. Если бы я сейчас заговорила, всё вырвалось бы разом — и наши вечера при свечке, когда отключали свет за неуплату, и взгляд воспитательницы, и мои ночи, когда я с калькулятором в руках высчитывала, на что хватит, а на что нет. Но я только сжала губы и стала собирать со стола.
Он лёг спать сытый и довольный, раскинувшись на нашей узкой кровати, как на царском ложе. Храпел громко, уверенно. А я сидела на кухне, в полумраке, и раскладывала по столу наши бумажки. Квитанции за свет, за воду, за садик, бумагу из магазина, где мы брали плиту, и надо было каждый месяц вносить часть. Горка тонких листков росла, как чужая снежная гора посредине нашей кухни.
Я пересчитала остаток денег. На ладони — несколько мелких купюр и горсть монет. Этого должно было хватить только на самое необходимое: немного крупы, пару килограммов картофеля, хлеб, и обязательно — оплатить свет и воду. Я уже знала, что выберу.
На телефоне мигало сообщение. От свекрови. Я открыла, не успев подумать. На экране — она, сияющая, закутавшаяся в новую шубу, мех переливается даже на тусклом снимке. Рядом его сестра, прижимает к щеке новый телефон, губы бантиком, глаза блестят. Под фото подпись: «Спасибо сыночку, настоящий мужчина!».
Я долго смотрела на это слово — «мужчина». Потом подняла глаза и увидела на подоконнике свой ужин: кружка с чаем без сахара и пару сухарей. И вдруг поняла: в этой семье сытым должен быть только один человек. А голодной — только я. И мой ребёнок. Чтобы он мог оставаться сынком. Маминым, бабушкиным, сестрёнкиным. Только не моим.
Слёзы не шли. Было какое‑то сухое, тихое опустошение, даже боль казалась лишней роскошью. Я сидела до глубокой ночи, слушая, как за стеной кто‑то мягко насвистывает песню, как в соседнем подъезде хлопают двери, как тикают часы.
Где‑то к рассвету, когда темнота начала сереть, внутри меня что‑то щёлкнуло. Не громко, без громких слов, без клятв и истерики. Просто стало ясно: разговорами тут ничего не изменишь. Скандал он переживёт, отшутится, уйдёт к маме, там его накормят и пожалеют. Надо, чтобы он почувствовал то, что чувствую я. Не словами — пустотой.
Утром я пошла в магазин и потратила последние деньги на самое необходимое, чтобы не отключили свет и воду. Себе купила маленький чёрствый хлебец, который нарезала тонкими ломтиками и подсушила в духовке. Так началась моя неделя на сухарях и чайной заварке.
Каждый день, укладывая Сашку спать, я проходила мимо стола, на котором лежали наши бумаги. Постепенно я стала раскладывать их как‑то особенно. Квитанции — по тарелкам. Бумаги из магазинов — в середину, как главное блюдо. Пустые упаковки от крупы, макарон, масла я тоже не выбрасывала: мыла, сушила и складывала стопкой. Я придумывала, куда что положу. Салфетки? Пусть будут вместо них платёжные документы. Скатерть? Старая простыня, на которой видны пятна от пролитого супа — нашего обычного ужина.
Я представляла, как он войдёт и сядет за стол. Как потянется за хлебом, а под рукой окажется не тарелка с борщом, а листок с цифрами и датами. Не котлета — а пустая упаковка от фарша, на который у нас не хватило денег. Не салат — а квитанция с предупреждением об отключении.
С каждым днём в моей голове вырисовывалась всё более чёткая картина ужина. Не скандала — урока. Я не собиралась кричать. Я собиралась накрыть на стол.
Неделя тянулась мучительно долго. Игорь всё реже заглядывал домой днём, звонил коротко, между делом. Я почти не ела, запивая сухари горячей водой и убеждая себя, что так даже легче — желудок не ноет, лишь легкая пустота внутри.
Наконец настал день, когда я закончила свою сервировку. На столе стояли тарелки, в каждой — аккуратно сложенные листки и чисто вымытые пустые упаковки. В центре я поставила банку с вареньем от свекрови, а рядом — последний кассовый листок из дорогого магазина с шубой. Всё выглядело почти торжественно.
К вечеру дверь распахнулась так же громко, как и в тот раз. Игорь вошёл, громко фыркнул, скинул куртку на стул.
— Дорогая, я голоден, накрывай на стол! — прокричал он из коридора, даже не заглянув на кухню.
Я вышла ему навстречу, вытерла руки о фартук и улыбнулась так, как не улыбалась уже очень давно.
— Уже всё готово, милый, — мягко сказала я.
Он, самодовольно потирая ладони, пошёл на кухню, не подозревая, что переступает порог не ужина, а приговора.
Он шагнул на кухню и замер. Я даже услышала, как у него в горле щёлкнуло — то ли сглотнул, то ли слово застряло.
Старая простыня на столе вдруг стала похожа на настоящую скатерть: я выгладила её до хруста. В центре — свечи в пузатых стеклянных стаканах, от них пахло горячим воском и чуть‑чуть гарью, потому что один фитиль только что подправила ножницами. Тарелки начищены до блеска, ложки и вилки лежат ровно, как на картинке из журнала, которого у меня никогда не было и уже не хотелось.
И только еды не было.
Вместо супа в глубокой тарелке лежала аккуратно расправленная квитанция из банка, там, где жирной печатью выделен наш долг за его «подарок маме». Вверху, чёрной ручкой, я подписала: «Первое».
На другой тарелке, под железной крышкой, которую он когда‑то купил «для красоты», легла стопка платёжек за свет, воду, садик, взнос за ремонт подъезда. Я положила их веером, чтобы всё было видно. Сверху — зелёная бумажка с надписью от управляющей компании: «Последнее предупреждение». Всё вместе я назвала: «Второе».
В хрустальной салатнице, которую мы доставали только по праздникам, лежали свёрнутые лентой чеки. Бутики, магазины техники, обувные салоны. «Салат “Семейные ценности”» — написала я на маленьком листке и воткнула его, как карточку в ресторане.
На его месте — большая плоская тарелка. Посередине — его пустой кошелёк, раскрытый, как рот, который больше нечем заполнить. Вилку я воткнула в него вертикально, словно нож. Ручка дрогнула, когда делала это, но я довела жест до конца.
А вместо хлебницы — детская копилка Сашки. Точнее, то, что от неё осталось. Я нарочно разбила её утром, когда сына не было дома. Глухой треск фарфора до сих пор стоял в ушах. Сейчас эти осколки лежали на маленькой тарелочке, а внутри, в ложбинке, серел комочек пыли да одинокая ржавая монетка, затерявшаяся в трещине.
Игорь медленно повернул голову от одного «блюда» к другому. Я стояла у дверного косяка, держась за фартук так крепко, что костяшки побелели.
— Это… что?.. — голос у него осип.
Я подошла ближе и, стараясь дышать ровно, улыбнулась.
— Проходи, садись, — сказала тихо. — Ты же голоден.
Он послушно опустился на стул, который жалобно скрипнул. Я села напротив, взяла в руку пустой бокал, подняла.
— Итак, — кивнула на первую тарелку. — Вот твоё любимое. Мясо щедрости по‑мужски. Видишь эту сумму? — я коснулась цифр пальцем. — Это… ну, пусть будет… десять моих рабочих дней. Десять дней, когда я приходила домой после смены и варила тебе суп из дешёвой крупы. Пока ты примерял, как там на маме сидит новая шуба.
Он дёрнул щекой, хотел что‑то сказать, но я продолжила, не давая себе остановиться.
— «Второе», — я поддела стопку платёжек. — Это не так красиво, но питательно. За каждый листочек — наш с тобой возможный ужин. Особенно люблю вот это, — я вытащила предупреждение об отключении. — Здесь вкус особенно горький. Это, знаешь ли, один месяц стирки руками в тазике, если нас всё‑таки отключат.
Я говорила спокойно, почти шёпотом, будто боялась разбудить кого‑то за стеной. Слова сами находили дорогу, и каждая цифра вдруг обретала вес: не просто суммы, а часы, проведённые на ногах, сломанные ногти, недосмотренные мультики с Сашкой, когда я задерживалась на подработке.
— А это, — я повернула к нему салатницу с чеками, — наш фирменный салат. Называется «Семейные ценности». Здесь подарки сестре, крестнику, маме, её подруге, которая тебя, кстати, едва знает. Вот здесь — мои три вечерние смены, здесь — неделя без фруктов у Сашки, а вот это, — я вытянула самый длинный чек, — это полмесяца без мясного. Всё ради того, чтобы на празднике все похлопали тебя по плечу и сказали: «Ну ты молодец, Игорь, не жадничаешь».
Он неловко усмехнулся.
— Марин, ну ты устроила спектакль, честное слово… Можно же было просто сказать…
Его глаза скользнули к его тарелке. На мгновение он задержал взгляд на кошельке с вилкой, брови сдвинулись. Но по‑настоящему он замолчал, только когда увидел вместо хлеба детскую копилку.
Он потянулся к ней, как к живому, кончиками пальцев тронул край осколка, потом перевернул ладонью комочек пыли и монетку. Она глухо звякнула о фарфор и замерла.
— Это… что… ты… — голос его сорвался.
Я выпрямилась и подняла бокал повыше.
— А теперь тост, — сказала. — За тех, кто всегда сыт за наш счёт. За тех, кто тепло одет, кому дарят дорогие игрушки и телефоны, пока твой собственный сын собирает по копейке на простую машинку и в конце остаётся с пылью. Выпьем, Игорь? Или уже не лезет?
Он резко вскочил, стул отлетел назад и со звоном ударился о плитку. Лицо у него побелело, только кончик носа налился краснотой.
— Ты… ты больная! — выкрикнул он, хватаясь за голову. — Как ты смеешь трогать Сашкины вещи?! Как ты… как ты вообще… Это всё… это слишком!
Он бросил на меня взгляд — не мужа, не отца, а человека, которого поймали без штанов на людной улице. В этом взгляде была ярость, стыд и животный страх — не за нас, за себя.
— Ты хотела, чтобы я почувствовал пустоту? — прохрипел он. — Почувствовал. Довольна?
Он развёл руками, будто тонул, потом резко развернулся, почти бегом выскочил из кухни, шаркая по коридору. Дверь хлопнула так, что с верхней полки упала баночка с прищепками.
Я не побежала за ним. Не позвала. Просто какое‑то время стояла, прислушиваясь к тишине. Соседи наверху что‑то передвигали, за стеной тикали те же старые часы. Мир не рухнул. Только стало очень тихо.
Потом я взяла веник, аккуратно смела осколки копилки обратно на тарелку. Нашла клей, который когда‑то покупали для ремонта стула, и села за стол чинить Сашкину хрюшку, мордочка которой теперь казалась мне особенно жалобной.
Убирая «ужин», я складывала квитанции в отдельные стопки: по дому, по саду, по банку. Руки работали автоматически, а в голове уже выстраивались другие цифры: сколько нужно подработать, чтобы закрыть одно, потом второе, как прожить месяц на макаронах и крупе. Я достала из ящика все наши документы: свидетельство о браке, о рождении Сашки, бумаги на квартиру, старую сберегательную книжку. Положила в одну папку. В другую — банковские выписки и те самые платёжки.
Поздно вечером зазвонил телефон. Я знала, кто это, ещё до того, как увидела имя на экране.
— Марина, — голос свекрови звенел, как металлическая ложка о стекло, — что ты там устроила? Игорь пришёл весь взвинченный, говорит, ты издеваешься над ним, над ребёнком, чуть ли не из дома выгнала! Как тебе не стыдно? Мужик всю зарплату на родню тратит, никому не жалеет, а ты…
С другого конца слышался писк сестры: «Она неблагодарная! Она его довела!». На фоне кто‑то возмущённо шептался, переговариваясь, будто обсуждали не меня, а какую‑то статью в газете.
Я слушала и вдруг поняла, что впервые за много лет мне не хочется оправдываться.
— Передайте, пожалуйста, Игорю, — перебила я свекровь спокойно, — что дома его ждут не объятия мамы, а его ответственность. Если он готов возвращаться к нам, к семьёй, к платежам, к Сашке не как к сынку, которого можно показывать по праздникам, а как к своему ребёнку — дверь для него открыта. Если же он выбирает быть сытым сыном у вас… Тогда эта дверь для него закрывается. Навсегда.
На том конце повисла тишина, потом посыпались новые обвинения, но я уже не слушала. Просто отключила звук и положила трубку на стол, рядом с подсыхающими швами на детской копилке.
Прошло несколько месяцев. Зима сменилась весной, а я поменяла работу. Перешла туда, где платили чуть больше, но и ответственности было больше. Подписала новый трудовой договор, дрожащей рукой выводя свою фамилию, и, выходя из кабинета, поймала в стекле отражение какой‑то другой женщины. Похудевшей, с впалыми щеками и кругами под глазами, но в её взгляде впервые за много лет было не оправдание, а ровное, тихое «я могу».
Игорь так и остался у мамы. Я узнала это от общей знакомой, которая между делом пересказала, как он там рассказывал, какая у него была «безумная» жена, как она «подавала ему на ужин бумагу». Я слушала, кивала и вдруг поймала себя на том, что внутри… пусто. Ни злости, ни боли. Как будто говорили не про меня.
Вечером того же дня я накрывала на стол. Без свечей, без вычищенной до блеска посуды. Простая кастрюля супа, тарелка с картошкой и тушёной капустой, салат из свёклы с чесноком. Сашка рисовал за соседним стулом, высунув кончик языка и измазав пальцы в краске.
Я поставила перед собой тарелку, вдохнула запах горячего супа, который поднимался лёгким паром, и вдруг тихо усмехнулась. Встала, подошла к окну, где в стекле отражалась женщина в застиранном, но чистом фартуке.
— Дорогая, я голодна, накрывай на стол, — прошептала я своему отражению и села есть.
Впервые за много времени это был настоящий ужин. Для меня. Не за чей‑то счёт. Не кому‑то назло. Просто потому, что я тоже имею право быть сытой.