Я стояла у могилы и смотрела на часы. Отцовские, старые, с потёртым кожаным ремешком. Стрелки застыли на половине третьего. Они остановились три года назад, в тот самый день, когда отца не стало. Я так и не отнесла их в ремонт.
Бабушку хоронили в четверг. Народу было мало — несколько соседок, почтальонша тётя Валя, которая носила ей пенсию, да я. Вот и вся процессия. Вот и все, кому она была нужна.
Мне тридцать два года. Я работаю бухгалтером в маленькой фирме, живу в съёмной однушке на окраине города. Личная жизнь — пустота. После того, что случилось с отцом, я закрылась от мира. Не подпускаю людей близко. Не верю никому.
А теперь не стало и бабушки. Последней родной души. Последнего человека, который меня любил.
Я посмотрела на холмик свежей земли и поняла, что осталась совсем одна. Ветер трепал чёрный платок на голове. Было холодно, хотя стоял конец апреля.
Соседка Зоя Ивановна подошла, обняла меня за плечи.
— Мариночка, крепись. Антонина Павловна хорошую жизнь прожила. Светлая ей память.
Я кивнула. Говорить не могла.
Потом все разошлись, а я ещё долго стояла у ограды. Смотрела на фотографию на памятнике — бабушка улыбалась, молодая, красивая. Рядом с ней на том же кладбище лежали дед, мама и отец. Вся моя семья.
А я — тут, по эту сторону.
Неделю спустя позвонил нотариус. Сказал, что бабушка оставила завещание и мне нужно явиться на оглашение. Я удивилась — думала, что всё и так понятно. Бабушкин дом, немного денег на книжке. Что там ещё оглашать?
Но я ошибалась.
Кабинет нотариуса был маленький, душный, с пыльными папками на полках. Нотариус Петров, сухонький мужчина в очках, усадил меня напротив и раскрыл папку.
— Марина Сергеевна, завещание вашей бабушки содержит определённые условия. Прошу выслушать до конца.
Я кивнула.
Он начал читать. Сначала всё было как я ожидала — дом по адресу такому-то, денежные средства на счёте в размере одного миллиона восьмисот тысяч рублей. Неплохо. На эти деньги можно было бы купить свою квартиру, наконец-то съехать из этой съёмной дыры.
Но потом Петров произнёс фразу, от которой у меня потемнело в глазах.
— Наследство переходит к внучке Марине Сергеевне Фёдоровой при условии заключения брака с Дмитрием Андреевичем Волковым. Брак должен быть зарегистрирован в течение одного месяца со дня оглашения завещания и продлиться не менее одного года. Супруги обязаны проживать совместно в доме по указанному адресу.
Я не сразу поняла. А когда поняла — не поверила.
Волков. Дмитрий Волков. Тот самый человек, который пять лет назад разорил моего отца. Из-за которого отец потерял бизнес, запил и через два года умер от инфаркта. Человек, которого я ненавидела больше всех на свете.
— Это шутка? — спросила я.
Нотариус посмотрел на меня поверх очков.
— Боюсь, что нет. Таково волеизъявление Антонины Павловны.
— Но почему?! Зачем бабушка так сделала?!
— Этого я не знаю. Моё дело — огласить условия.
И тут дверь за моей спиной открылась.
Я обернулась — и увидела его.
Высокий. Тёмные волосы с проседью на висках. Дорогое пальто, уверенная походка. Он вошёл так, будто весь мир принадлежал ему.
Дмитрий Волков. Собственной персоной.
Он посмотрел на меня спокойно, без тени смущения. Серые глаза — холодные, внимательные.
— Здравствуй, Марина.
Я вскочила так резко, что стул опрокинулся.
— Это какая-то шутка?! — закричала я. — Какой брак?! Какой, к чёрту, брак?!
— Марина Сергеевна, прошу вас, — нотариус поднял руки. — Успокойтесь.
— Я не буду успокаиваться! Я не буду выходить замуж за этого человека! Он убил моего отца!
Волков даже не вздрогнул. Стоял как статуя и смотрел на меня этими своими серыми глазами.
— Я никого не убивал, — сказал он ровно.
— Да?! А кто разорил его бизнес?! Кто оставил его без копейки?! Кто довёл его до могилы?!
— Марина, — он сделал шаг ко мне. — Ты ничего не знаешь о том, что произошло на самом деле.
— Я знаю достаточно!
Я схватила сумку и выбежала из кабинета. Хлопнула дверью так, что стёкла задрожали.
На улице я остановилась, прислонилась к стене. Руки тряслись. Сердце колотилось где-то в горле.
Бабушка. Моя родная бабушка. Как она могла? Как она могла сделать со мной такое?
Я достала телефон, хотела позвонить кому-нибудь — но поняла, что звонить некому. Подруг у меня не было. Близких людей — тоже. Только работа, съёмная квартира и пустота.
Посмотрела на отцовские часы. Стрелки молчали.
Я вернулась домой — в свою съёмную однушку на шестом этаже без лифта. Квартира была старая, с обшарпанными обоями и текущим краном на кухне. Но это было всё, что я могла себе позволить на свою зарплату.
Хозяйка, Галина Петровна, ждала меня у двери. Лицо у неё было виноватое.
— Мариночка, я хотела тебе сказать. Я квартиру продаю. Сын в Москву зовёт, к внукам поближе. Тебе бы съехать через месяц.
Я застыла на лестнице.
— Через месяц?
— Ну, может, через полтора. Но не дольше. Уж извини.
Она ушла. А я стояла и думала о том, что жизнь — это какая-то плохая шутка.
Вечером я сидела на кухне, смотрела в окно и считала варианты. Снять другую квартиру — на это уйдёт вся зарплата. Купить свою — нечем. Взять ипотеку — с моими доходами не дадут.
А тут — дом. Свой, настоящий. И почти два миллиона.
Но какой ценой?
Я посмотрела на часы. Половина третьего. Стрелки не двигались.
«Папа, что мне делать?» — подумала я. Но отец не ответил. Он уже три года молчал.
Я думала всю ночь. Курила на балконе, пила остывший чай, мерила шагами крошечную кухню. И под утро приняла решение.
Позвонила нотариусу.
— Я согласна. Но у меня будут условия.
Встречу назначили в кафе. Я пришла раньше, села за столик у окна. Заказала кофе, хотя руки так дрожали, что я боялась пролить.
Волков появился ровно в назначенное время. Сел напротив, заказал чёрный чай без сахара. Смотрел на меня и ждал.
— Раздельные спальни, — начала я. — Никаких прикосновений без крайней необходимости. На людях — минимальная игра. Ты не лезешь в мою жизнь, я не лезу в твою. Через год — развод. Наследство моё.
Он кивнул.
— Согласен.
Я опешила. Ожидала торга, споров, возражений. А он просто согласился.
— И это всё? — спросила я. — Никаких встречных требований?
— Никаких.
— Тогда зачем тебе это? Ты же богатый человек. Зачем тебе этот фарс?
Он помолчал. Потом сказал:
— Антонина Павловна много для меня значила. Я хочу выполнить её волю.
Меня передёрнуло.
— Не смей говорить о моей бабушке! После того, что ты сделал с моим отцом!
Он посмотрел на меня. В глазах что-то мелькнуло — боль? Усталость? Я не успела разобрать.
— Есть что сказать. Но ты не готова слушать.
— Ты прав. Не готова. И не буду.
Я встала, бросила на стол деньги за кофе.
— Документы подготовь к пятнице. Распишемся — и начнём этот цирк.
Он кивнул.
Я вышла из кафе с ощущением, что только что подписала контракт с дьяволом.
Расписались мы в пятницу, в маленьком ЗАГСе на окраине города. Свидетелями были нотариус Петров и его секретарша. Никакого платья, никаких цветов, никаких поздравлений. Просто две подписи в книге — и штамп в паспорте.
Когда мы вышли на крыльцо, Волков сказал:
— Я заказал машину. Поедем в дом.
Я кивнула. Говорить с ним не хотелось.
Бабушкин дом стоял на окраине посёлка — старый, деревянный, с резными наличниками. Я помнила его с детства. Здесь пахло яблочным вареньем и свежим хлебом. Здесь бабушка читала мне сказки, а дед качал на коленях.
Теперь дом стоял пустой. Яблоня под окном только начинала зеленеть.
— Я займу комнату деда, — сказал Волков. — Ты можешь взять свою.
Моя комната. Та самая, где я спала в детстве. С голубыми обоями и старым шкафом, в котором до сих пор висели мои школьные платья.
Я затащила чемодан наверх. Закрыла дверь. Легла на кровать и уставилась в потолок.
Год. Целый год рядом с человеком, которого я ненавижу.
Как я это переживу?
Первые две недели мы почти не разговаривали. Я выходила на кухню только когда была уверена, что его там нет. Он делал то же самое. Общались записками на холодильнике: «Хлеб закончился», «Кран опять течёт», «Завтра придёт газовщик».
Я работала из дома — начальник разрешил удалёнку. Сидела в своей комнате, стучала по клавишам и старалась не думать о том, что за стеной живёт мой заклятый враг.
Но постепенно я начала замечать вещи, которые не вписывались в мою картину мира.
Волков вставал рано. Я слышала, как он возится на кухне — варит кофе, жарит яичницу. И каждое утро у моей двери появлялся поднос с завтраком. Тост, яйцо, чашка кофе. Без записок, без объяснений.
Первые дни я не притрагивалась к еде. Думала — отравит ещё, с него станется. Но голод взял своё. И я должна была признать — готовил он неплохо.
Потом начались другие вещи.
Кран, который тёк уже три года, вдруг перестал течь. Скрипучая ступенька на лестнице больше не скрипела. Калитка, которую ветром срывало с петель, держалась крепко.
Он всё это чинил. Молча, без просьб, без напоминаний.
На третьей неделе пришла соседка Зоя Ивановна. С пирогом, разумеется. Она знала всех и всё в посёлке, и новость о нашей «свадьбе» её взволновала чрезвычайно.
— Мариночка! — она обняла меня на пороге. — Как я рада! Димочка такой хороший человек! Бабушке твоей так помогал!
Я застыла.
— В смысле — помогал?
— Ну как же! — Зоя Ивановна округлила глаза. — Он же к ней каждую неделю приезжал. Продукты привозил, лекарства. Крышу вот в позапрошлом году перекрыл. А когда у неё сердце прихватило — он её в областную больницу отвёз, в лучшую палату положил. Сам за всё платил.
Я не могла в это поверить.
— Но почему? Зачем ему?
Зоя Ивановна пожала плечами.
— А я почём знаю? Он не рассказывал. Просто помогал, и всё. Хороший он человек, Мариночка. Хоть и суровый на вид.
Она ушла, оставив пирог и меня — в полном смятении.
Вечером я спустилась в кухню. Волков сидел за столом, читал какие-то бумаги. Поднял голову, посмотрел на меня.
— Зоя Ивановна сказала, что ты бабушке помогал, — выпалила я. — Это правда?
Он отложил бумаги.
— Правда.
— Почему?
— Антонина Павловна была хорошим человеком. Она мне верила. Единственная из всех.
— Верила в чём?
Он помолчал. Потом сказал:
— Сядь, Марина. Пожалуйста.
Я села напротив него. Сердце колотилось.
— Я не разорял твоего отца, — сказал Волков. — Я пытался его спасти.
— Чушь.
— Это правда. Пять лет назад у Сергея Фёдорова были проблемы. Большие долги. Его партнёр, Геннадий Сытин, взял кредит под залог фирмы — и проиграл всё в казино. Твой отец об этом не знал.
Сытин. Дядя Гена, как я его называла в детстве. Друг отца с институтских времён. Толстый, весёлый, всегда с конфетами в кармане.
— Сытин умолял меня о помощи, — продолжал Волков. — Сказал, что Сергей ни о чём не знает и не должен узнать. Я дал деньги — полтора миллиона. Этого хватало, чтобы покрыть долг и спасти фирму.
Он замолчал.
— И что случилось? — спросила я.
— Сытин забрал деньги и сбежал. А вину свалил на меня. Сказал твоему отцу, что это я забрал его долю, я подставил его, я всё украл. Сергей поверил. Они же дружили с детства — Сытин и твой отец. А я был чужаком, конкурентом.
У меня в голове не укладывалось.
— Но почему ты молчал? Почему не сказал правду?
— Я пытался. Твой отец не захотел слушать. А потом он начал пить, и стало уже не до разговоров. Я следил за ним, хотел помочь — но он меня на порог не пускал.
— А бабушка?
— Антонина Павловна сама ко мне пришла. Через год после смерти Сергея. Сказала, что нашла документы — бумаги, которые Сытин не успел уничтожить. Переводы денег, расписки. Она всё поняла.
Я сидела и не могла пошевелиться.
Пять лет. Пять лет я ненавидела этого человека. Пять лет считала его убийцей своего отца. А он был невиновен.
— Почему бабушка мне не сказала?
— Она хотела. Но ты не хотела слушать. Ты закрылась. Отталкивала всех, кто пытался поговорить о прошлом.
Это было правдой. Я не хотела ничего знать. Мне было проще ненавидеть.
Я посмотрела на него. На эти серые глаза, которые я считала холодными. Теперь я видела в них что-то другое. Усталость. Боль. Одиночество — такое же, как моё.
— Мне нужно время, — сказала я. — Чтобы это переварить.
Он кивнул.
— Я понимаю.
Я встала и вышла из кухни. Поднялась в свою комнату, легла на кровать.
А потом — впервые за много лет — заплакала.
После того разговора что-то изменилось.
Я больше не пряталась в комнате. Выходила на кухню, когда он там был. Мы завтракали вместе — молча, но уже не враждебно. Я начала говорить «спасибо» за починенный кран и приготовленный кофе. Он кивал.
Прошёл месяц. Потом два.
Я наблюдала за ним и пыталась понять — какой он на самом деле? Этот человек, которого я пять лет ненавидела, о котором ничего не знала.
Он не пил. Вообще — ни капли алкоголя. В доме не было ни бутылки вина, ни банки пива. Отец в последние годы пил каждый день. Волков — никогда.
Он не повышал голос. Даже когда я была несправедлива, даже когда говорила резкости — он оставался спокойным. Отец, когда выпивал, кричал на маму, на меня, на всех.
Он был надёжным. Если обещал что-то сделать — делал. Если говорил, что приедет — приезжал. Отец в последние годы забывал обо всём на свете.
Я поймала себя на том, что сравниваю их. И сравнение было не в пользу отца.
Это было странно и страшно одновременно.
Однажды вечером я нашла в бабушкином комоде старый фотоальбом. Пыльный, с пожелтевшими страницами. Открыла — и замерла.
На фотографии был молодой Волков. Лет двадцать пять, улыбается. А рядом с ним — бабушка, тоже смеётся. Они стояли на фоне этого дома, и яблоня за их спинами была вся в цвету.
Под фотографией надпись бабушкиным почерком: «Димочке, который вернул мне веру в людей. Спасибо тебе за всё».
Я долго сидела с этим альбомом. Листала страницы. Находила всё новые фотографии — Волков чинит крышу, Волков привозит продукты, Волков сидит с бабушкой за столом.
Он был частью её жизни. Все эти годы. А я даже не знала.
Ночью я не могла уснуть. Лежала и думала о том, какой же слепой я была. Как легко поверила в ложь и как упорно не хотела видеть правду.
Смотрела на отцовские часы на тумбочке. Стрелки по-прежнему не двигались.
В посёлке был праздник — День Победы. Соседи накрыли столы во дворе, позвали всех. Нас с Волковым — тоже. Как «молодожёнов».
Пришлось играть роль.
Он взял меня за руку, когда мы вошли во двор. Я вздрогнула — но не отняла руку. Соседи улыбались, поздравляли, желали счастья. Мы кивали и благодарили.
Потом включили музыку. Кто-то предложил потанцевать.
— Потанцуем? — спросил Волков.
Я хотела отказаться. Но все смотрели, и отказываться было глупо.
Мы вышли на середину двора. Он положил руку мне на талию — осторожно, почти невесомо. Я положила свою на его плечо. И мы закружились под старую советскую песню о любви.
Он держал меня близко. Я чувствовала тепло его тела, слышала, как бьётся его сердце. И вдруг поняла, что мне хорошо. Спокойно и хорошо — впервые за много лет.
— У тебя красивая улыбка, — сказал он тихо. — Ты редко улыбаешься.
— Не было повода.
— Может, теперь будет.
Я подняла глаза и посмотрела на него. На эти серые глаза, в которых было столько всего — и боль, и надежда, и что-то ещё, чего я не могла назвать.
Мне стало страшно. Слишком быстро, слишком близко. Я отстранилась.
— Мне нужно отдохнуть.
Он кивнул. Отпустил меня.
Я ушла домой и до утра не могла уснуть. Думала о его руках. О его голосе. О том, как он смотрел на меня.
Неужели я влюбляюсь в человека, которого пять лет ненавидела?
Это было невозможно. Это было неправильно. Это было глупо.
Но сердце не слушало разум.
Прошло полгода. Мы с Волковым уже почти не ссорились. Ужинали вместе, иногда даже разговаривали — о работе, о погоде, о соседях. Ни о чём важном. Но это было больше, чем молчание.
Я привыкла к нему. К его тихим шагам по утрам, к запаху его кофе, к тому, как он читает газету, хмуря брови. Привыкла — и испугалась этой привычки.
Потому что год заканчивался. И мне придётся уйти.
А потом появился Сытин.
Он приехал днём, когда Волкова не было дома. Я открыла дверь — и увидела толстого мужчину в дорогом костюме. Постаревшего, обрюзгшего, но всё ещё узнаваемого.
— Дядя Гена? — вырвалось у меня.
Он улыбнулся масленой улыбкой.
— Мариночка! Как выросла! Можно войти?
Он вошёл, не дожидаясь ответа. Осмотрелся, уселся на диван как у себя дома.
— Хорошо тут. Уютно. Слышал, ты замуж вышла. За Волкова, да?
— Что тебе нужно?
Он перестал улыбаться.
— Деньги, Мариночка. Мне нужны деньги. У тебя ведь теперь есть — наследство, дом, муж богатый.
— Убирайся.
— Не торопись. Я ведь знаю кое-что о твоём отце. Кое-что, чего ты не знаешь. И если ты не дашь мне триста тысяч — весь город узнает, каким на самом деле был твой папочка.
У меня похолодело внутри.
— Ты врёшь.
— Может, и вру. А может, и нет. Рискнёшь проверить?
Он достал из кармана бумаги, помахал перед моим лицом.
— Документы, Мариночка. Интересные документы. Триста тысяч — и они твои. Не дашь — опубликую.
Я смотрела на него и видела то, чего не замечала в детстве. Жадные глаза. Потные руки. Гнилую душу.
— Убирайся, — повторила я. — Немедленно.
Он встал. Улыбка исчезла с его лица.
— Неделя, Мариночка. Через неделю я вернусь. И если денег не будет — пеняй на себя.
Он ушёл. А я села на пол прямо в прихожей и не могла встать. Руки тряслись, в глазах темнело.
Сытин. Тот самый Сытин, который украл деньги и сбежал. Который разрушил жизнь моего отца. Который свалил вину на невиновного человека.
И теперь он пришёл за мной.
Вечером вернулся Волков. Увидел меня — и сразу понял, что что-то случилось.
— Что произошло?
Я рассказала. Всё — про Сытина, про угрозы, про документы.
Волков слушал молча. Лицо его становилось всё более жёстким.
— Я разберусь, — сказал он, когда я закончила.
— Как?
— У меня есть доказательства. Документы, которые я собирал все эти годы. Переводы денег, расписки, показания свидетелей. Этого хватит, чтобы посадить Сытина на несколько лет.
— Почему ты раньше не использовал их?
Он помолчал.
— Потому что это разрушило бы память твоего отца. Сытин был его другом. Если бы правда вышла наружу — все узнали бы, что Сергей доверял мошеннику. Что его предал лучший друг. Я не хотел этого для тебя.
У меня перехватило горло.
— Ты молчал пять лет. Терпел мою ненависть. Только чтобы защитить память моего отца?
— Да.
Я смотрела на него и не могла поверить. Этот человек столько лет нёс чужую вину. Не оправдывался, не мстил. Просто ждал — и защищал.
— Почему? — спросила я. — Почему ты это делал?
Он посмотрел мне в глаза.
— Потому что я любил твою бабушку. Она была мне как мать. И потому что я видел тебя — на похоронах отца, потом на похоронах Антонины Павловны. Видел, как тебе больно. И не хотел добавлять.
Я сделала то, чего не делала много лет. Подошла к нему и обняла.
Он застыл на секунду — а потом обнял в ответ. Крепко, надёжно, тепло.
Мы стояли так посреди кухни, и я плакала ему в плечо. А он гладил меня по волосам и молчал.
На следующий день Волков уехал. Сказал — по делам. Вернулся поздно вечером, усталый, но довольный.
— Сытин больше не побеспокоит, — сказал он. — Все документы у полиции. Ему грозит срок за мошенничество и шантаж.
Я выдохнула.
— Спасибо.
— Не за что.
Мы сидели на кухне, пили чай. За окном темнело. Яблоня шумела листвой — уже по-летнему густой, зелёной.
— Дмитрий, — сказала я. — Почему ты согласился на этот брак? На самом деле.
Он помолчал.
— Антонина Павловна попросила. Перед смертью. Сказала, что хочет, чтобы ты узнала правду. И чтобы рядом был человек, который о тебе позаботится.
— Она знала, что умирает?
— Да. Рак. Она не хотела тебя расстраивать, поэтому не говорила.
У меня сжалось сердце. Бабушка. Моя бабушка. Даже умирая, она думала обо мне.
— Она сказала ещё кое-что, — продолжил Волков. — Сказала, что ты и я — похожи. Оба одинокие, оба раненые, оба закрытые. Она надеялась, что мы поможем друг другу.
Я посмотрела на него.
— Ты думаешь, она была права?
Он улыбнулся. Той редкой улыбкой, которую я видела всего несколько раз за эти месяцы.
— Не знаю. Но я хотел бы узнать.
Я протянула руку через стол. Он взял её в свою.
И в этот момент я поняла, что больше не хочу уходить.
Прошёл ещё месяц. Год подходил к концу.
Нотариус Петров позвонил, напомнил о сроках. Сказал, что можно оформлять документы на наследство — условие выполнено.
— А развод? — спросил он. — Будете подавать?
Я посмотрела на Дмитрия. Он стоял рядом, слушал.
— Нет, — сказала я. — Не будем.
И нажала отбой.
Дмитрий смотрел на меня. В глазах — вопрос.
— Ты уверена?
— Уверена.
Он подошёл ко мне, взял за руки.
— Марина. Я должен тебе кое-что сказать.
— Что?
— Я полюбил тебя. Давно. Может быть, с того самого дня, когда увидел тебя в кабинете нотариуса — злую, несчастную, одинокую. Ты была похожа на ежа — вся в колючках. Но я видел, что под ними — мягкое и ранимое. И хотел защитить.
У меня перехватило дыхание.
— Я тоже, — сказала я. — Я тоже тебя люблю. Хотя это безумие.
— Почему безумие?
— Потому что год назад я тебя ненавидела.
Он улыбнулся.
— От ненависти до любви — один шаг. Так говорят.
— Глупая поговорка.
— Зато правдивая.
Он наклонился и поцеловал меня. Впервые за всё время нашего странного брака.
И я ответила.
Вечер. Веранда бабушкиного дома. Мы сидим в плетёных креслах, пьём чай. Солнце садится за яблоней — той самой, которую дед посадил пятьдесят лет назад.
Я смотрю на свою руку. На отцовские часы с потёртым ремешком.
Стрелки двигаются.
— Когда ты их починил? — спрашиваю я.
— Месяц назад. Отнёс к мастеру. Хотел сделать сюрприз к годовщине.
— К годовщине свадьбы?
— Да.
Я улыбаюсь. Той самой улыбкой, которую он когда-то назвал красивой.
— Бабушка была права. Насчёт тебя.
— И насчёт тебя, — отвечает он.
Яблоня шумит на ветру. Часы тикают — ровно, спокойно, как сердце.
Контракт закончился. Но мы остаёмся.
Уже не по расчёту.