Звонок раздался так пронзительно, что мальчик вздрогнул. Ему показалось, будто мир захлебнулся в этом гуле: все вокруг померкло, остался лишь звук, бьющий по ушам, и горькая мысль — первой учительнице уже не узнать, пришёл он сегодня в класс или сбежал. Не услышит она и того, что он наконец выучил стих и готов отвечать. Она больше не услышит вообще ничего.
Он был невысоким, тощим и удивительно тихим, с вечным усталым взглядом. Иногда он сидел за партой и не решался поднять руку: слишком часто натыкался на тяжёлый прищур учительницы, будто она видела в нём исчадие безделья. «Несносный двоечник», — кричала она, стуча указкой по столу, и он сжимался внутри, как улитка, вытащенная из раковины. Однажды, когда получил первую двойку, он выслушивал упрёки, одновременно думая, что вечером ему ещё помогать бабушке — таскать воду, рубить дрова, а родители… что родители? Они весь день заняты: отец уезжает в командировки, мать пропадает на работе. Никому нет дела до его обид.
Вторая школа светилась цветными стенами и гулом бесконечных перемен, где толпились дети: смеялись, болтали, мерялись новыми рюкзаками. Он тоже когда-то смеялся, но теперь всё чаще чувствовал себя чужим. Весна, мирное время, а я просто существую, — думал мальчик, получая очередной список поручений от бабушки. И именно в этот вечер он вдруг узнал, что закончит четверть с единицей по математике, но вместо единицы дали двойку — «смягчили», сказала учительница, криво усмехнувшись.
Когда она вернулась в класс, он ждал армагеддона: учительница громогласно объявила всему классу, что некоторые «ленивцы» не стоят и тени от школьного порога. Она посмотрела прямо на него, притихшего у самой дальней парты. Он так хотел ей ответить, но страх стянул горло. Его лицо залила краска, а внутри всё занемело — в тот миг ему стало до слёз обидно, что взрослые могут быть такими злыми. Потом он ревел, спрятавшись в школьном туалете. Впервые ощутил тяжесть в груди: никто не заступится.
Однако ему дали второй шанс — предстояла контрольная, где можно было поднять оценку. Дома он сидел над учебником, ломал голову, сердце было в панике: вдруг ошибётся? Снова унижение? Но мелькнула решимость: не ради неё, ради себя. И в день контрольной он выстрелил пятёркой — прокрутил в уме каждый пример и верно записал ответы. Едва получил тетрадь с заветной оценкой, сердце наполнилось гордостью, но учительница лишь хмыкнула:
— Надеюсь, не списал?
Её вопрос обожгёл сильнее прошлых обид. Ненависть к этой громогласной женщине росла снежным комом, и ему хотелось сбежать из класса, расплавить её холодный взгляд хотя бы одним своим криком. Но он просто смолчал.
Через неделю пришла новость о замене: на урок зашла другая учительница — улыбчивая, добрая, будто ветерок жары принёс. Она по-другому спрашивала, смотрела теплее, и в её присутствии он вдруг понял, что учитель может любить, смеяться, даже хвалить — это возможно. От осознания, что существует светлая сторона педагогики, ненависть к прежней наставнице только окрепла.
А потом сказали, что грозная женщина попала в больницу. Ушла на больничный? Он удивился, не зная, как к этому относиться. Неожиданно ему стало странно. Так может, она и есть обычный человек, у неё бывают болезни, боли, страхи… В голове крутилась мысль, что если она вернётся, снова придётся терпеть её тяжелый голос. Но она не вернулась — умерла внезапно, ночная весть обрушилась на школу, и класс пришёл в замешательство. Теперь никто не кричал ему упрёков, однако он чувствовал себя ещё более потерянным.
На похороны он идти боялся, но пошёл: хотелось понять, что случится, если он посмотрит на её безмолвное лицо. Сжимал кулаки и чувствовал нервную дрожь по всему телу. Увидев гроб и чёрные платки родственников, он ощутил волну горечи и гнева. Всё внутри его громко протестовало: она отняла у меня детство или я сам его упустил?
Когда очередь дошла до него, он остановился у гроба. Родители давно стояли в стороне, не зная, что сказать сыну. На языке у него вертелись обиды, выстраивались злые фразы. Слёзы вдруг подступили, а рядом кто-то прошептал, что она не успела дописать школьный отчёт, не успела вернуться к классу. Тут он почувствовал странное облегчение: ей уже всё равно, а я живу дальше. И внезапно всё смешалось в одно свинцовое чувство — потеря и освобождение.
— Прости… — еле слышно вырвалось у него, а за этой робкой фразой тут же вспыхнуло последнее, горькое, пропитанное прошлой ненавистью:
— Гори в аду, грымза.
И в ту же секунду он понял: ненависть выплеснулась, а в сердце наступила тишина. Может, это звучало ужасно, но теперь он мог отпустить то, что годами тянуло его вниз. Он посмотрел на людей вокруг — и на себя. Всё уже не так, как было: он, маленький худой мальчик, перестал быть пленником оценок и строгого взгляда.
Срываясь на бег, он вышел из зала, ощущая в воздухе звон, подобный тому, что оглушил его в классе. Но теперь это был звон свободы.