У пекарни «Восход», что на углу, висел звонок. Не современная пищалка, а латунный колокольчик. И звенел он не «дзынь», а глуховато: «бом-м-м…» Как будто звал не покупателей, а отпевать кого-то. В семь утра, когда я вышел из поликлиники, где сдал кровь из вены натощак, он прозвенел так особенно.
Голод сводил мне желудок в тугой, болезненный узел. Шестнадцать часов без еды — мой личный рекорд послушания. Врач сказал: «Ни крошки, Сергей Петрович». Лена, жена, повторила это трижды, вложив в голос все краски от заботы до угрозы. Я был чист, как стеклышко. И пуст.
Внутри пахло грехом. Нет, не грехом в прямом смысле. Ванилью, маслом, горячим дрожжевым тестом. Но для меня, Сергея Петровича, 68 лет, с хроническим панкреатитом и тайной тоской по всему запретному, это и был грех. Сладкий, пушистый, смертельный. После шестнадцати часов голода этот запах был не ароматом — он был галлюцинацией, зовом сирены.
— Батон нарезной, — выдавил я, глядя мимо витрины с пирожными.
—И два эклера, — закончила за меня продавщица Марина. Она знала меня. Знала мою диету, мою Лену. Знала всё. И смотрела так, будто мы с ней заодно в тихом, сладком бунте против этого скучного мира анализов, диет и предписаний.
—Нельзя, — машинально сказал я.
—После сдачи анализов — можно всё, — парировала она, уже укладывая их в бумажный пакетик. Не в простой, а в хрустящий, вощёный. Звук этой бумаги сводил с ума. — Вы же натощак. Теперь можно. Первая пища после поста — самая сладкая.
Она была тысячу раз неправа. Она была дьяволом в белом фартуке. Я взял пакет, будто принимаю взятку или гранату с выдернутой чекой.
Мой путь домой — пятнадцать минут пешком. Мои пятнадцать минут чистейшего, концентрированного выбора. Я нёс в руках свою судьбу. Тёплую, ароматную.
Первую остановку я сделал в скверике, на холодной лавочке. Достал один эклер. Рука дрожала. Это был уже не просто эклер. Это был акт свободы. Или самоубийства. Я откусил. Холодный ванильный крем, нежное заварное тесто… Организм, оголодавший до клеточного уровня, взвыл от безумного восторга. Каждая молекула кричала «ура!». И каждая — готовилась к возмездию. Я съел его, зажмурившись, слыша, как звенит в ушах собственная кровь.
Второй я прикончил у подъезда, быстро, почти воровски, смахнув крошки с пальто. Грех был совершён. Наслаждение — выпито до дна. Расплата (дикая, свинцовая боль в боку) была лишь вопросом времени. Теперь нужно было войти в дом и сыграть роль.
Я вошёл. Лена встретила на кухне.
—Ну как? Сдал? Голодный, бедный? — её глаза выискивали признаки мученичества.
—Как штык, — бодро отрапортовал я, водружая на стол батон. Пакетик с уликами (пустой, но липкий изнутри) был зажат в кулаке, в кармане.
—Молодец. Сейчас я тебе кашу сделаю, лёгкую…
—Не надо! — вырвалось у меня слишком резко. При виде каши после эклеров желудок сжался в тугой, протестующий комок. — Я… я уже купил себе. Йогурт. По дороге.
Она посмотрела на меня пристально. Потом на батон. Потом снова на меня. Её взгляд, скользнув вниз, застыл.
—Сергей…
—Что?
—Ты просыпал.
Я посмотрел вниз.На кафеле, рядом с моим ботинком, лежала одна-единственная, идеально сохранившаяся крошка заварного теста. Мягонькая, пористая, вся в сахарной пудре. Белая, как невинность, и кричащая, как улика. От неё вёл почти невидимый сахарный след к моему карману.
Время остановилось. Я видел, как в её глазах собирается гроза из понимания, гнева и… чего-то ещё. Обиды? Грусти?
И тут грянул гром. Но не от Лены. Из моей собственной груди. Это был смех. Дикий, неуправляемый, до слёз, до икоты. Я смеялся над этой крошкой-предателем, над своим жалким воровством, над всей нелепостью жизни, где в 58 лет ты дрожишь перед женой из-за съеденного эклера.
—Сдала с потрохами, стерва! — сквозь смех прохрипел я, указывая на крошку.
Лена сначала смотрела, открыв рот. Потом уголки её губ дрогнули. Потом она фыркнула. Ещё раз. И вот уже мы оба стояли на кухне, посреди утра, и ревели как сумасшедшие, держась за животы.
— Два? — спросила она, наконец, вытирая глаза.
—Два, — честно признался я, выворачивая карман с липким пакетом.
—Свинья, — сказала она беззлобно. — Боли уже?
—Ещё нет. Но будут. Обещаю.
—Ладно, — вздохнула она, отламывая кончик батона. — Хоть наелся как человек, а не как кролик своей травой. Варенье хочешь?
И мы сели за стол. Два старых сообщника. С батоном, вишнёвым вареньем и тихой, сладкой уверенностью, что расплата придёт. Но сейчас, в этой солнечной кухонной пыли, ей придётся подождать. Главное преступление века уже раскрыто, и судья, зачерпнув ложку варенья, вынесла приговор: «Пожизненное. Здесь, со мной». Что ж, я согласен.