Домой я возвращалась пешком, хотя на улице мела противная декабрьская крупа. Мне нужно было остудить голову. Встреча с Алиной оставила после себя ощущение, будто я искупалась в грязной луже. Она не испугалась так сильно, как я рассчитывала. За её спиной чувствовалась поддержка — опытная, циничная рука её матери, Ларисы.
Когда я повернула ключ в замке, то сразу поняла: я не одна. В прихожей стояли кроссовки 45-го размера. Артём, мой сын.
Сердце дрогнуло от радости — может, пришёл поддержать? Но, войдя в кухню, я увидела его лицо. Он сидел за столом, не сняв куртку, и крутил в руках телефон. Взгляд — колючий, исподлобья. Точь-в-точь как у отца, когда тот искал повод для ссоры.
— Привет, сынок, — я потянулась, чтобы обнять его, но он отстранился.
— Привет, — буркнул он. — Мам, нам надо поговорить. Серьёзно.
Я медленно опустила руки и села напротив. Внутри всё сжалось. Я знала этот тон. Паша уже успел поработать.
— Слушаю, — сухо сказала я.
— Отец звонил, — Артём отложил телефон. — Он в шоке, мам. Говорит, ты ему угрожаешь тюрьмой. Говорит, ты наняла какого-то крутого адвоката, чтобы отобрать у него всё, даже долю в машине.
— А он не рассказал тебе, за что именно я ему "угрожаю"? — спросила я, стараясь сохранять спокойствие. — Про три миллиона, которые он повесил на меня по поддельной доверенности?
Артём скривился, махнул рукой.
— Да слышал я про этот кредит! Папа объяснил. Это была общая ошибка. Он хотел как лучше, для семьи старался, чтобы денег заработать. Ну, не выгорело. С кем не бывает? Но зачем сразу заявление в полицию? Ты же понимаешь, что это крест на его карьере? На его жизни?
— "Общая ошибка"? — я почувствовала, как закипает злость. — Артём, ты себя слышишь? Он подделал мою подпись. Он привёл в контору левую бабу, чтобы она сыграла меня. Это не ошибка, это статья 159 Уголовного кодекса. Мошенничество.
— Ой, да ладно тебе драматизировать! — сын вскочил и начал нервно ходить по кухне. — "Мошенничество"... Это отец! Твой муж! Вы двадцать пять лет прожили. Ну оступился человек, ну влюбился в другую. Так ты теперь мстишь? Это бабская месть, мам, чистой воды. Тебе просто обидно, что он ушёл к молодой, вот ты и бесишься. Решила его уничтожить.
Слова сына били больнее, чем предательство мужа. Я смотрела на этого взрослого парня, которого вырастила, которому оплачивала репетиторов, лечила коленки, вытирала сопли, и видела перед собой чужого человека. Пашину копию.
— Значит, "бабская месть", — тихо повторила я. — Артём, сядь.
— Не буду я сидеть! Я пришёл сказать, чтобы ты забрала заявление. Папа готов платить. Понемногу, но будет. Алина тоже поможет, у неё связи. Не позорь семью.
— Сядь! — рявкнула я так, что звякнула ложечка в пустой чашке на столе.
Он плюхнулся на стул, ошарашенный. Я никогда на него не кричала.
Я встала, подошла к ящику, достала папку с документами и швырнула её перед ним.
— Читай, — приказала я. — Не слушай папины сказки, а читай факты. Вот график платежей. Пятьдесят восемь тысяч в месяц. У твоего отца зарплата — шестьдесят. У Алины твоей — официальный ноль, она "инвестор". Откуда они будут платить? Из воздуха?
Артём молчал, глядя на бумаги.
— А теперь смотри сюда, — я включила на телефоне видео с камеры нотариуса. — Видишь эту женщину? Это не я. Это подставное лицо. Твой отец сидит рядом и улыбается. Он спланировал это, Артём. За месяц до того, как уйти. Он не "оступился". Он меня продал.
Сын смотрел в экран. Я видела, как бегают его глаза. Он не хотел верить, но факты — вещь упрямая.
— Мам, ну... — голос его стал тише, неувереннее. — Может, их заставили? Может, он попал в беду?
— Он попал в алчность, — отрезала я. — И в глупость. А теперь послушай меня внимательно. Если я не подам заявление, банк заберёт эту квартиру. Твою, между прочим, в перспективе. И мою сейчас. Ты готов пустить мать на улицу ради того, чтобы папа не отвечал за свои поступки?
Артём молчал долго. Потом поднял голову. В глазах стояли слёзы, но не раскаяния, а обиды. Обиды ребёнка, у которого рушится мир.
— Ты жестокая, — выплюнул он. — Папа прав был. У тебя характер — железобетон. С тобой невозможно жить.
Он встал и пошёл к выходу.
— Артём! — окликнула я его.
Он замер в дверях.
— Если он попросит у тебя паспорт или предложит "выгодно вложить деньги" — не давай. Просто поверь мне.
Он хлопнул дверью.
Я осталась одна. Тишина квартиры давила на уши. Я налила себе воды, руки тряслись. "Жестокая". "Железобетон".
Телефон завибрировал. Звонила дочь, Катя. Она жила в другом городе, училась в аспирантуре.
— Мам, привет, — голос у неё был встревоженный. — Мне только что Тёма звонил. Орал что-то нечленораздельное, что ты отца в тюрьму сажаешь. Что происходит?
Я выдохнула. Хотя бы один человек меня выслушает.
Я рассказала всё. Без эмоций, только факты. Про кредит, про Алину, про Ларису, про нотариуса.
Катя молчала минуту.
— Мама, — сказала она наконец, и голос её звенел от стали. — Ты всё правильно делаешь. Никого не слушай. Тёма дурак, он всегда был папенькиным сынком, ему лишь бы ответственность на кого-то спихнуть. Не смей забирать заявление.
— Мне страшно, Кать, — призналась я впервые вслух. — Страшно, что я останусь совсем одна. Брат против меня, муж... ну, понятно.
— Ты не одна, — твёрдо сказала дочь. — Я приеду на выходные. И адвокату твоему я сама позвоню, проверю, всё ли он делает. А отца... Отца мне жалко. Он идиот. Но идиоты должны платить за обучение.
Я положила трубку и впервые за вечер заплакала. Не от горя, а от облегчения. Мой "скверный характер", кажется, передался дочери. И слава богу.
В ту ночь я почти не спала. А утром мне позвонил следователь.
— Елена Сергеевна? Старший лейтенант Волков. По вашему заявлению. Нам нужно, чтобы вы подъехали. И... тут такое дело. Ваш супруг, Павел Викторович, тоже здесь. И гражданка Ларионова Алина. У нас тут, скажем так, намечается интересный разговор.
Отделение полиции пахло старой бумагой, табаком и безысходностью. Коридоры, крашенные в унылый зелёный цвет, давили на психику. Я сидела на деревянной лавке, сжимая сумочку, и ждала вызова.
Дверь кабинета открылась, и оттуда вышел Паша. Без галстука, в мятой рубашке. Вид у него был такой, будто он постарел лет на десять за одну ночь. Увидев меня, он дернулся, хотел что-то сказать, но конвоир — молодой парень — подтолкнул его:
— Гражданин Петров, стойте здесь, не мешайте проходу.
Следом вышла Алина. Вот уж кто выглядел иначе. Ни тени страха. Наоборот — на лице маска оскорбленной невинности, губы поджаты, нос кверху. Рядом с ней семенил какой-то лысоватый мужичок с портфелем — видимо, адвокат.
— Елена Сергеевна, проходите, — позвал меня следователь Волков, мужчина с усталыми, но внимательными глазами.
Я вошла. Кабинет был тесным, заваленным папками.
— Присаживайтесь, — Волков кивнул на стул. — Ну что, Елена Сергеевна, кино у нас получается интересное. Видеозапись от нотариуса мы изъяли. Экспертиза подтвердила: на видео не вы. Подпись в журнале — подделка, хоть и качественная.
— Я знаю, — кивнула я.
— Но это полбеды, — Волков постучал карандашом по столу. — Мы проверили счета гражданки Ларионовой Алины, куда ушли кредитные средства. И знаете, что? Деньги там не задержались. В тот же день они ушли дальше. Транзитом.
— Куда? — спросила я, чувствуя, как холодеют руки.
— На счёт некой Ларионовой Ларисы Ивановны. Её матери. А оттуда — на погашение старых долгов по микрозаймам и ипотеке в другом регионе.
Я закрыла глаза. Пазл сложился окончательно.
— То есть, никакого "бизнес-проекта" не было? — уточнила я.
— Был, — усмехнулся Волков. — Проект назывался "найди дурака и закрой свои дыры". Ваш муж, извините за прямоту, выступил в роли идеального донора. Его обработали классически: молодая любовница, обещание красивой жизни, "нужны деньги для старта". Он, как теленок, пошёл и всё подписал. Даже "жену" фальшивую они ему предоставили — кстати, мы устанавливаем личность этой дамы. Есть подозрение, что это одна из старых знакомых Ларисы Ивановны, бывшая актриса местного театра.
— Паша знал? — спросила я. — Знал, что деньги уйдут матери Алины?
— Он утверждает, что нет. Говорит, верил в закупку какого-то оборудования. Похоже на правду — выглядит он сейчас крайне растерянным. Он думал, что они с Алиной строят будущее, а Алина с мамой строили финансовую пирамиду из одного кирпича — вашего мужа.
В этот момент дверь распахнулась без стука. На пороге возникла женщина. Грузная, в ярком пальто, с массивными золотыми украшениями. Лицо, когда-то красивое, теперь было испещрено глубокими морщинами, которые пудра не скрывала, а подчеркивала.
Лариса. Моя бывшая подруга.
— Я требую объяснить, почему мою дочь держат здесь как преступницу! — заявила она с порога громовым голосом.
Волков поморщился.
— Гражданка, выйдите. У меня допрос.
— Я не выйду! — она прошла в кабинет, и тут её взгляд упал на меня.
На секунду она осеклась. В её глазах мелькнуло узнавание, смешанное с ненавистью. Двадцать лет прошло, но мы узнали друг друга мгновенно.
— Ну здравствуй, Лена, — протянула она ядовито. — Всё-таки встретились.
— Здравствуй, Лариса, — ответила я спокойно. — Не думала, что наша встреча произойдёт в кабинете следователя по делу о мошенничестве.
— Каком мошенничестве? — фыркнула она. — Это семейные дела! Твой муженёк сам деньги давал, сам хотел девочке помочь. А то, что он с документами намухлевал — это его проблемы. Моя дочь тут при чём?
— Деньги ушли тебе, Лариса, — сказала я. — Следователь только что подтвердил. Три миллиона двести тысяч.
Она не смутилась.
— Долг вернули. Паша занимал у меня!
— Врёшь, — сказала я. — Ты всегда врала. И тогда, двадцать лет назад, когда спала с ним, пока я была в роддоме. И сейчас. Только сейчас ты решила взять плату за то, что тогда у тебя не вышло его увести.
Лариса побагровела.
— Да кому он нужен, твой Паша! — заорала она, забыв про следователя. — Тряпка он. Всю жизнь под твоим каблуком сидел. Алинка его за неделю окрутила. Он нам ноги готов был целовать. "Любимая, единственная". Тьфу! Мы думали, он хоть при деньгах, раз квартира, машина... А он нищий, всё на тебе записано. Пришлось крутиться.
В кабинете повисла тишина. Волков медленно, с наслаждением нажал кнопку на диктофоне.
— Спасибо, гражданка Ларионова, — вежливо сказал он. — Это было очень ценное признание. "Пришлось крутиться", значит? Группой лиц по предварительному сговору?
Лариса осеклась. Она поняла, что ляпнула лишнее.
— Я не это имела в виду... — начала она, пятясь к двери.
— Поздно, — Волков встал. — Сядьте, Лариса Ивановна. У нас к вам много вопросов. И про "нищего Пашу", и про подставную жену у нотариуса. А вы, Елена Сергеевна, можете пока идти. Очную ставку с гражданкой Ларионовой проведем позже.
Я вышла в коридор. Ноги были ватными.
В коридоре на лавке сидел Паша. Один. Алину куда-то увели. Он сидел, обхватив голову руками. Услышав мои шаги, поднял лицо.
Оно было мокрым.
— Лена, — прошептал он. — Она... она правда всё знала? Лариса?
— Она всё это и придумала, Паша, — сказала я без жалости. — Ты для них был просто кошельком. Одноразовым.
— Но Алина говорила, что любит... Что мы уедем... — он бормотал это как в бреду. — Я же ради неё семью разрушил. Я же сына предал, тебе врал...
— Ты предал не нас, — сказала я. — Ты предал себя. Ты двадцать пять лет жил с женщиной, которая тебя прикрывала, а потом решил, что ты великий мачо, и тебя "оценили". Тебя оценили, Паша. Ровно в три миллиона двести тысяч рублей. Это твой ценник.
Он заплакал. Некрасиво, по-детски всхлипывая.
В этот момент мимо нас провели Ларису. Она шла с гордо поднятой головой, но когда поравнялась с Пашей, бросила ему:
— Слюнтяй. Даже сесть как мужик не можешь.
Паша дернулся, словно его ударили хлыстом. Он посмотрел ей вслед, потом на меня. В его глазах я увидела то, что там должно было появиться давно — осознание. Ужас от того, в какую яму он сам себя загнал.
— Лена, прости, — выдавил он. — Я подпишу всё. Я скажу правду. Я не буду тебя топить. Пусть меня сажают. Я заслужил.
Я посмотрела на него сверху вниз. Мне не было его жалко. Мне было просто... никак.
— Это уже решать не мне, Паша, — сказала я. — Это решать суду.
Следующие полгода превратились в марафон из судебных заседаний, экспертиз и бумажной волокиты. Мой "скверный характер" работал на полную мощность. Я не пропустила ни одного заседания. Я проверяла каждую запятую в протоколах.
Артём, мой сын, пришёл ко мне через неделю после того разговора на кухне. Пришёл молча, с пакетом продуктов.
— Мам, я... это... — он мялся в прихожей. — Я был у отца. В СИЗО. Он мне всё рассказал. Про Ларису, про схему.
— И? — спросила я, принимая пакет.
— Ты была права, — он опустил глаза. — Прости меня. Я дурак.
Я обняла его. Он был выше меня на голову, большой, нескладный, но в этот момент он снова стал моим маленьким Тёмой.
— Ничего, — сказала я. — Главное, что понял.
Суд состоялся в мае. Весна была бурная, цвела сирень, и воздух был сладким, совсем не подходящим для уголовного процесса.
На скамье подсудимых сидели трое. Паша, Алина и Лариса.
Лариса до последнего пыталась изображать жертву, наняла дорогого адвоката (интересно, на какие деньги? Наверняка, кого-то ещё обманула). Она кричала, что Паша её оклеветал, что дочь её святая. Но против фактов не попрёшь. Показания нотариуса, видеозапись, движение средств по счетам и, главное, полное чистосердечное признание Паши, который сдал всю схему в деталях, — всё это затянуло петлю.
Алина плакала. Настоящими слезами. Она оказалась самой слабой в этой цепочке. На одном из допросов она сломалась и рассказала, как мать заставляла её искать "богатеньких папиков", как учила манипулировать, как они выбирали жертву. Паша был не первым, но самым крупным.
В день приговора я пришла в нарядном костюме. Не из злорадства. Просто я хотела чувствовать себя достойно.
Судья зачитывал приговор монотонно, бубнил.
"...признать виновными..."
Ларисе дали пять лет общего режима. Как организатору.
Алине — три года условно, с испытательным сроком, учитывая "деятельное раскаяние" и то, что она была под влиянием матери.
Паше...
Сердце у меня всё-таки екнуло.
— ...признать виновным в совершении преступления, предусмотренного ч. 4 ст. 159 УК РФ... назначить наказание в виде лишения свободы сроком на два года условно.
Условно.
Я выдохнула. Я не хотела, чтобы отец моих детей гнил в тюрьме. Я хотела справедливости, а не крови.
Но самое главное было в резолютивной части по гражданскому иску. Суд признал кредитный договор недействительным в отношении меня. Долг был переквалифицирован как ущерб, нанесённый банку группой мошенников. Теперь эти три миллиона должны были выплачивать они — солидарно. Лариса, Алина и Паша.
Я была свободна.
После суда Паша подошёл ко мне на улице. Он был худой, стриженый, какой-то серый.
— Лена, — сказал он. — Спасибо.
— За что? — удивилась я.
— Адвокат сказал, что ты просила суд о снисхождении для меня. Что дала хорошую характеристику.
— Я сказала правду, — пожала плечами я. — Что ты был хорошим отцом и мужем двадцать пять лет. Пока не решил стать идиотом. Одно другого не перечёркивает, но и не отменяет.
— Я могу... я могу когда-нибудь увидеть внуков? Если они будут? — спросил он тихо.
— Это решат дети, Паша. Артём с тобой общается?
— Звонит иногда, — он криво улыбнулся. — Сухо так. "Как дела, папа, нужны лекарства?".
— Цени это, — сказала я. — Это больше, чем ты заслужил.
— А ты? — он посмотрел мне в глаза. — Ты как?
— А я прекрасно, — искренне ответила я. — Я сделала ремонт в спальне. Выбросила твой старый диван. Записалась на курсы ландшафтного дизайна. И знаешь что? Оказывается, мой "скверный характер" очень помогает в бизнесе. Я теперь консультирую женщин, попавших в такие же ситуации. Помогаю с документами, с юристами.
Он помолчал.
— Я жалею, Лена. Каждый день жалею. Не о деньгах. А о том, что променял тебя на... на фантик.
— Фантики блестят ярче, Паша, — сказала я. — Но внутри у них пустота. А я... я цельный слиток. Просто ты разучился отличать золото от фольги.
Я поправила сумку на плече.
— Прощай, Паша. Иди работай. Тебе ещё три миллиона банку отдавать.
Я развернулась и пошла по аллее. Ветер трепал волосы, солнце слепило глаза. Я чувствовала себя удивительно легко.
В сумке лежал телефон. Там было сообщение от Кати: "Мамуль, мы взяли билеты! Приезжаем на следующие выходные с женихом. Готовь фирменный пирог!"
Я улыбнулась.
Жизнь после пятидесяти не заканчивается. Особенно если у тебя есть характер, любящие дети и хороший адвокат. А мужа... мужа можно и не иметь. В конце концов, как показала практика, одной быть гораздо дешевле и безопаснее.
Я остановилась у киоска с мороженым, купила себе пломбир — такой, как в детстве, в вафельном стаканчике. Откусила холодную верхушку.
Вкусно.
Вот он, вкус свободы. И он мне определенно нравился.
