Я до сих пор помню то утро, будто оно застряло где‑то под кожей и царапает изнутри.
Анна возилась на кухне с кашей, запах подгоревшего молока смешивался с ароматом её дешёвых духов с ванилью. Вода в чайнике шумела, ложки звенели о дно кастрюли, а из комнаты уже доносился недовольный голос мамы:
— Кирилл, ты посмотри, что она опять на стол постелила. Эта тряпка же после первой стирки вся в катышках будет.
Я вышел и увидел: обычная льняная скатерть, ничего особенного, но чистая, выглаженная. Анна поправляла уголок, чтобы лежало ровно. На ней было её лучшее домашнее платье, совсем простое, но ей оно шло.
— Галина Сергеевна, это натуральная ткань, — тихо ответила она, не поднимая глаз. — В магазине сказали, прослужит долго.
— В магазине, — передразнила мама. — В каком магазине ты была? На распродаже, поди. Кирилл, у людей нашего уровня так не накрывают. Это всё дёшево смотрится.
Я чувствовал, как внутри поднимается раздражение, но не на маму — на Анну. За то, что опять поставила нас в положение оправдывающихся. Глупое, несправедливое чувство, но в те дни оно было для меня почти привычным.
— Мам, ну успокойся, — пробормотал я, садясь за стол. — Скатерть и скатерть. Поешь лучше.
Анна поставила перед мамой тарелку с овсяной кашей, посыпала орехами — специально так, мама любит. Но мама склонилась, понюхала и скривилась:
— Опять пересолила. Я в твои годы уже борщ варила так, что весь подъезд собирался. А ты отвар крупы нормально сделать не можешь.
Анна сжала губы, плечи её чуть опали. Я сделал вид, что ничего не заметил. Отодвинул к себе тарелку, взял ложку.
— Нормальная каша, — сказал я, но как‑то вяло. Хотелось уже уйти на работу, чтобы не сидеть между двух огней.
В те минуты я всегда выбирал молчание. Мне казалось, так проще всем. Пусть мама поворчит, Анна потерпит, зато дома тишина. Я убеждал себя, что так защищаю сразу обеих. Сейчас понимаю: я просто уходил от ответственности.
До маминого юбилея оставалась всего неделя. Шестидесять лет — серьёзная дата, мама повторяла это по несколько раз на день, как заклинание. Список гостей она переписывала с особой старательностью, будто от этого зависела её жизнь.
— Подарок главное не испортить, — говорила она, щёлкая чётками своего массивного браслета. — Я жизнь на тебя положила, Кирилл. Хочу, чтобы всё было достойно.
Слово «достойно» в её устах означало «дорого и заметно».
Анна в тот вечер пришла с работы уставшая, с красными глазами. Я уже лежал на кровати, пролистывая новости в телефоне, когда она тихо села рядом и выдохнула:
— Кирилл… Я тут записалась к врачу. Зубы лечить. Ты же знаешь, у меня уже который месяц болит. Сказали, нужна серьёзная работа… Это недёшево, но я… Я немного отложила.
Она протянула мне тонкий конверт, края помяты от того, как она его, наверное, по сто раз перекладывала из сумки в ящик и обратно.
— Может, после маминого юбилея? — выпалил я, не открывая. — Сейчас все деньги уйдут на праздник. Понимаешь, шестьдесят лет один раз в жизни бывает.
Анна прикусила губу.
— А моя жизнь, — тихо сказала она, — она ведь тоже один раз.
Я этого тогда будто не услышал. Поцеловал её в висок, как делал всегда, когда хотел закрыть тему:
— Обещаю, потом разберёмся. Сейчас главное — сделать маме хороший подарок. Ты же сама не хочешь, чтобы она чувствовала себя обделённой.
Она кивнула, хотя глаза потемнели. Пошла в ванную, долго там плескалась водой, и я слышал, как тихо, почти беззвучно, она сморкается. Я притворился спящим, когда она вернулась.
Иногда я вспоминаю ту нашу первую зиму вместе, ещё до свадьбы. Общежитие, узкий матрас на железной кровати, мы вдвоём под одним облезлым одеялом, горячий чай в банке вместо кружки. Я тогда был зачарован её умением радоваться простому: солнцу в окне, горячему хлебу, моим глупым шуткам. Мама потом говорила, что эта «простота» — всего лишь отсутствие вкуса. И я позволил ей постепенно перетолковать мне Анну: из чуда она превратилась в «несоответствие уровню семьи».
День похода в ювелирный магазин наступил так буднично, что я даже удивился. Никакого особенного настроения. Небо серое, мокрый снег липнет к ботинкам, в автобусе душно.
— Анна, ты с нами? — спросил я скорее из вежливости, уже зная ответ.
Она торопливо натягивала свой потёртый плащ у двери, на ходу заплетая косу.
— У меня сегодня смена, помнишь? Мне неловко опять отпрашиваться, я и так… — Она замялась. — Да и вам так спокойнее будет. Вы с Галиной Сергеевной сами лучше знаете, что ей понравится.
— Вот именно, — вмешалась мама, выходя из комнаты в своём светлом пальто. От неё пахло дорогими духами. — Что там Анна понимает в настоящих украшениях.
Анна только опустила глаза и сунула ноги в старые сапоги. На мгновение наши взгляды встретились. В её был вопрос, в моём — усталость. Я отвернулся первым.
Тогда я ещё не знал, что по дороге на работу она свернёт в маленький магазинчик на углу. Что будет стоять там, среди тусклых стеклянных витрин, сжимая в кармане свой помятый конверт, и выбирать аккуратное серебряное колье для моей мамы. Узнаю я об этом только потом, уже в больнице, когда врач положит на тумбочку рядом с её кроватью маленький пакетик с чеком и скажет: «При ней нашли».
Мы с мамой вошли в самый дорогой ювелирный магазин в центре города. Там пахло чем‑то сладким и холодным: смесь полированного мрамора, духов и металла. Свет падал так, что каждое украшение казалось кусочком маленького солнца.
— Добрый день, — приветливо сказала продавщица, высокая женщина в строгом чёрном костюме. — Что вы ищете?
— У моей мамы юбилей, шестьдесят лет, — сказал я, чувствуя, как вспотели ладони. — Хотелось бы что‑то… серьёзное.
— Конечно, — она улыбнулась маме. — Такая красивая дата, такая красивая женщина. Вам пойдёт всё.
Мама расправила плечи, глаза её заблестели. Я видел, как ей нравится это внимание.
Нам вынесли несколько бархатных подложек с колье. Мама перебирала их длинными пальцами, как дирижёр, выбирающий нужную ноту.
— Вот это, — наконец сказала она. — Белое золото, камни крупные, но без вульгарности. Сколько?
— Сто пятьдесят тысяч, — мягко ответила продавщица.
У меня внутри что‑то дёрнулось. Сто пятьдесят тысяч. В голове сразу всплыли Аннины слова о зубах, тот тонкий конверт, который я так и не открыл. Наши вечные разговоры о том, что неплохо бы хоть на несколько дней уехать куда‑нибудь к морю, просто вдвоём.
— Хорошая цена, — раздался мамин довольный голос. — Для такой вещи — даже немного.
Продавщица перевела взгляд на меня. Я почувствовал, как мама ждёт, что я соглашусь. Что я скажу, как привык: «Мама у меня одна».
— Берём, — выдавил я. Голос прозвучал глухо, будто из другой комнаты.
Пока она оформляла покупку, продавщица вдруг посмотрела на меня чуть внимательнее и спросила:
— А для жены что‑нибудь подберём? Вы говорили по телефону, что вы женаты. Уверена, ваша жена достойна не меньшего внимания.
Я растерялся. Мама едва заметно фыркнула.
— Его жене, — протянула она, — и дешёвых побрякушек хватит. Она у нас девушка скромная, привыкла.
Она хихикнула, как будто сказала милую шутку. Я тоже натянуто улыбнулся, лишь бы не раздувать.
Внутри же меня словно обожгло. Я вспомнил, как Анна однажды, услышав мамино: «Что это у тебя за серёжки, как у школьницы?», сняла свои маленькие серебряные гвоздики и спрятала в шкатулку. Потом неделями ходила без украшений, объясняя, что так удобнее.
Продавщица смолкла, опустила глаза, но во взгляде, когда она снова на меня посмотрела, было что‑то похожее на укор. Она протянула мне ручку и квитанцию.
— Распишитесь здесь.
Я подписал, чувствуя, будто подписью припечатываю приговор своему браку, своей совести, себе самому. В этот момент в тишине магазина резко зазвонил мой телефон. Резкий, пронзительный звук разорвал вязкий воздух, заставил вздрогнуть.
Номер был незнакомый.
— Извините, — пробормотал я, отойдя в сторону. — Алло, слушаю.
— Это Кирилл Сергеевич? — женский голос был напряжённым, деловым, но в нём слышалась усталость.
— Да, — я нахмурился. — А кто это?
— Вас беспокоит городская больница, отделение неотложной помощи. У нас сейчас ваша жена, Анна… — она назвала фамилию. — Её привезли с внезапным обмороком, на фоне тяжёлого внутреннего кровотечения. Состояние крайне тяжёлое.
Слова ударили по мне, как ледяная вода. Мир вокруг мгновенно сузился до этих трёх: «состояние крайне тяжёлое».
— Что?.. — я понял, что почти не дышу. — Как… Как это?..
— При ней был паспорт, сумка и небольшой пакет из недорогого магазина украшений. Полиса с собой нет, нам нужны родственники. Время очень важно, нужно решить вопрос с операцией. Вы сможете подъехать?
Я сделал шаг назад и во что‑то упёрся — в стеклянный край витрины. Пальцы сами разжались. Коробочка с колье выскользнула, крышка откинулась, и белое золото с россыпью камней упало на мраморный пол. Звон был тонкий, противный, как издёвка. Цепочка подскочила, закрутилась у моих ботинок маленькой светящейся змейкой.
Мама резко вскрикнула:
— Кирилл! Ты что делаешь, это же…
Она смотрела не на меня, а на украшение. На её лице было раздражение и страх испортить покупку. Продавщица, наоборот, уставилась на меня, побледнев, с полным пониманием, что произошло нечто действительно страшное, но не с золотом.
Я машинально наклонился, поднял колье. Металл был холодный, тяжёлый, как камень на шее. В груди колотилось что‑то чужое, дыхание сбилось.
— Состояние крайне тяжёлое, — словно не прекращаясь, звучал в голове голос из трубки, хотя разговор уже закончился.
Я положил колье на прилавок, не разбирая, в какой оно коробке, и даже не глядя на маму, почти бегом рванул к выходу. Мир расплывался, стеклянные витрины, яркий свет, чьи‑то возгласы за спиной превратились в гул. Мне казалось, что пол уходит из‑под ног, и всё, что было до этого момента, рассыпается, как стекло под упавшим украшением.
Я, кажется, даже не помню, как выбежал на улицу. Воздух снаружи был вязкий, душный, машины тянулись сплошной лентой, люди шли, смеялись, кто‑то нёс яркие пакеты. Всё это казалось издевательством.
Руки тряслись так, что ключи я ронял дважды, пока открыл машину. Пока ехал, светофоры сливались в одну красную полосу. В голове крутилось одно и то же: «состояние крайне тяжёлое».
И вместе с этим — обрывки картинок, которые я раньше отмахивал, как мелочи.
Анна на кухне, раннее утро. Она стоит у плиты, бледная, тень под глазами, держится за столешницу.
— Голова кружится, — тихо говорит. — Наверное, просто устала.
— Это у тебя нервы, — фыркает мама из комнаты. — Молодёжь нынче нежная, мне в твои годы…
Анна замолкает. Я целую её по макушке, на бегу.
— Полежи после обеда, — говорю и убегаю, даже не замечая, как она сгибается, хватаясь за живот.
Другой эпизод: выходной, Анна неловко начинает:
— Кирилл, может, подумаем насчёт того, чтобы… ну… съехать? Снимать что‑то своё, пусть маленькое, зато…
Я уже знаю, что мама за стенкой подслушивает.
— Аня, да ты что, — почти шёпотом, но раздражённо. — Мама одна, ей тяжело, да и нам так выгоднее. Потерпим немного.
Она тогда улыбнулась — вежливо, чужо.
У приёмного отделения я выскочил из машины почти на ходу. Внутри пахло хлоркой, потом и чем‑то металлическим, тяжёлым. Люди на стульях, кто‑то стонал, где‑то звенела посуда, катили тележку.
— Жена… Анна… — голос сел. — Её привезли… С обмороком…
Медсестра подняла на меня усталые глаза, сверилась с бумагами.
— Ваша жена в операционной, — сказала она. — Потеря крови, запущенное заболевание. Врач с вами сейчас поговорит.
Слово «запущенное» ударило по мне, как пощёчина.
Меня завели в маленький кабинет. Врач, мужчина средних лет, с серыми кругами под глазами, говорил сухо, будто отчёт читал:
— У вашей супруги серьёзное гинекологическое заболевание. Давно развивалось. Судя по анализам, боли начались не вчера и не позавчера. Много месяцев, если не больше. Сейчас — обострение, внутреннее кровотечение. Нужна немедленная операция, потом длительное лечение, препараты, наблюдение.
— Почему она… — у меня пересохло во рту. — Почему она молчала?
Он пожал плечами, но во взгляде мелькнуло сочувствие:
— Женщины часто терпят до последнего. Боятся потратить лишние деньги, отвлечь родных. А потом приходится всё делать в спешке. Нужно оформить согласие и вопрос оплаты. Счёт немаленький, но времени нет. Как только внесёте первую сумму, мы сразу продолжаем.
Деньги. Слово зазвенело в голове липко. Перед глазами тут же всплыла недавняя витрина, белое золото в коробочке, мамино довольное: «На юбилей один раз живём».
Медсестра принесла пакет с Анниными вещами. Сумка, расстёгнутый кошелёк, маленький бумажный пакетик. Из него выскользнул чек.
Я машинально развернул его и застыл. Название дешёвого магазина украшений возле метро, дата — сегодняшняя, сумма… смешная на фоне тех цифр, что я только что слышал от врача. В графе «товар» было выбито: «колье “Нежность”, позолота».
Я представил, как она утром, уже чувствуя себя плохо, идёт в этот тесный магазинчик с яркой вывеской, перехватывает ремешок сумки, чтобы не упал, выбирает самое скромное украшение для мамы. Для той самой мамы, которая только что подбирала себе бриллианты.
Последние деньги — на подарок свекрови. Пока у неё внутри открывалась пропасть.
Меня вывернуло изнутри. Я вышел в коридор, сел на жёсткий пластиковый стул и уставился на чек, который дрожал в пальцах.
Потом будто кто‑то повернул во мне тугой выключатель. Я встал.
Мама дозвонилась, когда я уже бежал обратно к машине.
— Кирилл, где ты ходишь? — в голосе раздражение. — Продавщица говорит, что с колье всё в порядке, только упаковку поменять…
— Мама, — перебил я, — Анна в больнице. В тяжёлом состоянии. Нужны деньги на операцию.
Пауза. Потом:
— Опять? Да сколько можно терпеть эти её спектакли. Ты не вздумай сейчас отменять покупку, ты же знаешь, какой у меня юбилей…
Я нажал отбой. Рука дрожала, но внутри стало странно тихо.
В салоне, куда я ворвался, было всё тот же мягкий свет, тот же аромат духов, та же продавщица с натянутой улыбкой. Мама уже успела сесть на диванчик, как королева, обиженно сжав губы.
— Я оформляю возврат, — сказал я, почти не глядя на неё. — Срочно.
— Ты в своём уме? — мама вскочила. — Кирилл, это не смешно! Я уже выбрала, примерила, ты обещал…
— Я передумал, — отрезал я. — Деньги нужны на операцию моей жены. Не на твои украшения.
Продавщица растерялась, но в глазах мелькнуло облегчение. Она торопливо стала объяснять про правила возврата, сроки, проценты. Я кивал на всё, лишь бы быстрее. Подписывал бумаги, ощущая, как каждая подпись — это шаг назад от той витрины, от того ослеплённого собой человека, которым я был.
Мамин голос где‑то сбоку звенел, как комар:
— Ты неблагодарный… Я всю жизнь… Я ради тебя…
Слова не долетали. Я только видел перед собой Аннину бледную кожу и прозрачную маску на лице, которую показал мне врач мельком, когда каталку провозили по коридору.
Через пару часов деньги были внесены в кассу больницы. Бумаги подписаны. Врач коротко кивнул:
— Начинаем. Ждите.
Ночь растянулась в бесконечный коридор с серыми стенами. Пахло перекисью, старым линолеумом, чьими‑то чужими слезами. Кофе из автомата был противным, но я всё равно пил, лишь бы не уснуть.
Мама сидела напротив, скрестив ноги, как в гостях. Лицо напряжённое, губы тонкие.
— Ты понимаешь, что сейчас устроил? — заговорила она наконец. — Все откладывали, планировали, я уже всем сказала про подарок, а ты взял и слил такую сумму в какую‑то больницу!
— В «какую‑то больницу» ты сейчас можешь зайти и посмотреть на свою невестку, которая еле дышит, — ответил я. Голос сорвался. — И сказать ей это в лицо.
— Не надо драм, — она вскинула подбородок. — У неё это издревле. То голова, то живот, то слёзы. Манипуляции. Деревенские привычки. Надо быть сильнее, а не падать в обморок при каждом удобном случае.
Что‑то оборвалось.
— Деревенские? — я медленно поднялся. — Ты называешь «деревенским» человеком женщину, которая последние деньги тратит на твоё колье, вместо того чтобы пойти к врачу?
Мама растерялась на секунду, но тут же снова надулось привычное возмущение.
— Она сама выбрала, как жить! Никто её не тянул за руку замуж!
— Да, — я горько усмехнулся. — Она выбрала меня. А получила нас двоих. Тебя — с вечными «ты мне должен», и меня — который по твоему указанию покупал тебе шубы, платья, вытаскивал твои долги, вместо того чтобы смотреть, как рядом медленно гаснет жена.
Слова сами рвались наружу, я будто слушал себя со стороны.
— Это ты научила меня считать, что твой комфорт важнее всего, — продолжал я. — Что Анне можно подарить дешёвую бижутерию, потому что она «скромная, привыкла». Что её платье «похоже на тряпку», её серёжки «как у школьницы», её слёзы — «театр». Под твоим голосом я перестал слышать её. И сейчас она лежит там, за этой дверью, потому что я был удобным сыном, а не мужем.
Мама побледнела.
— Кирилл, как ты смеешь со мной так говорить…
— Так же, как ты годы позволяла себе говорить с моей женой, — тихо ответил я. — Выбирай выражения, мама. Теперь — и со мной тоже.
Она вскочила, зашуршала сумкой, пошла к выходу, бросив напоследок:
— Посмотрим, как ты запоёшь, когда она тебя бросит. Ради такой… Я тебе ещё не раз пригодлюсь, запомни.
Дверь хлопнула. Коридор опять стал тихим.
Утром ко мне подошёл врач.
— Операция прошла тяжело, но мы справились, — сказал он. — Сейчас ваша жена будет в реанимации. В палату, когда переведём, к ней пустим только одного человека, ей нельзя волноваться. Подумайте, кто это будет.
Я думал недолго.
Когда Анну перевели, её палата была наполнена мягким гулом аппаратов. За стеклом, у дальнего стула, стояла мама. Лицо каменное, в руках скомканный платок. Она попыталась что‑то жестом показать — мол, впусти и её. Я отвёл взгляд.
Я сел рядом с кроватью. Анна была бледная, как простыня. Губы сухие, на лице след от маски. Она открыла глаза и с трудом улыбнулась.
— Ты… пришёл… — шепнула она.
— Конечно, — сел ближе, взял её за ладонь. Она была тёплая, слабая, но живая.
— Не переживай, — еле слышно. — С мамой тебе всё равно будет легче. Я… после юбилея… хотела… подать заявление. Просто по‑хорошему. Чтобы никого не мучить.
Я почувствовал, как изнутри поднимается волна, но сдержался. На тумбочке рядом лежал помятый конверт. На нём — моё имя, торопливыми, неровными буквами.
— Это что? — спросил я.
— Не дочеркала… — она закрыла глаза. — Не смогла…
Я осторожно разорвал конверт. Внутри — несколько листов, исписанных знакомым аккуратным почерком, но в местах размазанным, будто каплями.
«Кирилл, — начиналось письмо. — Я пишу, потому что вслух у меня не получается. Каждый раз, когда я открываю рот, рядом оказывается твоя мама, и слова исчезают…»
Строчки шли одна за другой. Как она чувствовала себя гостьей в собственной кухне. Как боялась шагнуть не туда, потому что «маме не понравится». Как каждое новое мамино ожерелье казалось ей не украшением, а цепью, которая стягивает их с Кириллом всё туже. Как она экономила на себе, на еде, на одежде, откладывая на мамин юбилей, чтобы хоть однажды увидеть её настоящую улыбку — не снисходительную, а человеческую. Как лежала ночами, слушая наши с мамой разговоры о её планах, покупках, поездках, и понимала, что в этих планах для неё — угодное дополнение, молчаливая тень.
«Я не злюсь, — писала она. — Я устала. Мне больно смотреть, как ты каждый раз выбираешь не нас, а её настроение. Я не хочу больше жить, как украшение в чужой шкатулке. Я хочу быть человеком, которому задают вопросы и слышат ответы. Я, наверное, уйду. Не обижайся. Ты хороший, просто у тебя очень громкая мама…»
Буквы на последней строке расползались, как потёкшая тушь.
Когда я дочитал, бумага в руках была мокрой. Мир вокруг будто отодвинулся. Остались только эта женщина на кровати и мои давние, удобные самооправдания, один за другим рушащиеся под тяжестью её строк.
— Аня, — выдохнул я. — Я вернул то колье. На мамино. Все деньги отдал на твоё лечение. Я готов съехать от неё хоть завтра. Найду любую работу, любую комнату… Только дай себе шанс. Пусть даже без меня. Но не рядом с человеком, который довёл тебя до этого состояния.
Она смотрела на меня долго, в её взгляде отражалось всё — боль, усталость, недоверие, крошечная искорка надежды.
— Не решай за меня, — прошептала она. — Впервые… позволь мне саму выбрать.
Недели восстановления тянулись медленно. Я почти поселился в больнице. Мама несколько раз звонила, оставляла сообщения: то плаксивые, то сердитые, то угрожающие. Я отвечал одно и то же: «У меня сейчас главная — Анна. Разговоры пока неуместны».
По совету врача мы с Анной обратились к больничному психологу. Она помогла нам оформить заявление на раздельное проживание. Я снял небольшую однокомнатную квартиру недалеко от клиники. Впервые в жизни сам выбирал мебель, сам считал расходы, сам решал, что мне нужно, а что — нет. Без маминых замечаний и звонков «ты забыл заплатить за то и это».
Мама осталась в своей просторной квартире одна. Вещи, которые раньше казались сокровищем, вдруг потеряли вес. Шкафы с платьями, шкатулки с камнями — всё это напоминало мне не о достатке, а о цене, которую мы за него платили.
Мы с Анной прошли через долгие разговоры. Без маминого голоса, без её вмешательств. Не было волшебного возвращения прежней любви — скорее, болезненное вытаскивание заноз. Мы спорили, молчали, уходили по разным комнатам, снова садились за один стол. Учились говорить «мне больно» и «мне стыдно» вместо «ничего страшного, переживём».
Я разгребал старые мамины долги, но в этот раз ставил условие: больше ни рубля без моего ведома и без уважения к моей семье. Она пыталась давить привычными способами — жалобами на здоровье, рассказами родственникам, что «сын бросил мать ради какой‑то выскочки». Но те старые крючки во мне уже не цеплялись так, как прежде.
Прошло несколько лет. Анна окрепла, сменила работу, а потом потихоньку открыла небольшую мастерскую украшений через сеть. Она делала простые, но удивительно тёплые вещи — тонкие цепочки с маленькими подвесками, браслеты с нежными вставками. Каждая её новая серия была посвящена какой‑то женской истории: праву на голос, праву на отдых, праву сказать «нет».
Мы к тому времени уже не жили вместе, но и не разошлись врагами. У нас появилась дочь Маша, и мы договорились о честном, равном участии в её жизни. Без лжи про деньги, без тайных подарков «от бабушки, только маме не говори». Я жил скромнее, чем когда‑то в маминой квартире, но каждый купленный стул, каждая чашка были моим искренним выбором, а не чьей‑то прихотью.
Между мной и Анной не вернулась та прежняя, ослеплённая влюблённость. Зато появилась другая близость — медленная, осторожная, основанная на уважении и праве друг друга быть неидеальными.
В тот день, когда Маша выбирала украшение на выпускной, на улице моросил тихий, тёплый дождь. Мы втроём зашли в небольшой ювелирный салон в старом доме. Внутри было светло, витрины скромные, продавщица — женщина с мягкими морщинками у глаз — приветливо нам кивнула.
Маша долго вертела головой, разглядывая витрины. Её взгляд то задерживался на серьгах с камнями, то на ожерельях с блеском.
— Пап, смотри, — она ткнула пальцем в сторону. На соседней подставке лежало колье, удивительно похожее на то самое, за которое когда‑то мы с мамой готовы были выложить огромную сумму. Белое золото, россыпь камней, тяжёлый блеск.
Я действительно посмотрел. И впервые внутри не екнуло ни вожделением, ни сожалением. Только короткое узнавание, как при встрече со старым знакомым, с которым давно разошлись пути.
— Красивое, — спокойно сказал я и отвёл взгляд.
— Мам, а где твои? — Маша повернулась к Анне. — Я хочу что‑нибудь твое. Настоящее.
Анна смутилась, достала из сумки маленькую коробочку. Внутри лежало простое серебряное колье с крошечной подвеской в форме листика.
— Это пробный образец, — она улыбнулась. — Не знаю, подойдёт ли на такое событие…
— Самое то, — решительно сказала Маша. — Это ведь мамино. Значит — самое лучшее.
Я помог ей застегнуть тонкую цепочку на шее. Серебро легло легко, не как груз, а как едва заметное касание. В отражении витрины на меня смотрел уже не растерянный мальчик с мамой за спиной, а мужчина, который наконец‑то научился выбирать.
За стеклом тихо стучал дождь, размывая огни, смывая старые обиды и незаданные вопросы.
Галина Сергеевна в этот день сидела у себя дома, в большой, но неожиданно пустой гостиной. В руках она вертела старое, очень дорогое, тяжёлое колье. Камни сверкали, но почему‑то не радовали. На столике рядом стояла фотография — я, Анна и Маша, сделанная в парке. Мама долго смотрела на неё, потом на колье. И, кажется, наконец понимая, аккуратно положила украшение обратно в шкатулку, медленно закрыла крышку.
Любовь нельзя купить. Ни одним камнем, ни одной цепочкой.
То, что когда‑то началось со звонка незнакомого номера и звона упавшего на пол колье, закончилось тихой победой — не над кем‑то, а над собой. Мы все заплатили за свои выборы. Но я больше не менял живого человека на блеск витрины.