Первый бледный свет зимнего московского утра заливал номер отеля холодным, безжизненным сиянием. Джуди Хопс лежала на спине, уставившись в потолок с лепным розетком. Она не сомкнула глаз ни на минуту. Внутри неё бушевала буря, раздираемая двумя равными силами. Одна, тёплая и пугающе глубокая, тянулась к слову «малыш», рисовала абсурдные, трогательные картинки: крошечное существо с её ушами и его хитрой улыбкой. Другая, ледяная и рациональная, выстраивала в ряд неумолимые доводы: насмешки, медицинская комиссия, статья в газете, холодный взгляд начальника Белвэдера и неизбежная, позорная отставка с формулировкой «по состоянию здоровья».
Рядом, свернувшись калачиком и уткнувшись мордой в её плечо, мирно посапывал Ник. Его рыжий хвост был небрежно наброшен на её ноги, создавая иллюзию уюта, который она сейчас не могла ощутить. Она осторожно, чтобы не разбудить, сбросила хвост и поднялась. Босые лапы коснулись холодного паркета. Она подошла к окну, отодвинула тяжёлую портьеру. Москва за окном медленно просыпалась, и этот чужой, огромный город казался сейчас отражением её внутреннего хаоса.
Её лапа инстинктивно легла на ещё плоский живот. И тут же отдернулась, как от огня. Нет. Нельзя позволять этим мыслям закрепиться.
— Ник, — её голос прозвучал в тишине хриплым, надтреснутым шёпотом.
Он не ответил, только глубже зарылся в подушку.
— Ник! — на этот раз резче, громче, с той металлической ноткой, которая всегда заставляла его мгновенно собраться.
Он вздрогнул, перевернулся. Зелёные глаза, затуманенные сном, с трудом сфокусировались на её фигуре, освещённой сзади холодным рассветом.
— М-м? Морковка? Что случилось? Который час? — он потянулся, чтобы включить свет на прикроватной тумбочке.
— Не надо света, — резко остановила она его. — Посмотри на это.
Она сделала шаг от окна и протянула ему раскрытую ладонь. На розовой подушечке лежала маленькая пластиковая полоска. Две жирные, безжалостно чёткие синие линии.
Ник замер. Сон слетел с него мгновенно, словно его окатили ледяной водой. Он медленно, будто боясь, что предмет взорвётся, взял тест из её лапки. Поднёс ближе к глазам. Моргнул. Посмотрел ещё раз. В тишине комнаты стало слышно его участившееся дыхание.
— Это… это что, Джуди? — он прошептал, подняв на неё полный неверия взгляд.
— Как думаешь, на что это похоже? — её голос дрогнул, выдав колоссальное внутреннее напряжение.
— Но… как? Когда?.. Наш? — слова путались, вылетали обрывками, его обычно острый ум отказывался обрабатывать информацию.
— Чей же ещё, Ник? — в её тоне прозвучала горькая, безрадостная ирония. — И это не «как». Это катастрофа.
— Катастрофа? — он оторвал взгляд от теста, и в его глазах вспыхнул огонёк — дикая смесь паники, шока и какого-то неконтролируемого, первобытного восторга. — Джуди, да ты смотри! Это же… это же настоящее чудо! Наше чудо!
Он вскочил с кровати, словно на пружинах, его движения были резкими, порывистыми. Он сделал шаг к ней, будто хотел обнять, закружить, но её осанка — прямая, как струна, и каменное, непроницаемое выражение морды — остановили его на полпути.
— Чудо, — повторила она плоско, без единой интонации. — Которое похоронит мою карьеру. Размажет её по стенке. Ты хоть на секунду подумал об этом? Я — крольчиха. Я — офицер полиции Зверополиса. Первая и единственная. А теперь что? «Беременная офицер-кролик от лиса»? Это же заголовок для жёлтого таблоида! Не для личного дела! Меня не отправят в декрет, Ник! Меня отправят на психиатрическую экспертизу! Снимут с оперативной работы навсегда! Я стану… — её голос сорвался, — я стану посмешищем и медицинским феноменом в одном лице!
— Но это наш ребёнок! — его голос сорвался на октаву выше, в нём зазвенела настоящая, физически ощутимая боль. — Ты действительно готова променять его… на карьеру? На то, что скажут какие-то чужие звери?
— Это не «карьера»! — закричала она, и слёзы, которые она сдерживала всю ночь, наконец хлынули, оставляя тёмные дорожки на серой шерсти её щёк. — Это ВСЁ, ЧТО Я ЕСТЬ! Я пробивалась сквозь насмешки, через «милых пушистых кроликов не берут в полицию», через ад академии! Я доказывала каждый день, что я что-то стою! И я не позволю этому… этому…
Она задохнулась, не в силах выговорить ненавистное слово.
— Этому ребёнку помешать? — тихо, но с ледяной, режущей чёткостью закончил за неё Ник. Его уши прижались к голове, шерсть на загривке слегка встала дыбом. — Ты хочешь от него избавиться.
— Я хочу принять единственно разумное и ответственное решение! — парировала она, размахивая лапами. — Пока не поздно! Пока это ещё просто клетки, а не…
— Это не «просто клетки» с той самой секунды, как ты увидела эти две полоски! — крикнул он в ответ. Его голос дрожал от сдерживаемого гнева и непереносимой обиды. — Для меня это уже наш малыш! Я уже думаю о нём! А ты… ты говоришь, как будто планируешь удалить больной зуб!
— Это опаснее зуба в миллион раз! — завыла она, метаясь по комнате. Её движения были резкими, отрывистыми, как у загнанного зверя. — Ты думал о рисках? Нет! Ты думаешь о своих чувствах! А я… я думаю о том, что могу умереть! Или он может родиться… неправильным! Мы же идём против природы, Ник! Кролик и лис! Это противоестественно! Кто знает, что получится! Вдруг он будет… монстром?
— Не смей! — рявкнул он, и в его рыке впервые зазвучала настоящая ярость. — Не смей так говорить о нашем ребёнке! Я знаю, что родится! Родится наше дитя! И мы справимся! Мы всегда справляемся, потому что мы — команда! Вместе!
— Нет! — закричала она в ответ, отчаянно тряся головой. — Нет, не справимся! Я не могу! Я не хочу этого! Я пойду и всё прекращу! Сегодня же! И ты меня не остановишь!
Она рванулась к двери, к своей сумке, где лежали ключи и кошелёк.
— Джуди, прошу тебя… — в его голосе вдруг прорвалась не ярость, а голая, беззащитная мольба. Он преградил ей путь, его лапы были протянуты в немом, отчаянном жесте. — Не надо. Давай хотя бы сходим к врачу. Узнаем… всё, что можно. Пожалуйста. Ради нас. Ради него.
— К врачу, чтобы он сказал то же самое? Что это аномалия? Что риски зашкаливают? НЕТ! — она била лапами по его груди, но не сильно, а беспомощно. — Лучше быстро и чисто. Пока не поздно. Пока я не…
Она не закончила. В глазах у неё помутнело. Комната начала медленно поворачиваться вокруг своей оси. Резкая, тошнотворная слабость, идущая из самого центра тела, накатила волной и подкосила ноги. Громкий стук собственного сердца в ушах сменился нарастающим, оглушительным гулом. Последнее, что она увидела, было его лицо, на котором гнев сменился чистым, животным ужасом, и его лапы, устремившиеся вперёд, чтобы поймать её.
Но он не успел.
Джуди Хопс, офицер полиции, герой Зверополиса, беззвучно сложилась пополам и рухнула на пол. Её тело мягко, тяжело шлёпнулось на дорогой персидский ковёр. Последним ощущением был глухой удар головой о что-то мягкое, и затем — абсолютная, бездонная чёрная тишина.
***
Сознание возвращалось обрывками, словно сигнал сквозь мощные помехи.
Сначала — запах. Резкий, химический, знакомый по больницам. Нашатырный спирт.
Потом — звук. Приглушённый мужской голос, диктующий что-то размеренно и спокойно.
Потом — ощущение. Она лежала не на кровати. Поверхность под ней была более жёсткой, но покрытой мягкой, несколько колючей тканью дивана. На её лбу что-то холодное — мокрое полотенце.
Она с огромным трудом приподняла веки. Прямо над ней плыл белый потолок с замысловатой лепниной вокруг люстры. Чужой потолок.
Медленно, со тихим стоном, который сорвался с её губ помимо воли, она повернула голову набок.
Возле дивана стоял незнакомец — мужчина лет сорока в тёмно-синей форме со знаком «Скорая помощь». Он водил пальцем по экрану электронного планшета, что-то вводя. Его профиль был сосредоточен и строг.
И тогда её взгляд, скользнув вниз по его фигуре к полу, застыл, вцепившись в деталь.
На полу, прямо рядом с диваном, на тёмно-бордовом персидском ковре с восточным узором, расплывалось мокрое пятно. Небольшое. Тёмное. С чёткими, слегка размытыми границами.
Лужа.
Сознание, ещё затуманенное и вялое, с ужасающей, безжалостной скоростью сложило два факта: она лежит, она была без сознания, её мышцы расслаблены… Её мочевой пузырь…
Жгучий, всепоглощающий стыд, более острый, чем любая физическая боль, ударил ей в солнечное сплетение, заставив содрогнуться. Она описалась. Прямо здесь. При Нике. При чужом человеке-враче. На дорогой ковёр в пятизвёздочном отеле.
Из её пересохшего горла вырвался хриплый, бессильный звук, не то стон, не то подавленный вопль.
И тут же в её поле зрения, словно возникая из воздуха, вплыло другое лицо. Ник. Он сидел на корточках у самого изголовья дивана, так близко, что его дыхание, пахнущее мятой и тревогой, касалось её уха. Его лицо было пепельно-серым от усталости и пережитого шока, глаза — огромными, красными от непролитых слёз и полными бесконечной, выматывающей тревоги. В них не было ни капли отвращения, ни тени брезгливости или раздражения. Только глубочайшее облегчение от того, что её глаза открылись.
— Морковка… — его голос был хриплым шёпотом, будто он сам только что поднялся с того света. — Ты… ты с нами. Слава Богу.
Его лапа — тёплая, широкая, чуть-чуть дрожащая — накрыла её холодные, беспомощные пальцы и крепко, почти болезненно сжала, как якорь в бушующем море.
Врач, заметив движение, отложил планшет и подошёл, присев рядом.
— Не двигайтесь резко, — сказал он ровным, профессиональным тоном, лишённым всякой эмоциональности. — У вас был ярко выраженный вазо-вагальный обморок. Следствие сильнейшего психоэмоционального стресса плюс, вероятно, ранние проявления токсикоза. Давление упало критически. — Он кивнул в сторону тёмного пятна на ковре, его взгляд оставался нейтральным, как будто он указывал на разлитую воду из стакана. — При таких синкопальных состояниях нередко происходит непроизвольное мочеиспускание. Ничего экстраординарного, не смущайтесь. Организм таким образом сбрасывает чрезмерное напряжение. Однако вам категорически необходим полный физический и эмоциональный покой. И, что гораздо важнее, — немедленное решение той ситуации, которая довела вас до такого состояния. Повторение может быть опасно уже не только обмороком.
Он дал Нику краткие, чёткие инструкции на русском, который Ник с трудом, но понимал: покой, обильное, но не сразу, питьё, контроль артериального давления, и — безотлагательная консультация гинеколога. Оставил памятку с адресами клиник и, ещё раз бросив оценивающий, профессиональный взгляд на Джуди, удалился, тихо закрыв за собой дверь.
Щелчок замка прозвучал невероятно громко. В номере воцарилась гробовая, давящая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым, прерывистым дыханием Джуди и тиканьем часов. Она лежала, уставившись в потолок, чувствуя, как жгучий стыд от той лужи медленно, но верно вытесняется всепоглощающей, костной, тотальной усталостью. Она чувствовала себя разбитой, опустошённой до самого дна, униженной до состояния беспомощного щенка. Все её принципы, весь её гордый рационализм, её карьера, её броня — всё это лежало сейчас вместе с ней на этом диване, такое же беспомощное, жалкое и мокрое.
Она медленно, с трудом, будто против силы тяжести, повернула голову. Ник всё так же сидел рядом на полу, не отпуская её лапу. Он смотрел на неё, и в его глазах читался единственный вопрос, который он боялся задать вслух, боясь разрушить хрупкое затишье.
Джуди закрыла глаза. Глубоко, с дрожью, вдохнула, ощущая, как воздух обжигает горло. Потом выдохнула, и вместе с воздухом, казалось, выпустила из себя всю борьбу, всё сопротивление, всю ярость и отчаяние. Осталась лишь пустота и горькое, солёное послевкусие на губах.
— Ладно… — прошептала она, и её голос был тихим, осипшим, но удивительно ровным, почти спокойным. — Может… может, и правда стоит. Пойти на это… «чудо».
Ник замер, не дыша, будто боялся, что это мираж, слуховая галлюцинация, и малейшее движение её спугнёт.
Она открыла глаза и посмотрела прямо на него. В её взгляде уже не было паники, истерики или вызова. Только глубокая, бездонная усталость и принятая, хоть и пугающая до дрожи, решимость.
— Только… — голос её снова дрогнул, и она сглотнула ком в горле, — только я очень надеюсь… что это не будет концом. Концом всего, ради чего я жила. Всё, чем я была…
Он не стал ничего говорить. Не стал сыпать пустыми обещаниями, которые не мог гарантировать. Не стал говорить, что всё будет хорошо. Он просто наклонился и осторожно, бесконечно бережно, обнял её. Прижал её голову к своему плечу, где пахло им, тревогой, дешёвым мылом отеля и чем-то неуловимо родным и своим. Он гладил её по спине, по голове, между ушами, затихающими, ритмичными движениями, пытаясь успокоить дрожь, что время от времени пробегала по её телу.
Но через несколько минут тишины, когда казалось, что она вот-вот снова провалится в сон, Джуди зашевелилась в его объятиях. Она отодвинулась ровно настолько, чтобы видеть его лицо. На её глазах снова выступили слёзы, но теперь это были не слёзы ярости или страха, а слёзы стыда, сожаления и бессилия.
— Ник… — её голос прерывался, губы дрожали. — Прости меня. Пожалуйста, прости. За всё, что я наговорила. За эти ужасные слова… за то, что назвала его… клетками, осложнением… Я… я не думала. Я так испугалась. Мне до сих пор страшно. Ужасно страшно.
Она всхлипнула, и слёзы потекли быстрее, горячие и обильные, оставляя блестящие тропинки на её шерсти.
— Мне страшно, что будет со мной. Что скажут в отделе… что сделают. Но мне ещё страшнее другого. В тысячу раз страшнее. — Она зажмурилась, её пальцы вцепились в материал его футболки так, что побелели костяшки. — Вдруг… вдруг с ним что-то не так? Вдруг он родится… не таким? Мы же переступаем через всё, Ник. Кролик и лис… Это ведь против всех правил. Всякое бывает в таких случаях. Вдруг он… вдруг он будет каким-нибудь… уродцем? Или очень, очень больным? Может, я и поспешила с этими резкими заявлениями… может, природа права, и это просто… ошибка, которую нужно тихо исправить?
Последние слова она выдохнула почти беззвучно, вложив в них весь свой новый, животный, материнский страх — уже не за карьеру, а за то хрупкое, непонятное существо, что могло расти внутри неё. Страх, который оказался гораздо сильнее и мучительнее страха перед мнением других.
Ник слушал, и его собственное сердце сжималось в тисках от боли за неё, от желания забрать весь этот ужас на себя. Он притянул её обратно к себе, ещё крепче, почти припечатал к своей груди.
— Слушай меня, Джуди Хопс, и слушай внимательно, — сказал он тихо, но так, чтобы каждое слово, каждый звук доходил до самого её нутра. — Он не будет уродцем. Он не будет монстром. Он будет нашим. Каким бы он ни был — с ушами до небес, с пушистым хвостом, с моей вредной ухмылкой или твоим ослиным упрямством — он будет самым любимым, самым желанным и самым защищённым существом на этой планете. А что до природы… — он сделал паузу, и в его голосе прозвучала знакомая, немного уставшая ирония, — мы с тобой уже не раз доказывали этой самой природе, что она ошибается. Предрассудки, «пушистых не берут в полицию», «лисам нельзя доверять»… Мы прошли через это. Прошли потому, что были вместе. И этот путь мы тоже пройдём. Вместе. Я никуда не денусь. Ни от тебя. Ни от него. Клянусь всем, что у меня есть.
Его слова не развеяли все тучи страха в один миг. Но они создали прочную плотину, которая сдерживала натиск паники. Джуди плакала. Плакала тихо, бесконечно, изнемогающе, выплакивая наружу весь накопленный ужас, всю усталость, всю беспомощность. А он просто держал её, время от времени целуя её в макушку между длинными ушами, шепча бессвязные, успокаивающие слова, которые были важнее их смысла: «Всё хорошо, морковка», «Я здесь», «Дыши».
Так прошло, наверное, полчаса. Слёзы постепенно иссякли, сменившись тихими, прерывистыми всхлипами, а затем и полной, истощённой тишиной. За окном окончательно рассвело. Бледное зимнее солнце, пробившее серую пелену туч, осветило комнату, высветив каждую пылинку, парящую в воздухе, и то самое, уже подсыхающее тёмное пятно на роскошном ковре. Но в этой комнате, среди немого свидетельства пережитого душевного краха, родилось что-то новое. Хрупкое, полное сомнений и невероятных трудностей, но настоящее. Не решение «оставить», а решение «идти дальше». Вместе.
— Нужно ехать, — наконец, глухо произнесла Джуди, вытирая лапой размазанные по морде следы слёз.
— В больницу, — кивнул Ник. — Но я поведу.
На этот раз она не спорила. Просто кивнула.
Они собрались молча. Джуди двигалась медленно, автоматически, как робот с севшими батарейками. Ник взял ключи от арендованной машины — небольшого серого хетчбэка. В лифте и на парковке они не смотрели друг на друга, но он крепко держал её за лапу, а она цеплялась за эту опору, как утопающий за соломинку.
Он усадил её на пассажирское сиденье, пристегнул, словно маленького ребёнка, и только тогда обошёл машину и сел за руль сам. Дорога до больницы прошла в напряжённом молчании. Ник сосредоточенно вёл машину по незнакомым улицам, сверяясь с навигатором. Джуди сидела, прижавшись лбом к холодному стеклу, и смотрела на мелькающие за окном серые московские дома. Внутри неё теперь была не буря, а тихое, ледяное оцепенение.
Больница оказалась огромным, мрачным комплексом из бетона и стекла. Ник, стиснув зубы, повёл её внутрь, к стойке регистратуры, где их встретили усталые, но вежливые взгляды людей-медсестёр. Им пришлось ждать. Потом, после долгих объяснений и просмотра их заграничных страховок, Джуди повели на обследования. Ей пришлось снять одежду в кабинете УЗИ и лечь на кушетку, пока человек-врач водил холодным датчиком по её животу, что-то безэмоционально комментируя помощнику. Потом был рентген. Всё это она переносила словно во сне, покорно выполняя указания. Ника не пускали, он ждал в коридоре, шагая из угла в угол.
Наконец, их пригласили в кабинет врача-гинеколога. На табличке было написано: «Маршал В.Д.». Когда они вошли, за столом сидел молодой человек в белом халате. Но это был не человек. Это был далматинец. В этом мире, где вокруг были только люди, его пятнистая шкура и умные карие глаза казались ещё более невероятными. Это был Маршал. Он поднял голову от бумаг и кивнул, приглашая сесть.
— Меня специально пригласили из другого корпуса для консультации, — пояснил он спокойно. — Я, так скажем, специализируюсь на нестандартных случаях. Расскажите всё с самого начала.
И они рассказали. Всё. Маршал слушал внимательно, изучая результаты анализов и УЗИ. Потом был долгий, очень тщательный гинекологический осмотр на кресле. Джуди лежала, снова уставившись в потолок, стараясь отключиться от неприятных ощущений. Но ближе к концу осмотра нарастающее, неотступное желание сходить в туалет стало невыносимым. Она попыталась терпеть, стиснула зубы, но её организм, истощённый стрессом, сдался. Тёплая влага снова, уже второй раз за день, разлилась по клеёнке под ней.
— Я… я не смогла… — выдавила она, и её снова затопили слёзы унижения.
— Ничего страшного, — так же спокойно, как и врач скорой, сказал Маршал. — Частая реакция. Ничего страшного.
В этот момент в кабинет, услышав шум, заглянул Ник. Увидев сцену, он всё понял без слов. Не говоря ни слова, он подошёл, наступил в ту же лужу и, глядя Джуди в глаза, сделал то же самое.
— Вот. Теперь мы в одной луже, морковка, — прошептал он. — И не одна ты.
Маршал, наблюдая это, сперва остолбенело поднял брови, а потом неожиданно рассмеялся — коротко, но искренне.
— Ну что ж, — сказал он, покачивая головой. — Теперь мой кабинет можно считать зоной межвидовой солидарности. В гигиеническом смысле, конечно.
Его нелепая шутка, прозвучавшая в самый неподходящий момент, каким-то чудом сняла часть леденящего напряжения.
Когда всё привели в порядок, а Джуди переодели, Маршал стал серьёзен.
— Итак, Джуди. Беременность подтверждается. Срок небольшой. И учитывая вашу уникальную… ситуацию, — он посмотрел на них обоих, — должен сказать прямо. Прерывание такой беременности на данном сроке сопряжено с колоссальными, я бы сказал, запредельными рисками для твоей жизни, Джуди. Рисками, на которые ни один врач не имеет права идти. Особенно в условиях, когда необходимых, узкоспециализированных препаратов для такого случая может просто не оказаться в наличии.
Он сделал паузу, давая словам улечься. Его взгляд перешёл с Джуди на Ника, на его напряжённое, полное немой мольбы и надежды лицо.
— Тебе предстоит выносить этого ребёнка. И, знаете… — он улыбнулся снова, но теперь это была тёплая, ободряющая улыбка, — я думаю, это правильно. Иногда самые невероятные вещи — это и есть самые нужные. А вы двое… у вас хватит сил. Я в этом уверен.
Из больницы они вышли уже в сумерках. Решение было принято за них. Выбора не оставалось. Была только одна дорога — вперёд, сквозь страх и неизвестность.
Вернувшись в отель, они, не сговариваясь, выполти все необходимые гигиенические процедуры. Ник принёс Джуди большую чашку тёплого ромашкового чая, который она пила маленькими глотками, сидя в постели, закутанная в одеяло по самые уши. Она была тихой, отрешённой.
Потом они легли. Ник выключил свет и лег на спину. Джуди придвинулась к нему, прижалась всем телом, спрятав лицо у него на груди. Его хвост накрыл её, как тёплое, живое одеяло. И в темноте она снова заплакала. Тихо, безнадёжно, бесконечно. Это были не рыдания, а тихие, душащие всхлипы, от которых вздрагивало всё её маленькое тело. Она плакала о потерянном контроле, о страшном будущем, о своей карьере, о странном существе внутри, о котором она не знала, любит ли его уже или боится. Она просто выплакивала остатки того урагана, что бушевал в ней весь этот бесконечный день.
Ник не перебивал её. Он знал, что кролики — эмоциональные, чувствительные существа, и что ей нужно было выпустить всё это наружу. Он просто держал её, гладил по спине, по голове, целовал в ухо и шептал одно и то же, как мантру:
— Всё хорошо, я с тобой. Всё уже позади. Мы вместе. Я люблю тебя.
И под этот тихий шёпот, под мерный стук его сердца, под тёплую тяжесть его хвоста, её плач постепенно стих. Слёзы иссякли, сменившись тяжёлым, неровным дыханием, а затем и глубоким, истощённым сном. Ник ещё долго лежал без сна, глядя в темноту, ощущая её лёгкий вес на себе и думая о том, какой долгий и трудный путь им предстоит. Но главное было сделано. Они сделали первый шаг. Вместе. И пока она спала, он бережно прикрыл её ухо, свисавшее с подушки, и закрыл глаза, решив охранять её покой хотя бы до утра.