Екатерина Сергеевна Северова (в девичестве — и теперь снова — Мирова) стояла у панорамного окна своего кабинета на двадцать пятом этаже башни «Федерация». Москва внизу расстилалась бесконечным ковром мерцающих огней, холодная, красивая и теперь — покоренная. Дождь бил в стекло, размывая очертания города, но здесь, внутри, царил идеальный климат-контроль, пахло дорогой кожей и едва уловимым ароматом свежесваренного кофе.
Двадцать лет. Ровно столько потребовалось, чтобы превратить отчаяние в бетонный фундамент империи «КлинМастер». Сегодня ее компания обслуживала не просто офисы — они убирали правительственные здания, элитные жилые комплексы и штаб-квартиры нефтяных гигантов. Катя научилась видеть грязь не только на полу, но и в душах людей. И научилась ее вычищать.
— Екатерина Сергеевна, — селектор на столе ожил голосом ее личного помощника, безупречной Лены. — Последний кандидат на сегодня. Та женщина, которую вы просили впустить без предварительного фильтра HR-отдела.
Катя медленно повернулась. Ее лицо, сохранившее красоту, но ставшее жестким, как мрамор, не дрогнуло.
— Пусть войдет через минуту.
Она вернулась к столу из красного дерева. На лакированной поверхности лежала одинокая папка. Резюме. Бумага была дешевой, сероватой, заполненной от руки дрожащим, но все еще узнаваемым каллиграфическим почерком.
«Антонина Павловна Северова. 62 года. Образование: высшее, филологическое. Опыт работы: Библиотека им. Ленина (заведующая сектором), Научный архив РАН...»
И в самом низу, в графе «Желаемая должность»: «Уборщица, посудомойка, гардеробщица».
А в графе «Желаемая зарплата» стояла сумма, которую Катя тратила на еженедельный маникюр.
Сердце пропустило удар, но не от жалости. От старой, застарелой боли, которая, казалось, давно должна была перегореть, но тлела где-то под ребрами все эти годы. Катя помнила этот почерк. Этим почерком были подписаны поздравительные открытки, в которых ей, невестке, желали «набраться ума». Этим почерком был составлен список гостей на свадьбу, из которого «случайно» выпали ее деревенские родители. Этим почерком была написана записка, разрушившая ее брак.
Дверь тихонько скрипнула.
— Можно? — голос был тихим, надтреснутым.
Катя подняла глаза. Перед ней стояла тень.
Антонина Павловна. Женщина, которая когда-то казалась Кате эталоном стиля и высокомерия. Женщина, которая носила только итальянские туфли и брезгливо морщила нос, если от невестки пахло жареным луком. Сейчас на пороге кабинета стояла сгорбленная старуха в заношенном болоньевом плаще, который знавал лучшие времена лет десять назад. На голове — нелепый вязаный берет, из-под которого выбивались седые, плохо прокрашенные пряди.
Но хуже всего были глаза. Раньше они метали молнии презрения. Теперь в них плескался липкий, животный страх.
— Проходите, присаживайтесь, — голос Кати прозвучал ровно, профессионально-отстраненно. Она специально не включила верхний свет, оставив лишь настольную лампу, чтобы ее лицо оставалось в полутени.
Антонина Павловна семенила к креслу для посетителей так, словно шла по минному полю. Она села на самый краешек, прижимая к груди потертую сумку из кожзаменителя, ручки которой облупились до тканевой основы.
— Я... я по поводу вакансии, — начала она, и Катя увидела, как предательски трясутся руки бывшей свекрови. Паркинсон? Или просто голод и стресс? — В объявлении было сказано, что вы берете людей пенсионного возраста.
— Берем, — ответила Катя, перелистывая резюме, делая вид, что читает. — Если они соответствуют нашим стандартам. У нас высокие требования, Антонина Павловна. «КлинМастер» — это бренд. Наши сотрудники — это невидимки, создающие чистоту. Они должны быть честными, незаметными и... исполнительными.
Свекровь кивала в такт каждому слову, как китайский болванчик.
— Я очень исполнительная. Я всю жизнь работала с документами, я знаю, что такое порядок. Я... я быстро учусь. Если нужно мыть полы — я буду мыть. Если туалеты — значит, туалеты. Мне не привыкать к трудностям.
— Не привыкать? — Катя позволила себе легкую усмешку. — Странно слышать это от человека с вашим... происхождением. Судя по резюме, вы интеллигенция. Филолог. Разве вам не претит возиться в грязи?
Антонина Павловна опустила глаза. Ее щеки покрылись нездоровым румянцем.
— Жизнь... она учит смирению, — тихо произнесла она. — Когда нечего есть, гордость уходит на второй план.
Катя откинулась в кресле, изучая женщину, как энтомолог изучает жука.
— Расскажите о себе, — потребовала она жестче. — Почему женщина вашего возраста и образования ищет работу уборщицы? Где ваша семья? Дети? Внуки? Обычно в вашем возрасте бабушки сидят с внуками, пекут пироги, а не драят офисы по ночам.
Вопрос попал в цель. Антонина Павловна сжалась, став еще меньше.
— Я одна, — выдавила она. — Муж умер восемь лет назад. Инфаркт. Мы потеряли дачу, потом пришлось разменять квартиру на меньшую, чтобы оплатить его лечение, но это не помогло... А потом... потом меня сократили. Возраст. Никому не нужны специалисты по древнерусской литературе.
— А дети? — неумолимо продолжала Катя. — У вас же должен быть сын. Я вижу в паспорте штамп о рождении ребенка. Андрей, кажется?
При звуке этого имени Антонина Павловна вздрогнула так сильно, что сумка выскользнула из ее рук и упала на пол. Она бросилась ее поднимать, суетливо, униженно, бормоча извинения.
— Сын... да, Андрей, — она поднялась, тяжело дыша. — Он далеко. За границей.
— Он не помогает матери? — в голосе Кати зазвучал металл. — Какой неблагодарный сын. Наверное, вы его плохо воспитали. Или... слишком любили?
— Не смейте... — начала было Антонина Павловна, но тут же осеклась, вспомнив, где и зачем она находится. — Простите. Он... у него своя жизнь. Сложная. У нас непростые отношения. Это моя вина. Только моя.
— Ваша вина? — переспросила Катя. — Интересно. Обычно матери склонны винить невесток, обстоятельства, правительство, но не себя. В чем же вы виноваты?
Антонина Павловна молчала долгую минуту. В кабинете было слышно только тиканье дорогих настенных часов.
— Я разрушила его счастье, — наконец сказала она глухо. — Я думала, что делаю как лучше. Что спасаю его от ошибки. А оказалось, что я убила его душу. И свою заодно.
Катя почувствовала, как к горлу подступает ком. Она встала и подошла к окну, повернувшись спиной к посетительнице. Ей нужно было собраться. В отражении темного стекла она видела не свой безупречный силуэт в деловом костюме, а другую картину.
Двадцать лет назад. Маленькая кухня в квартире на Фрунзенской набережной. Катя, беременная, растерянная, держит в руках чемодан. А Антонина Павловна, моложавая, красивая, с идеальной укладкой, цедит сквозь зубы: «Ты — генетический мусор, деточка. Ты потянешь Андрея на дно. Уезжай в свою деревню, сделай аборт и забудь этот адрес. Иначе я сделаю так, что тебя посадят за кражу. У меня есть связи».
И Катя поверила. Испугалась. Сбежала.
— Знаете, Антонина Павловна, — сказала Катя, не оборачиваясь. — Я ищу не просто уборщицу. Мне нужен человек, которому я смогу доверять. У меня есть личный кабинет, где хранятся важные бумаги. Вы производите впечатление честного человека. Но вы выглядите... сломленной.
Она повернулась.
— Поднимите голову. Посмотрите на меня.
Антонина Павловна послушно подняла голову. Щелчок выключателя — и яркий свет залил кабинет.
Катя стояла перед ней, опершись бедрами о стол. В ярком свете ее лицо было видно во всех деталях: тот же разрез глаз, тот же волевой подбородок, только теперь обрамленный дорогой стрижкой и уверенностью власти.
Глаза Антонины Павловны расширились. Зрачки сузились. Она открыла рот, но не смогла издать ни звука. Пальцы судорожно сжали ткань юбки.
— Узнаете? — тихо спросила Катя.
Тишина в кабинете стала осязаемой, тяжелой, как могильная плита. Антонина Павловна смотрела на женщину перед собой, и пелена лет спадала с ее глаз. Она видела эти черты. Она помнила этот взгляд — тогда он был испуганным, умоляющим, полным слез. Теперь он был взглядом судьи, зачитывающего приговор.
— Катя? — шепот был едва слышен. — Екатерина... Сергеевна?
— Она самая, — Катя медленно обошла стол и села в свое кресло, возвышаясь над бывшей свекровью. — Та самая «деревенщина». Та самая «лимита». Та самая, которая, по вашим словам, недостойна была дышать одним воздухом с интеллигентной семьей Северовых.
Антонина Павловна побелела так, что казалось, она сейчас потеряет сознание.
— Господи... — она закрыла лицо руками. — Земля круглая... Какая злая ирония.
— Не ирония, Антонина Павловна. Закономерность. Пока вы охраняли свой статус, я работала. Пока вы гордились прошлым, я строила будущее.
Катя открыла ящик стола и достала пачку сигарет. Она курила крайне редко, только в моменты пикового напряжения. Щелкнула зажигалка.
— Рассказывайте, — приказала она. — Я хочу знать всё. Как вы дошли до жизни такой? Где ваш хваленый Андрей? Где ваши связи в министерствах? Где та дача в Переделкино, которой вы мне тыкали в лицо?
Антонина Павловна отняла руки от лица. Слезы текли по морщинам, не останавливаясь.
— Нет ничего, Катя. Ничего не осталось. Дачу продали, когда Володя, мой муж, заболел. Он сгорел за полгода, рак. Лечение в Германии съело все сбережения. Квартиру на Фрунзенской... — она всхлипнула. — Андрюша заложил.
— Заложил? — брови Кати поползли вверх. — Ваш идеальный сын, финансовый гений?
— Он... он изменился после того, как ты ушла. Сначала он злился. Я ведь сказала ему, что ты изменила. Подложила то письмо от якобы твоего любовника из деревни... Он поверил. Он был так горд, так уязвлен. Через полгода я женила его на Анечке, дочке профессора. Помнишь, я о ней говорила?
— Помню, — кивнула Катя. — «Идеальная партия».
— Это был ад, — горько усмехнулась Антонина Павловна. — Анечка оказалась избалованной, истеричной алкоголичкой. Она пила, устраивала скандалы, тратила деньги Андрея. Но я терпела. Я же сама это устроила! Я говорила сыну: «Терпи, это наш круг, это приличная семья». Он терпел три года. А потом сорвался. Начал пить вместе с ней. Потом играл. Казино, долги... Он потерял бизнес. Квартиру забрали за долги. Он уехал в Германию к какому-то другу, работает там на стройке, кажется. Мы почти не общаемся. Он звонит только когда ему нужны деньги, а у меня их нет.
Катя слушала, и мстительное торжество, которого она ожидала, почему-то не приходило. Вместо него была брезгливость и какая-то холодная пустота. История падения «великой семьи» оказалась банальной и грязной.
— А вы? — спросила Катя. — Вы остались здесь разгребать руины?
— Я осталась одна. Друзья отвернулись, когда узнали, что мы банкроты. Оказалось, их интересовали только приемы в нашем доме. Я жила на пенсию, подрабатывала репетиторством, пока зрение позволяло. А теперь... теперь я никто.
Антонина Павловна вдруг сползла с кресла на колени. Прямо на дорогой ковролин.
— Катя, Катенька... Я знаю, я чудовище. Я заслужила всё это. Бог наказал меня. Я лишила сына любви, я выгнала тебя... Я думала только о том, «что скажут люди». А людям наплевать.
Она поползла к ногам Кати, протягивая трясущиеся руки.
— Выгони меня. Плюнь мне в лицо. Я всё стерплю. Только не говори никому, что видела меня такой. Пусть лучше думают, что я умерла. Мне так стыдно... мне так страшно жить, Катя. Я голодаю. По-настоящему голодаю. У меня в холодильнике половина батона и банка просроченных огурцов. Возьми меня кем угодно. Я буду мыть твои туалеты языком, только дай мне шанс не умереть под забором.
Катя смотрела на женщину, которая когда-то казалась ей всесильной богиней. Теперь у ее ног валялся сломленный, раздавленный жизнью человек.
— Встаньте, — резко сказала Катя. — Немедленно встаньте. Вы пачкаете мне ковер своими слезами.
Она нажала кнопку на селекторе.
— Лена, принеси нам чаю. И бутербродов. Да, тех самых, с ветчиной. И конфет.
Антонина Павловна кое-как поднялась, всхлипывая и вытирая лицо грязным платком.
— Вы не знаете самого главного, — сказала Катя, глядя ей прямо в глаза. — Того, что сделает вашу боль еще сильнее.
— Что может быть хуже? — прошептала старуха.
— Когда вы выставили меня за дверь, я была не одна. Я была беременна.
Глаза Антонины Павловны округлились. Она схватилась за сердце.
— Нет... Ты врешь...
— Я никогда не вру, в отличие от вас, — жестко отрезала Катя. — Я ушла с ребенком под сердцем. Я родила дочь. Ей сейчас девятнадцать лет. Ее зовут Мария. Миша. Она учится в МГУ, на мехмате. Она гениальный математик. Она взяла все лучшее от Андрея — его острый ум, его талант к числам. И все лучшее от меня — мое упорство и умение выживать.
Катя достала из сумочки телефон, нашла фото и развернула экран к свекрови. С экрана смотрела красивая девушка с умными серыми глазами — глазами Андрея Северова.
— Внучка... — выдохнула Антонина Павловна, протягивая руку к экрану, но не смея коснуться. — Моя внучка... Живая... Родная...
— Она не знает о вас, — безжалостно продолжала Катя. — Она думает, что ее отец — летчик-испытатель, погибший на задании. Я придумала эту легенду, чтобы ей не было больно знать, что ее бабка выкинула ее, еще не рожденную, как мусор, а отец променял их на алкоголичку из «хорошей семьи».
Антонина Павловна завыла. Это был не плач, а именно вой, глухой, утробный звук раненого зверя. Она раскачивалась на стуле, обхватив себя руками.
— Я убила свой род... Я сама, своими руками... Господи, за что...
Катя смотрела на нее и чувствовала, как внутри рушится стена. Стена ненависти, которую она строила двадцать лет. Она думала, что в этот момент будет наслаждаться местью. Будет топтать врага. Но топтать было некого. Перед ней была не враг. Перед ней была развалина.
И вдруг Катя поняла одну простую вещь: если она сейчас выгонит эту женщину, если добьет ее — она станет такой же. Она станет Антониной Павловной двадцать лет назад. Жестокой, высокомерной, карающей.
Дверь открылась, вошла Лена с подносом. Запах свежего чая и еды наполнил комнату, странно диссонируя с трагедией, разыгравшейся здесь.
— Оставьте, Лена. И идите домой. Я задержусь.
Когда помощница вышла, Катя пододвинула поднос к бывшей свекрови.
— Ешьте, — приказала она. — А потом мы будем разговаривать. Не о прошлом. О будущем.
Антонина Павловна ела жадно, давясь, стараясь сохранить остатки приличий, но голод был сильнее. Катя смотрела в окно, давая ей время. Ей нужно было принять решение. Решение, которое не укладывалось в логику бизнеса, но было единственно верным для ее души.
Когда чашки опустели, а тарелка стала чистой, Катя повернулась. Свекровь выглядела немного лучше — краска стыда сменилась выражением робкой надежды и глубокого, вселенского раскаяния.
— Вы не будете работать уборщицей, — сказала Катя твердо.
Плечи Антонины Павловны поникли.
— Я понимаю... Я уйду. Спасибо за чай, Катя. И... спасибо, что рассказала про Машу. Теперь я хотя бы знаю, что жизнь Андрея продолжилась, пусть и без нас.
Она взяла свою сумку и поднялась.
— Сядьте! — рявкнула Катя. — Я не закончила. Вы не будете работать уборщицей, потому что это глупость. Микроскопом гвозди не забивают. Вы филолог. У вас безупречная грамотность и старая московская речь, которой сейчас днем с огнем не сыщешь.
Катя подошла к своему столу и взяла ежедневник.
— Моя компания растет. У нас работает три тысячи человек. Большинство из них — мигранты, люди из провинции, простые трудяги. Они отлично убирают, но они не умеют общаться с VIP-клиентами. Они не знают, как отвечать на претензии, как вести себя в дорогих домах, как говорить так, чтобы их уважали.
Она посмотрела на Антонину Павловну.
— Мне нужен руководитель учебного центра. Человек, который создаст стандарты качества общения. Который будет учить моих менеджеров писать грамотные письма, а моих горничных — этикету. Вы будете «феей-крестной» для моих золушек. Научите их быть леди, даже со шваброй в руках.
Антонина Павловна смотрела на нее, раскрыв рот.
— Катя... ты... ты шутишь? После всего?
— Я бизнесмен, Антонина Павловна. Мне выгодно использовать ваши навыки. А моя личная обида... — Катя вздохнула. — Она слишком дорого мне стоит. Я устала ее носить. Это тяжелее, чем ведра с водой.
— Но я не заслужила... — прошептала женщина.
— Никто не заслуживает милосердия. Это дар, а не зарплата. Считайте, что я делаю это ради Маши. Ради той крови, которая течет в ее жилах. Крови Северовых, как бы мне ни хотелось об этом забыть.
Катя написала что-то на листке бумаги и протянула его бывшей свекрови.
— Вот адрес клиники. Завтра пойдете туда, скажете, что от меня. Пройдете полное обследование. Вам подберут очки, проверят сердце, выпишут лекарства. Компания оплатит. Потом — в парикмахерскую. Приведите себя в порядок. В понедельник жду вас в 9:00. И, Антонина Павловна...
Катя сделала паузу, глядя строго.
— Если я увижу хоть тень того высокомерия по отношению к моим сотрудникам, которое вы проявляли ко мне... вы вылетите отсюда быстрее пули. Мои уборщицы — это моя семья. Вы будете уважать их труд. Понятно?
— Да, — Антонина Павловна заплакала снова, но это были уже другие слезы. Слезы очищения. — Я клянусь тебе, Катя. Я буду им ноги мыть, если потребуется. Я все поняла. Жизнь мне все объяснила очень доходчиво.
— И еще одно, — голос Кати смягчился. — Маша.
Антонина Павловна замерла.
— Я не могу обещать, что познакомлю вас завтра. Или через месяц. Она взрослая девочка, у нее свой характер — ваш, кстати. Мне нужно подготовить ее. Рассказать правду. Это будет непросто — разрушить ее миф об отце-герое.
— Я буду ждать, — горячо зашептала старуха. — Сколько нужно. Я не посмею навязываться. Можно... можно мне хотя бы издалека на нее посмотреть? Иногда?
— Можно, — кивнула Катя. — Она часто заезжает ко мне в офис после пар.
В понедельник Антонина Павловна пришла на работу за полчаса до начала. Она была одета в то же пальто, но оно было выстирано и отпарено. На шее был новый, недорогой, но аккуратный шарф. Волосы были уложены. Но главным было выражение лица. На нем больше не было ни страха, ни высокомерия. Только решимость и тихая благодарность.
Катя наблюдала за ней через жалюзи своего кабинета. Она видела, как бывшая свекровь поздоровалась с охранником на входе — вежливо, с достоинством. Как улыбнулась уборщице, протиравшей пол в холле.
В этот момент телефон Кати звякнул. Сообщение от дочери:
«Мам, я сегодня заеду пораньше. Сдала зачет по топологии на отлично! Кстати, ты говорила, что хочешь о чем-то серьезном поговорить. Не пугай меня, ты же не выходишь замуж?»
Катя улыбнулась. Она набрала ответ:
«Нет, милая. Не выхожу. Но семья у нас может стать немного больше. Приезжай. Купи эклеров, как ты любишь. На троих».
Она отложила телефон и посмотрела на город. Дождь закончился. Сквозь тучи пробивалось робкое, холодное, но яркое солнце. Оно отражалось в лужах, превращая уличную грязь в жидкое золото.
Катя поняла, что впервые за двадцать лет она дышит полной грудью. Месть — это блюдо, которое подают холодным, говорят люди. Но прощение — это теплое блюдо. Оно согревает того, кто прощает, даже больше, чем того, кого простили.
Она нажала кнопку селектора.
— Лена, пригласи ко мне начальника нового учебного отдела. Нам нужно обсудить учебный план.
Жизнь продолжалась. И теперь в ней стало немного меньше грязи и немного больше света. Именно так, как и должно быть в настоящей империи чистоты.
