Декабрь в этом году выдался какой-то нервный, дерганый, как очередь в поликлинику за талоном к эндокринологу. Снег то выпадал, превращая город в сказочную картинку с открытки, то таял, оставляя под ногами грязное месиво из реагентов и собачьих «сюрпризов», щедро присыпанных песком.
Екатерина Петровна сидела на кухне своей «двушки», которую они с покойной мамой выгрызали у государства еще в те времена, когда колбаса пахла мясом, а не таблицей Менделеева. На столе перед ней лежал калькулятор — старенький, с западающей кнопкой «равно», — и листок в клеточку, исписанный цифрами. Цифры эти в красивую жизнь складываться не хотели категорически.
— Так, — пробормотала Катя, поправляя очки. — Коммуналка — семь двести. Это если воду не лить, как в аквапарке. Интернет — пятьсот. Проездной Пашке... Господи, цены растут быстрее, чем чужие дети.
Она перевела взгляд на плиту. Там, в большой эмалированной кастрюле с отколотым боком (память о том, как три года назад бывший муж Игорь в пьяном угаре пытался сварить пельмени без воды), томились щи. Кислые, наваристые, с мозговой косточкой, которую Катя урвала на рынке у знакомого мясника Валеры. Валера всегда подмигивал ей и подкладывал кусочек получше, приговаривая: «Для такой дамы — хоть сердце вырежу, Петровна!». Катя в ответ только усмехалась: сердце ей было без надобности, ей бы свинины постной по акции.
За окном серела питерская хмарь. В холодильнике было шаром покати, если не считать полбанки засохшего хрена и кастрюли со щами. До зарплаты оставалось четыре дня и восемьсот рублей в кошельке. Вся надежда была на алименты. Игорь, ее бывший, хоть и был человеком с гибкой, как садовый шланг, совестью, но деньги обычно присылал к пятнадцатому числу. Десять тысяч рублей. Сумма, конечно, смешная для отца, который гордо именует себя «коммерческим директором», но Катя привыкла рассчитывать каждую копейку.
— Мам! — донеслось из комнаты. Голос четырнадцатилетнего Пашки ломался, то взлетая в писк, то падая в бас. — У меня носок мокрый!
Катя вздохнула, сняла очки и потерла переносицу.
— А ты в лужи не наступай, — крикнула она в ответ, хотя прекрасно знала: дело не в лужах.
Пашка вырос. Вымахал за лето так, что дверные косяки скоро придется подпиливать. Ботинки, купленные прошлой зимой в «Детском мире» со скидкой, теперь жали ему безбожно, а на правом еще и подошва отошла. Катя вчера тайком пыталась заклеить ее «Моментом», но понимала — это мертвому припарка. Нужны новые. И не абы какие, а чтобы «не стремно» перед пацанами. А это минимум пять тысяч.
«Придут алименты — сразу в "Спортмастер", там сейчас распродажа, бонусы списать можно», — успокоила себя Катя.
В этот момент телефон на столе ожил. Экран засветился, показывая фото лощеного мужчины на фоне чужого «БМВ». Подпись гласила: «Игорь Отец». Катя не стала переименовывать его в «Козла» или «Предателя», как советовали подруги. Зачем? Эмоции — это для молодых. А в пятьдесят пять к бывшим мужьям относишься как к хроническому гастриту: неприятно, но жить можно, если соблюдать диету.
— Слушаю, Игорь, — сказала она, нажимая на громкую связь и возвращаясь к чистке картошки.
— Катюша, привет! — голос бывшего мужа сочился таким неестественным позитивом, что Кате захотелось проверить, не пытаются ли ей продать набор чудо-ножей. — Как настроение? Как наследник престола?
— Наследник растет, настроение рабочее. Ты чего звонишь в разгар дня? Случилось чего? Или совесть проснулась, решил пораньше перевести?
В трубке повисла пауза. Такая, знаете, театральная, когда актер забыл слова, а суфлер ушел курить.
— Вот насчет перевести... — голос Игоря потерял бравурность и стал каким-то виновато-заискивающим. — Кать, тут ситуация такая... Форс-мажор, можно сказать. Экономический кризис локального масштаба.
Екатерина Петровна отложила нож. Картофелина плюхнулась в миску с водой.
— Игорь, не тяни кота за подробности. Что случилось? Уволили?
— Типун тебе на язык! — возмутился Игорь. — Нет, тьфу-тьфу. Просто... Понимаешь, декабрь. Расходы бешеные. Корпоративы, подарки партнерам... А тут еще у Леночки, ну, ты знаешь...
— Знаю, — сухо перебила Катя. Леночка. Тридцатилетняя «фея» маникюра, к которой Игорь ускакал три года назад, решив, что седина в бороду — это сигнал к смене декораций. — И что у Леночки? Ноготь сломался?
— Злая ты, Катька. Никакого женского сочувствия. У Леночки стресс. Она мерзнет. У нее вегетососудистая дистония, ей врач сказал — тепло нужно. А она в пуховике ходит, как студентка. Стыдно, Кать. Я же все-таки руководитель отдела. У нас статус. Люди смотрят.
Катя почувствовала, как внутри начинает закипать раздражение. Медленно так, основательно, как молоко на малом огне.
— Игорь, ты к чему клонишь?
— В общем, я ей шубу купил. Норковую. «Блэклама», поперечка, с капюшоном. Красивая — сил нет, она как надела, так и снимать не захотела, чуть не расплакалась в магазине. Ну я и не устоял. Мужик я или нет? Взял кредит небольшой, плюс все отпускные туда бухнул и премию.
— Поздравляю, — голос Кати стал ледяным. — Рада за Леночку и ее дистонию. Алименты где?
— Так я же говорю! Денег нет! Вообще по нулям, Кать. Даже на бензин занимал. Кредитку обнулил. Поэтому в этом месяце... ну, никак. Пойми меня правильно. Я же не отказываюсь! В январе, числа двадцатого, как аванс дадут — сразу переведу. Может, даже с процентами!
Екатерина Петровна смотрела в окно. Там, внизу, дворник в оранжевом жилете скреб лопатой асфальт. Звук был мерзкий, скрежещущий.
— Игорь, — тихо сказала она. — Ты сейчас серьезно? У твоего сына ботинки дырявые. Реально дырявые, он с мокрыми ногами из школы приходит. Ему репетитор по физике нужен, иначе ОГЭ завалит. Я концы с концами еле свожу, у меня в кошельке восемьсот рублей до пятницы. А ты... ты купил бабе шубу на деньги своего ребенка?
— Ой, ну не начинай вот эту песню про «бедных сироток»! — взвизгнул Игорь. — Пашка — лось здоровый, может и потерпеть. Заклей ему ботинки, в конце концов! Или купи какие-нибудь попроще, на рынке, за тысячу. Обязательно что ли бренды эти носить? А Лена — она женщина, ей выглядеть надо! Это инвестиция, Катя! В семью!
— В какую семью, Игорь? — Катя сжала кулак так, что побелели костяшки. — У тебя две семьи. И в одной из них ребенок ходит в дырявой обуви, пока во второй «инвестиция» в норке перед зеркалом крутится.
— Все, Кать, мне некогда. У меня совещание. Короче, я предупредил. В декабре не жди. Крутись сама, ты баба сильная, привыкшая. Привет Пашке!
И отключился.
Катя смотрела на потухший экран телефона. В тишине кухни было слышно, как гудит старый холодильник «Саратов», словно пытаясь взлететь.
«Крутись сама».
Эта фраза висела в воздухе, как запах пригоревшего молока. Сколько раз она это слышала? Когда Пашка родился, и Игорь, испугавшись криков младенца, стал «задерживаться на работе»? Когда мама слегла, и нужно было искать сиделку, а Игорь сказал: «Ну это же твоя мама»? Когда делали ремонт, и он привез бригаду каких-то косоруких шабашников, а переделывать пришлось ей?
Она была сильной. Да. Жизнь заставила отрастить панцирь такой толщины, что любой танк позавидует. Но сейчас... Сейчас ей хотелось не быть сильной. Ей хотелось взять эту чугунную сковородку и съездить кому-нибудь по напомаженной физиономии.
— Ма-ам! — снова голос Пашки. — У нас есть чего к чаю?
Катя встрепенулась. Смахнула несуществующую пылинку со стола. Нельзя показывать сыну. Нельзя. Он сейчас в таком возрасте — максималист, отца и так еле терпит, а если узнает про шубу... Возненавидит. А ненависть разрушает того, кто ненавидит, а не того, кого ненавидят. Это Катя знала точно.
— Сухари есть с изюмом, — крикнула она, стараясь, чтобы голос звучал бодро. — И варенье бабушкино, малиновое. Ставь чайник, сейчас приду.
Она набрала номер подруги. Людмила, боевая подруга еще со времен работы в бухгалтерии завода «Красный Треугольник», ответила мгновенно.
— Петровна, привет! Чего не на работе? Или обед?
— Люда, мне надо кого-то пришить, но Уголовный кодекс мешает, — сообщила Катя вместо приветствия.
— Опять твой «недокоммерческий» директор? — тут же догадалась Люда. — Что на этот раз? Забыл поздравить с Днем Конституции?
— Хуже. Он алименты «простил». Сказал, Леночке шубу купил, потому что у нее, видите ли, статус и сосуды. А Пашка пусть ботинки «Моментом» клеит.
На том конце провода послышалось шуршание, звон бокалов (Люда, видимо, уже отмечала чей-то день рождения в отделе кадров) и возмущенный выдох.
— Вот же гнида казематная! — с чувством произнесла Людмила. — Шубу? Норковую? А морда у него не треснет? Слушай, Кать, ну ты же не промолчишь? Ты же ему устроишь «сладкую жизнь»?
— Устрою, Люда. Обязательно устрою, — Катя посмотрела на календарь, где красным маркером было обведено 31 декабря. — Только надо придумать, как. Истерики он не боится, он к ним привык с этой своей Леночкой. Тут надо тоньше. Тут надо... экономически обоснованно.
— Может, порчу навести? — предложила Люда на полном серьезе. — У меня есть телефончик одной бабки в Гатчине...
— Люда, мы в двадцать первом веке. Какая порча? Я ему налоговую проверку лучше наведу. Хотя нет, это долго... — Катя замолчала, барабаня пальцами по столу. Взгляд ее упал на связку ключей, висящую на гвоздике у двери. Среди них был один длинный, гаражный ключ с ржавым брелоком.
Гараж.
Гараж достался Кате от отца. Добротный, кирпичный, в кооперативе «Ласточка». Игорь все годы брака использовал его как склад своего «очень нужного барахла», которое в квартире держать было нельзя, а выкинуть жалко. Старые удочки, сломанный велотренажер, коробки с запчастями от проданной сто лет назад «девятки»... И что-то еще. Что-то, о чем он недавно заикался.
— Люда, — медленно произнесла Катя. — А ты помнишь, Игорь пару недель назад ныл, что резину зимнюю не успел поменять?
— Ну, ныл. Он всегда ноет. А что?
— А то, что его комплект зимней резины, почти новый, «Нокиан», лежит у меня в гараже. Он его весной туда закинул, когда к своей крале переезжал, сказал «временно, пока балкон не освобожу».
— И? — Люда затаила дыхание.
— И, кажется, пришло время наводить порядок в гараже. Новый год же скоро. Надо избавляться от хлама.
— Петровна! — восхищенно выдохнула Люда. — Ты гений злодейства. Но он же орать будет!
— Пусть орет. Громче орет — лучше связки тренирует. А Пашке ботинки нужны. И куртка. И икры я хочу. Красной. Полкило.
Катя положила трубку. Внутри, вместо холодной ярости, появился азарт. Тот самый, который бывает у опытного преферансиста, когда ему пришла карта.
Она встала, подошла к зеркалу в прихожей. Поправила прическу. На нее смотрела усталая, но еще очень даже интересная женщина. Морщинки вокруг глаз — от смеха, а складка на лбу — от думы.
— Ну что, Леночка, — сказала она своему отражению. — Будем считать, что твой статус оплатил нам зимнюю экипировку.
На кухню вошел Пашка, шаркая драными тапками.
— Мам, чайник вскипел. Ты идешь?
— Иду, сынок. Иду. Собирайся после чая.
— Куда? — удивился сын, запихивая в рот сухарь целиком.
— В гараж. Поедем наследство разбирать. Там, говорят, Дед Мороз заначку оставил для тех, кто хорошо себя вел...
Гаражный кооператив «Ласточка» встретил Катю и Пашку угрюмым лаем сторожевых псов и запахом солярки, смешанным с морозной свежестью. Снег здесь был не таким, как в городе — чистым, белым, хрустящим под ногами, как крахмальная простыня. Вокруг, словно нахохлившиеся воробьи, стояли ряды кирпичных боксов с облупившимися номерами.
Их гараж, номер 118, выглядел сиротливо. Замок, огромный, амбарный, покрылся инеем. Катя подышала на него, потом достала из сумочки зажигалку (она не курила, но зажигалку носила всегда — мало ли, нитку прижечь или свечу в церкви поставить).
— Мам, а мы зачем приехали-то? — Пашка переминался с ноги на ногу. В старых кроссовках на тонкой подошве было холодно. — Тут же хлам один.
— Хлам, Паша, это понятие относительное, — философски заметила Катя, прогревая ключ зажигалкой. — Для кого-то хлам, а для кого-то — стартовый капитал. Помнишь, в мультике «Простоквашино»: чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное? А у нас, слава богу, покупать ничего не надо. Папа твой все купил сам.
Замок поддался с неохотным скрежетом. Тяжелая металлическая воротина, скрипнув несмазанными петлями, отворилась, выпуская наружу запах застоявшегося бензина, пыли и старых газет.
Внутри царил полумрак. Свет проникал только через открытую дверь, выхватывая из темноты очертания «богатств»: сломанный стул, коробки с надписью «Книги/Разное», лыжи «Телеханы» еще с Катиной молодости и…
Они стояли в углу, аккуратно сложенные столбиком и накрытые старым пледом. Четыре колеса.
— Ого, — присвистнул Пашка. — Это же папины? На «Тойоту»?
— Они самые, — кивнула Катя, подходя ближе и сдергивая плед.
Резина выглядела отлично. Шипы поблескивали хищно и весело, протектор был глубоким, черным, почти не тронутым дорожной грязью. «Nokian Hakkapeliitta 9». Катя помнила, как Игорь покупал их два года назад, хвастаясь, что «на безопасности не экономят». Тогда он еще жил с ними, и «безопасность» включала в себя и Катю, и Пашку. Теперь же его безопасность грела бока в норковой шубе, а Кате предстояло обеспечить свою.
— Мам, он же орать будет, — Пашка посмотрел на мать с сомнением. — Это же дорого.
— Паша, — Катя повернулась к сыну и посмотрела ему прямо в глаза. — Отец позвонил и сказал, что денег не будет. Вообще. Ни копейки. Ни на еду, ни на твои ботинки, ни на репетитора. У него «обстоятельства». А мы с тобой, сынок, не обстоятельства. Мы живые люди. И нам надо выжить в этом декабре. Считай это… принудительной монетизацией отцовской любви.
Пашка помолчал, переваривая информацию. Потом пнул носком кроссовка покрышку.
— Понял. Тащим?
— Тащим. Фотографируй давай. Со всех ракурсов. Чтобы протектор видно было, название, размерность. Сейчас на «Авито» выставим.
Объявление на «Авито» Катя составляла с вдохновением поэта и точностью снайпера.
Заголовок: «Зимняя резина Nokian Hakkapeliitta 9, R17. Почти новые. Срочно! Торг у капота».
Описание: «Продаю комплект шикарной зимней резины. Б/у один сезон (и то, ездили аккуратно, в основном до "Ашана" и обратно). Шипы все на месте, как зубы у акулы. Протектор жирный. Причина продажи: бывший муж перешел на "липучку" (в смысле, к новой жене прилип, а резина осталась). Цена — подарок судьбы. Забирайте, пока я не передумала и не сделала из них клумбы на даче».
Цену она поставила на пять тысяч ниже рыночной. Ей нужны были деньги быстро, здесь и сейчас.
Телефон раскалился через десять минут.
— Алло, резину продаете? А че так дешево? Косячная? Грыжи есть? — гнусавил первый же дозвонившийся.
— Грыж нет, совесть чистая, резина идеальная, — чеканила Катя. — Деньги нужны срочно. Берете?
— Ну, я подъеду гляну. Через час буду. Адрес кидайте.
Покупатель, коренастый мужичок на стареньком «Ларгусе», приехал даже раньше. Он долго ходил вокруг колес, щупал резину, ковырял шипы ногтем, цокал языком.
— Да, Петровна, вещь, — резюмировал он. — Реально новые почти. Муж-то не убьет?
— Муж объелся груш, — отрезала Катя. — Деньги переводите?
— Налом, — мужичок полез в барсетку. — Двадцать пять договорились?
— Двадцать пять, — кивнула Катя, чувствуя, как в кармане приятно тяжелеет пачка купюр. Двадцать пять тысяч! Это ботинки Пашке. Это куртка. Это продукты. И даже, может быть, новые занавески на кухню, а то старые совсем выцвели.
Когда «Ларгус» с колесами скрылся за поворотом, Катя выдохнула. Адреналин отступал, уступая место легкой дрожи в коленях. Она только что, по сути, продала чужое имущество. Но совесть молчала. Совесть, видимо, тоже понимала: в войне за выживание все средства хороши.
— Мам, ты крутая, — сказал Пашка, закрывая ворота гаража. — Как в кино. «Ограбление по-русски».
— Поехали, гангстер, — усмехнулась Катя. — В торговый центр. Тратить награбленное.
Торговый центр «Галерея» гудел, как улей перед вылетом матки. Толпы людей с безумными глазами носились между магазинами, скупая все подряд: от носков с оленями до плазменных панелей. Играла навязчивая «Jingle Bells», пахло корицей, кофе и дорогими духами.
Катя с Пашкой шли целенаправленно. Сначала — обувной.
— Вот эти, — Пашка ткнул пальцем в брутальные ботинки на толстой подошве. — «Rieker». Они неубиваемые. У Лехи такие, он в них по стройке лазил.
— По стройке лазить не обязательно, но выглядят надежно, — одобрила Катя. Ценник кусался, но теперь она могла себе это позволить. — Примеряй.
Пашка надел ботинки, прошелся, притопнул. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
— Огонь, мам. Тепло. И пальцы не жмет.
— Берем, — Катя достала деньги.
Потом была куртка — темно-синий пуховик, длинный, закрывающий поясницу (Катя настояла, «чтобы почки не застудил»). Потом — продукты в гипермаркете. Тележка наполнялась: мандарины, курица, колбаса «Брауншвейгская», банка икры (той самой, обещанной), сыр, конфеты. Все то, что создавало ощущение праздника, уюта и сытости.
Домой они возвращались на такси, нагруженные пакетами, уставшие, но счастливые. Пашка в новых ботинках всю дорогу смотрел в окно, что-то насвистывая. Катя чувствовала странное умиротворение. Она решила проблему. Сама. Без унижений, без просьб, без ожидания подачек.
Вечером, когда они разбирали пакеты, Пашка вдруг спросил:
— Мам, а папа узнает?
— Узнает, — спокойно ответила Катя, убирая икру в холодильник. — Рано или поздно узнает.
— И что будет?
— Ничего не будет, Паша. Земля не налетит на небесную ось. Он покричит, потопает ногами, попугает нас страшным судом. А потом успокоится. Потому что он знает: он виноват. И в глубине души, где-то очень глубоко, под слоем «статуса» и норковых шуб, ему стыдно.
— Думаешь? — усомнился Пашка.
— Надеюсь, — честно сказала Катя. — Иди, уроки делай. Физику учи. Завтра репетитор придет, я договорилась.
Гром грянул через три дня.
Катя вернулась с работы пораньше, зашла в магазин за хлебом. На улице начался настоящий снегопад — крупные, влажные хлопья застилали обзор, превращая прохожих в белые сугробы. Дороги моментально покрылись скользкой кашей. Машины ползли черепашьим шагом, то и дело слышался визг тормозов.
«День жестянщика», — подумала Катя, входя в подъезд.
Дома было тихо. Пашка еще не вернулся из школы. Катя поставила чайник, включила телевизор фоном. По новостям показывали пробки в десять баллов и многочисленные аварии.
И тут зазвонил телефон. «Игорь Отец».
Катя улыбнулась. Началось.
— Да, Игорек? — ответила она бодро.
— Катя! — голос Игоря дрожал от ярости и паники одновременно. — Ты дома?
— Дома. Чай пью. А что?
— Я сейчас приеду! Жди! Это… это беспредел! Это статья! Ты понимаешь, что ты наделала?!
— Приезжай, — согласилась Катя. — Только аккуратнее на дорогах. Скользко сегодня. Ты же на лете, да?
— Я… Да пошла ты! Жди!
Он бросил трубку.
Катя медленно допила чай. Поправила прическу. Накрасила губы помадой — не яркой, но уверенной. Надела любимый домашний халат — бархатный, темно-синий, в котором она чувствовала себя королевой.
Звонок в дверь раздался через сорок минут. Долгий, настойчивый, истеричный.
На пороге стоял Игорь. Вид у него был жалкий и воинственный одновременно. Куртка расстегнута, шарф сбился, лицо красное, волосы мокрые от снега. Но самое главное — его трясло. То ли от холода, то ли от бешенства.
— Где они?! — заорал он с порога, не здороваясь. — Где мои колеса?! Я только что был в гараже! Замка нет, ворота открыты! Ты что, украла их?!
— Здравствуй, Игорь. Проходи, ноги вытирай, — Катя посторонилась, пропуская бурю в квартиру. — И не ори. Соседи подумают, что мы режем поросенка.
— Какого поросенка?! — Игорь ворвался в прихожую, оставляя грязные следы. — Я приехал за колесами! На улице ад! Я пока до гаража доехал, три раза в занос ушел! Чуть в столб не впечатался! Открываю гараж — а там пусто! Где резина, Катя?!
Екатерина Петровна спокойно закрыла за ним дверь. Прислонилась к косяку, скрестив руки на груди.
— Нет резины, Игорь.
— Как нет? — он замер. — В смысле нет? Украли? Вскрыли гараж? Надо полицию вызывать!
— Никто ничего не крал. Я ее продала.
Тишина. Звенящая, ватная тишина. Слышно было, как на кухне капает вода из крана: кап… кап… кап…
Глаза Игоря округлились до размеров тех самых проданных колес.
— П-продала? — прошептал он. — Ты? Мою резину? «Хаккапелиту»?
— Продала, — подтвердила Катя ровным тоном. — За двадцать пять тысяч. Хорошая цена, кстати. Быстро ушла.
— Ты… Ты с ума сошла? — голос Игоря сорвался на фальцет. — Это же мое! Это воровство! Я на тебя заявление напишу! Я тебя посажу! Ты понимаешь, что ты меня без колес оставила в такой снегопад?! Я как домой поеду?! Я как Лену повезу?!
Катя шагнула к нему. Лицо ее стало жестким.
— А как мой сын в школу ходил в дырявых ботинках, ты думал? — тихо, но четко спросила она. — Как я должна была ему репетитора оплачивать, когда ты сказал «денег нет»? Как мы должны были Новый год встречать? С пустой тарелкой, зато с мыслью, что у твоей Леночки шуба есть?
— При чем тут это?! — заорал Игорь. — Это разные вещи! Алименты — это одно, а мое имущество — это другое! Это грабеж!
— Это, Игорь, называется «взаимозачет», — отрезала Катя. — Ты задолжал сыну. Я взяла долг натурой. Гараж мой? Мой. Документы на него на меня. Все, что лежит в моем гараже больше года без договора хранения, считается бесхозным или перешедшим в собственность владельца помещения. Юридически ты устанешь доказывать, что эти колеса твои. У тебя чеки есть? Нету. Они у меня остались, в папке с документами. Так что иди в полицию. Смеши людей. Расскажи им, как ты жене шубу купил, а ребенка без еды оставил.
Игорь стоял, хватая ртом воздух. Аргументы у него кончились, остались только эмоции.
— Я… Я так это не оставлю! Верни деньги!
— Денег нет, — улыбнулась Катя, пародируя его интонацию трехдневной давности. — Потрачены. На ботинки. На куртку. На еду. Кстати, хочешь бутерброд с икрой? Вкусная, кетовая.
Игорь побагровел. Казалось, его сейчас хватит удар.
— Стерва, — выдохнул он. — Какая же ты стерва, Катька. Я всегда знал.
— Стерва, Игорь, это женщина, которая не дает вытирать об себя ноги, — парировала Катя. — А теперь — на выход. У меня сериал начинается. И Пашка скоро придет, нечего ему на твои истерики смотреть.
— Я уеду! — пригрозил Игорь. — И больше ты от меня ни копейки не увидишь!
— Да я и так не вижу, — пожала плечами Катя. — Езжай, Игорек. С Богом. Только аккуратно. Резина-то летняя. Тормозной путь длинный. Как у твоей совести.
Игорь вылетел из квартиры, хлопнув дверью так, что с потолка посыпалась побелка.
Катя постояла в коридоре, слушая, как гулко отдаются его шаги на лестнице. Потом подошла к окну. Через минуту внизу показалась фигура бывшего мужа. Он подошел к своей «Тойоте», пнул колесо (летнее, лысое), сел за руль. Машина взревела, буксуя в снежной каше. Зад ее вильнул, едва не зацепив соседский «Солярис», и «Тойота» медленно, неуверенно поползла к выезду со двора.
— Ползи, ползи, — прошептала Катя. — Шубу не замарай.
Она вернулась на кухню. Сердце колотилось, но руки не дрожали. Она сделала себе новый бутерброд — толстый ломоть батона, масло и щедрая горка красной икры.
Откусила. Вкусно. Солоновато, жирно, празднично.
В этот момент открылась входная дверь.
— Мам, я дома! — голос Пашки был веселым. — Там на улице жесть! Батю не видела? У подъезда его тачка вроде была, но уехала.
— Видела, — ответила Катя, прожевывая. — Заезжал. Поздравил с наступающим.
— И как он? — Пашка заглянул в кухню, румяный с мороза.
— Живой. Здоровый. И очень поучительный. Садись чай пить, философ.
За окном мела метель, укрывая город белым одеялом, скрывая грязь, проблемы и следы неудачливых «коммерческих директоров». В кухне было тепло, пахло чаем с лимоном и хвоей (маленькую веточку Катя уже поставила в вазу). Жизнь продолжалась. И, кажется, она начинала налаживаться.