Дарья Десса. Авторские рассказы
Гонщик из «неотложки»
Петрович всегда говорил, что скорость – это не про километры в час, а про то, сколько жизней успеешь спасти, пока другие ещё ищут, как протиснуться через транспортную пробку. Он работал водителем «Скорой» уже пятнадцать лет, и за это время его белая «Газель» с синими полосами стала легендой. Коллеги называли его «Петрович-ракета», а пациенты, которых он довозил до больницы в считаные минуты, даже понятия не имели, что на самом деле им жизнь спасли не только врачи «неотложки» и их коллеги в медучреждении, а вот этот неприметный человек чуть за пятьдесят, с короткой стрижкой и посеребрёнными сединой висками.
В тот день дежурство выдалось адским. Утром – сердечный приступ у старика на девятом этаже без лифта, потом – авария на трассе, где фура раздавила легковушку, и наконец – ребёнок с приступом астмы в спальном районе. Когда врач, молодая девчонка по имени Лена, влетела в салон, прижимая кислородную маску к лицу мальчишки, и крикнула: «Петрович, миленький, жми! Он синий, теряем!» водитель даже не ответил – некогда. Просто врубил сирену, мигалку – и мир сузился до узкой полоски асфальта впереди. Он лавировал между машинами, как рыба между камней, подрезал грузовик, втиснулся между двумя «КАМАЗами», выжал из мотора всё, что тот мог дать. Машина ревела, шины визжали, а Петрович чувствовал только пульс – свой и той юной жизни позади, которая висела буквально на волоске.
Они успели. Вскоре Лена выскочила из больницы и крикнула:
– Спасибо, Петрович! Ты – супер!
Он только улыбнулся устало и поехал сдавать смену. На парковке около станции ждал старенький Ford Focus, потрёпанный, серый, как осеннее небо. Петрович сел за руль, завёл мотор и покатил домой. Усталость навалилась тяжёлым одеялом. Глаза слипались, в голове всё ещё гудела сирена.
Дорога была забита. Ползучий поток, никто никуда не спешил. Петрович ехал на автомате, подсознание продолжало работать в режиме «Скорой». Он обогнал пару машин, втиснулся в «окно», которое только-только появилось. Всё как всегда. Только мигалки не горели, сирены не было, и на заднем сиденье никто не боролся за жизнь пациента.
На перекрёстке он заметил патрульную машину. Молодой инспектор в новенькой форме вышел на дорогу и поднял жезл. Петрович инстинктивно свернул к обочине, заблокировав полосу. Он даже не заглушил мотор. Высунулся из окна и заорал так, что голос хрипел:
– Ты чего, сынок, совсем сдурел?! Мигалки не видишь? Сирену не слышишь? Люди там умирают, а ты тут стоишь!
Инспектор замер. Он оглянулся на свою машину, потом на «Форд» Петровича. Ни мигалок, ни сирены. Только уставший мужик в помятой куртке, с глазами, полными ярости.
– Э-э… товарищ водитель… – начал инспектор, но голос сорвался. Он посмотрел на Петровича, как на привидение. – Извините… Проезжайте, пожалуйста.
Петрович фыркнул, захлопнул дверь и рванул с места. Поток расступился перед ним, будто почувствовал. Он ехал дальше, постепенно остывая. Только у подъезда, когда заглушил мотор, вдруг понял: тишина. Полная, звенящая тишина. Нет сирены. Нет рации. Нет голоса врача за спиной. Посмотрел на руль – обычный, пластиковый. На торпедо – игрушка внука, которую тот забыл. На зеркальце – трещина. И дошло.
– Да я же… – прошептал Петрович и вдруг расхохотался. Сначала тихо, потом громче, до слёз, до боли в боках. Он бил кулаком по рулю, вытирал глаза рукавом и смеялся, как сумасшедший.
Он сидел в машине ещё минут пять, вытирая слёзы. Смех утих, но в груди всё ещё теплилось что-то лёгкое, почти детское – как будто он только что выиграл у отца, который всегда говорил, что в карты ему сопутствует удача, в подкидного. Наконец открыл дверь, вылез наружу и потянулся. Холодный бодрящий декабрьский воздух ударил в лицо.
И тут Петрович увидел тётю Машу. Она стояла у подъезда с авоськой в руках, в своей вечной вязаной шапочке и пальто, которое пережило уже не одну зиму. Увидела его, мокрые глаза и сразу забеспокоилась.
– Петрович! Господи, что с тобой? Опять дежурство тяжёлое? Или кто-то из наших опять… – она даже перекрестилась.
Мужчина махнул рукой, всё ещё улыбаясь:
– Да нет, тёть Маш, живы все. Просто… посмеялся над собой. Сильно.
Она подошла ближе, приглядываясь:
– Посмеялся? А глаза-то красные. Садись-ка, расскажи. У меня как раз пирожки с капустой горячие, только из духовки. Зайдёшь?
– Пирожки? – Петрович почесал затылок. – Ну, если горячие… то почему бы и нет.
Они вместе пошли к подъезду. Тётя Маша открыла дверь своим ключом, пропустила его вперёд. На лестнице было тепло, пахло по-домашнему – тушёной капустой, луком и уютом.
– Так что стряслось-то? – спросила она, пока поднимались на третий этаж. – Ты же не из тех, кто по пустякам ревет.
Петрович хмыкнул:
– Да я сегодня гаишника чуть не разорвал, как тузик грелку, представляешь? Наорал на него, будто он мне кислород перекрыл и жизни пациента угрожал. А сержантик, бедолага, ещё и извинился. «Проезжайте, товарищ…» – передразнил Петрович тоном инспектора и снова засмеялся.
Тётя Маша остановилась на площадке, поставила авоську и всплеснула руками:
– Ой, Петрович! Ты чего? Ты же всегда такой спокойный, вежливый… Как же ты так-то?
– Вот и я сам в шоке, – он пожал плечами. – Сижу в своей старой машине, без мигалок и сирены. И внутри ещё: «Жми, теряем!». Орал на человека, который просто по правилам работал. А он меня отпустил. Представляешь?
Тётя Маша покачала головой, но на морщинистых губах мелькнула улыбка:
– Представляю. Ты же у нас как паровоз – всегда на полной скорости. Даже когда не надо. А он, бедный, наверное, решил: «Ого, это же сам Петрович со «Скорой», наверное, опять на вызове». В нашем городке уже все узнают твою машину.
– Вот именно, – Петрович усмехнулся. – А я-то и не подумал. Сижу, ору: «Мигалки не видишь?!» А какие мигалки? Только пыль на зеркале да трещина на стекле.
Они дошли до её квартиры. Тётя Маша открыла дверь, впустила. В прихожей пахло свежей выпечкой. Хозяйка положила авоську в угол, сняла пальто и кивнула на кухню:
– Иди, садись. Сейчас чайник поставлю. И пирожки горячие, только-только.
Петрович прошёл на кухню, сел за стол, покрытый старенькой клеёнкой с ромашками. На подоконнике стояла герань, на стене – календарь с котятами. Всё такое доброе, мирное. Тётя Маша вскоре вернулась, вытащила тарелку с румяными пирожками, поставила перед ним, налила чай в большую кружку с надписью «Лучшему дедушке» (это была кружка её мужа, уехавшего на рыбалку).
– Ешь, не стесняйся. А то совсем худой стал, одни кости.
Петрович откусил пирожок – горячий, хрустящий, с маслицем. Закрыл глаза от удовольствия.
– Спасибо, тёть Маш. Вот за это я и люблю тебя.
– А я тебя за то, что ты у нас есть, – она села напротив, подперев щёку рукой. – Слушай, а ведь ты правду сказал. Ты всегда на скорости. И это хорошо. Люди благодаря тебе живые остаются. Но ты тоже человек, Петрович. Иногда можно и притормозить. Хотя бы дома.
Он кивнул, проглотив кусок:
– Знаю. Только вот… когда я слышу «теряем», в голове всё переключается. Как будто сирена внутри начинает орать.
Тётя Маша улыбнулась мягко:
– Так и пусть себе включается. Главное, чтобы ты сам не сгорел на работе. А то кто нас всех спасать будет? Ты же наш ангел-хранитель.
Петрович допил чай, вытер рот салфеткой.
– Спасибо, тёть Маш. И за пирожки, и за разговор. Теперь пойду спать. Завтра опять в шесть утра на смену.
– Иди, родной. И выспись хорошенько. А если что – заходи, всегда пирожки будут.
Он встал, обнял её по-родственному, поцеловал в щёку.
– Спокойной ночи, тёть Маш.
– Спокойной, Петрович. И не гони сильно, ладно? Иногда и помедленнее можно.
Водитель улыбнулся, вышел на площадку и отправился к себе. На лестнице ещё пахло капустой. А в груди – уже не только сирена, но и что-то тёплое, тихое. Как будто кто-то наконец-то поставил гонку на паузу. Хотя бы на одну ночь. Хотя и знал: завтра, когда снова услышит за спиной «Петрович, жми, теряем!», снова будет жать педаль. Потому как от этого зависит чья-то судьба.
Котёл
Шла Светлана вечером домой, утопая в размышлениях о бессмысленно прожитом дне. Поздняя осень выжала из мира все краски, оставив только гамму уныния. Кругом – серая, липкая муть, небо затянуто сплошными свинцовыми тучами, которые, казалось, не плывут, а нависают низко и неподвижно, давя на плечи и мысли. Воздух был влажен и холоден, и в этой сырости витал горький, едкий запах чего-то горелого – то ли далеких котельных, то ли мокрой листвы в парке, смешанной с городской гарью.
Настроение было откровенно паршивое. Подумалось девушке, что в эту гнилую, переходную пору её родной городок – не просто скучное место, а самый настоящий филиал ада на земле. Такая же беспросветная тоска, такое же ощущение грязного, безысходного тупика, как в том самом фильме «Груз 200» Алексея Балабанова, который она когда-то смотрела сквозь пальцы, а впечатление въелось в память навсегда. Даже фонари светили не ярко, а каким-то больным, желтоватым светом, в котором кружилась мельчайшая водяная пыль.
В какой-то момент, почти машинально, подняла Светлана голову, чтобы стряхнуть с ресниц надоедливую влагу. И увидела на облупившейся стене пятиэтажки большой, кричащий плакат. На чёрном, как смоль, фоне огромными, будто кровоточащими, красными буквами было написано: «Ваш котёл – там». И ниже – жирная стрелочка-указка, резко уходящая вправо, в узкий проулок между домами.
Холодок, острый и неожиданный, пробежал у девушки по спине. «Прямо как приглашение в преисподнюю, – мрачно усмехнулась она про себя. – Вот уж действительно, живём. Не иначе, котёл – это метафора вечных мук». И всё же, движимая чёрным любопытством, она медленно повернула голову в сторону, куда указывала зловещая стрела.
И увидела не печь, а нечто совершенно иное. Там, в конце проулка, богато украшенный ярко переливающимися светодиодными лентами всех цветов радуги, стоял новенький, свежий и весь такой нарочито радостный магазин. Вывеска гласила: «Отопление для вашего дома». Окна его светились таким тёплым, янтарным, почти домашним светом, что он казался оазисом в этом осеннем мраке. А внутри, на большой витрине, где демонстрировались электрокамины с искусственным, но таким уютным пламенем, на самом красивом из них, растянувшись во весь свой солидный рост, лежал огромный рыжий кот. Он был невозмутим и спокоен, мурлыкал, наверное, и взирал полуприкрытыми глазами на серый мир за стеклом, словно зная какую-то великую кошачью истину о бренности всего сущего.
И этот контраст – между адским посланием на стене и этим островком тепла, между её тоской и кошачьим философским спокойствием – вдруг растрогал Светлану. Увидев кота, она ясно подумала: «Всё не так страшно. Вот если сейчас согреться, дома, заварить крепкого чаю, достать те самые ванильные плюшки, включить лампу под абажуром… то и мир вокруг станет мягче, и жизнь ненадолго, но покажется лучше».
Мысль эта была простой, почти банальной, но она придала сил. Светлана выпрямила плечи, стряхнула с себя оцепенение и уже уверенно, почти бодро зашагала домой, туда, где ждал её собственный, маленький и вполне реальный источник тепла. А в кармане у неё уже звякали ключи.