Кабинет директора детского дома №5 пах вековой пылью, хлоркой и дешевым растворимым кофе, который, казалось, въелся в сами стены этого казенного учреждения. За окном уныло моросил ноябрьский дождь, размывая серые очертания панельных домов спального района.
Тамара Павловна, директриса с монументальной прической, покрытой толстым слоем лака, нервно постукивала карандашом по столу. Этот звук — тук-тук-тук — отдавался в висках Елены, сидящей напротив. Елена сжимала сумочку так, что побелели костяшки пальцев. Ей было тридцать два года, и последние десять из них она провела в погоне за призраком материнства.
— Елена Викторовна, я обязана вас предупредить, и делаю это не из вредности, — голос директрисы звучал сухо, профессионально-устало. — Вы совершаете ошибку. Эмоции — плохой советчик в нашем деле. У нас есть прекрасные дети. Вот, посмотрите еще раз анкету Машеньки — родители погибли в аварии, академики, между прочим. Девочка читает с четырех лет. Или Ванечка — мать-студентка отказалась по глупости, там совершенно здоровая генетика, мальчик — богатырь. Зачем вам Аня?
— Потому что она... моя, — тихо, но твердо ответила Елена, глядя прямо в глаза собеседнице. — Я почувствовала это кожей, когда она посмотрела на меня.
Тамара Павловна тяжело вздохнула, поправила очки и раскрыла пухлую, потрепанную папку.
— Послушайте, я здесь тридцать лет работаю. Я видела, как светятся глаза у приемных родителей в начале, и видела, как они тухнут через год, когда приходят возвращать детей. Аня — это не просто «сложный случай». Это минное поле.
Директриса начала читать, чеканя каждое слово как приговор:
— Мать — алкоголичка в третьем поколении, лишена прав, умерла под забором от цирроза в двадцать семь лет. Отец неизвестен, но судя по окружению матери — из той же маргинальной среды. В роду по материнской линии — сплошной криминал, судимости, тяжелая психиатрия. Сама девочка замкнутая, нелюдимая, агрессивная. В свои пять лет она почти не говорит, только мычит или рычит, если к ней подходят. Это гены, Елена Викторовна. От осинки не родятся апельсинки. Вы сломаете жизнь себе и, что немаловажно, своему мужу. Он, насколько я знаю, человек статусный?
Елена почти не слушала. Перед её мысленным взором стояла сцена в игровой комнате. Час назад. Все дети шумели, бегали, старались понравиться «тете в красивом пальто». Они читали стихи, дергали её за рукав, заглядывали в глаза. А в самом дальнем углу, за пыльной бархатной шторой, сидел маленький «волчонок». Девочка с огромными, не по-детски серьезными серыми глазами, полными вселенской тоски. Она прижимала к груди облезлого зайца с оторванным ухом. Когда Елена подошла и присела на корточки, девочка не отшатнулась, не убежала. Она просто протянула ей этого страшного зайца — единственное сокровище, которое у нее было. Это был жест абсолютного доверия, на который не каждый взрослый способен.
— Я беру Аню, — отрезала Елена, поднимаясь со стула. — Готовьте документы.
Дома разразился скандал, от которого дрожали стекла в их элитной трехкомнатной квартире. Сергей, успешный архитектор, привыкший, что в его жизни все расчерчено по идеальным чертежам, был в ярости. Они прошли семь кругов ада ЭКО, потратили состояние на клиники в Германии и Израиле. Сергей хотел наследника. «Свою кровь». Продолжение рода.
— Ты с ума сошла? — кричал он, расхаживая по гостиной и размахивая руками. — Алкашку в дом тащишь? Ты понимаешь, что это? Ты хоть одну статью по генетике читала? Это не лечится воспитанием, Лена!
— Она маленький ребенок, Сережа! Ей просто нужна любовь.
— Любовь? — он саркастически хохотнул. — Лет в пятнадцать эта твоя «любовь» начнет пить, воровать деньги из моего кошелька или принесет в подоле от какого-нибудь уголовника! Это бомба замедленного действия! Ты подкладываешь её под наш брак!
— Мы воспитаем её. Любовь лечит всё. Если мы дадим ей тепло, дом, образование...
— Гены пальцем не раздавишь! — рявкнул он и хлопнул дверью кабинета так, что со стены упала фотография их свадьбы. Стекло треснуло.
Аня вошла в их квартиру как маленький дикий зверек, попавший в незнакомый лес. Первые полгода были кошмаром. Она не умела пользоваться вилкой, боялась воды в ванной, пряталась под кроватью, когда звонил телефон. Но самое страшное было с едой. Елена находила засохшие корки хлеба, огрызки яблок, печенье в наволочках, в карманах пальто, даже в зимних ботинках Сергея. Аня делала запасы.
Когда Елена пыталась объяснить, что еды в холодильнике вдоволь и прятать не нужно, Аня смотрела на нее испуганным взглядом затравленного зверька и молчала. Она вообще молчала первые три месяца. Только следила за всеми настороженным взглядом серых глаз.
Сергей демонстративно игнорировал девочку. Он называл её «подкидышем» и брезгливо морщился, если она случайно касалась его руки или садилась на его любимое кресло.
— Убери её, — цедил он сквозь зубы. — От неё пахнет детдомом.
Аня это чувствовала. Дети чувствуют фальшь и неприязнь лучше любых детекторов лжи. Она старалась стать невидимкой: ходила бесшумно, ступая на цыпочках, играла без звука, часами могла сидеть у окна и смотреть на улицу, где гуляли «нормальные» дети с «нормальными» папами.
А через два года случилось то, что врачи называли невозможным. Елена забеременела. Сама, естественно, без гормонов и вмешательств. Родился Кирилл. Здоровый, крикливый, требовательный мальчик. Копия отца.
С появлением родного сына шаткое перемирие в доме рухнуло. Отношение Сергея к Ане стало не просто холодным, а открыто враждебным.
— Вот видишь! — торжествовал он, качая на руках розовощекого младенца в кружевном конверте. — Бог дал нам нормального ребенка. Своего! А эту... может, вернем? Пока не поздно. Зачем Кирюше такая сестра? Чему она его научит? Воровать?
Елена встала грудью на защиту приемной дочери.
— Аня — наша дочь, Сергей. Точка. Если ты еще раз заикнешься о возврате, я подам на развод.
Сергей замолчал, но в доме пролегла невидимая, но непреодолимая граница. Был мир Кирилла — яркий, шумный, наполненный дорогими радиоуправляемыми машинами, бесконечным вниманием отца, походами в зоопарк и цирк. И был мир Ани — тихий, серый, состоящий из книг, помощи маме по хозяйству и бесконечной учебы, чтобы доказать, что она «не тупая».
Пророчества о «плохих генах» висели над Аней дамокловым мечом. Любая детская шалость, свойственная всем детям, воспринималась Сергеем как начало конца. Разбила чашку? «Руки трясутся, как у алкашей, координации ноль». Потеряла сменку в школе? «Безалаберность в крови, вся в мамашу». Получила тройку по математике? «Ну, интеллект там явно не академический, я же говорил, дебильность проявится».
Самый страшный скандал случился, когда Ане исполнилось четырнадцать. Переходный возраст, гормоны, уязвимость. У Сергея из домашнего бара пропала коллекционная бутылка французского коньяка стоимостью в месячную зарплату инженера.
Он ворвался в комнату Ани, как ураган, перевернул всё вверх дном, вытряхнул содержимое школьного рюкзака на пол.
— Я знал! — орал он, тряся пустой подарочной коробкой перед лицом побелевшей от ужаса девочки. — Я знал, что порода возьмет свое! Сколько ты выпила? Или дружкам своим дворовым снесла? Признавайся, дрянь!
Аня сидела на кровати, поджав ноги, сжавшись в комок, и молчала. Только крупные слезы катились по щекам. Она привыкла, что оправдываться бесполезно.
— Сергей, прекрати! — кричала Елена, пытаясь оттащить мужа. — Ты не имеешь права обвинять без доказательств! Ты пугаешь её!
— Какие тебе нужны доказательства? — рычал он, брызгая слюной. — Гены — вот главное доказательство! Ворюга растет!
Вечером выяснилось страшное. Бутылку разбил десятилетний Кирилл. Он играл в мяч в кабинете отца, хотя это было строго запрещено, и попал в стеллаж. Испугавшись гнева отца, он собрал осколки, выкинул их в мусоропровод на улице, а коробку поставил на место.
Когда правда вскрылась, Сергей даже не покраснел. Он не пошел в комнату к Ане. Не извинился. Он лишь буркнул, потрепав сына по голове:
— Ну, с кем не бывает. Пацан растет, энергия. А ты, — он кивнул в сторону двери Ани, — в этот раз пронесло. Но это пока. Все равно жди беды.
Аня тогда не сказала ни слова упрека брату. Она не побежала жаловаться. Она лишь посмотрела на Елену взглядом, полным взрослой, горькой мудрости, в котором читалось: «Я всё понимаю, мама. Не плачь». В ту ночь Елена рыдала на кухне, кусая полотенце, чтобы не разбудить детей. Она понимала, что её любви, возможно, недостаточно, чтобы защитить дочь от клейма, выжженного на ней обществом еще до рождения. Но она не знала, что это были лишь цветочки. Ягодки созреют через пятнадцать лет.
Пятнадцать лет пролетели как один миг, но изменили всё до неузнаваемости.
Время — великий скульптор, но иногда оно работает с иронией. Кирилл, «золотой мальчик» с идеальной генетикой, вырос абсолютной копией отца, только в ухудшенной версии. Он был амбициозен, циничен и уверен, что мир ему должен. Он окончил престижный экономический вуз (куда его устроил Сергей через связи), получил должность в отцовской строительной фирме, но работать не любил. Кирилл любил красивые машины, легкие деньги и девушек модельной внешности. Дома он появлялся только тогда, когда ему нужны были вливания в очередной провальный «стартап» или когда нужно было пересидеть проблемы.
Аня... Аня осталась верна себе. Она не спилась, не попала в тюрьму, не родила в шестнадцать. Она окончила школу с золотой медалью — назло отцу, который предрекал ей ПТУ. Потом медицинский колледж с красным дипломом. Работала медсестрой в тяжелой реанимации, мыла полы, меняла «утки», видела боль и смерть каждый день. И параллельно училась на вечернем в мединституте.
Сергей не упускал случая уколоть её:
— Возиться с дерьмом и гноем — вот твой потолок. Прислуга — это состояние души. Врачи — это элита, а ты... так, подай-принеси.
Аня съехала от родителей в восемнадцать. Снимала крохотную студию на окраине города, где обои отходили от стен, а из окон дуло. Она никогда не просила у родителей ни копейки. С Еленой они созванивались каждый день, встречались в кафе, гуляли в парке. Для Елены эти встречи были отдушиной, единственным светлым пятном в жизни, которая превратилась в обслуживание капризов мужа и сына.
Беда пришла в солнечный, обманчиво теплый октябрьский вторник.
Елена стояла на кухне, нарезая овощи для салата. Вечером должен был заехать Кирилл — ему снова нужны были деньги, на этот раз на продажу их старой дачи, которую он хотел вложить в какую-то криптовалюту. Внезапно в голове словно взорвалась сверхновая звезда. Ослепительная вспышка боли пронзила затылок. Ноги стали ватными, непослушными. Рука, державшая нож, разжалась сама собой. Нож со звоном упал на кафель. Елена хотела позвать мужа, который смотрел телевизор в гостиной, но язык не повиновался. Вместо «Сергей» вырвалось лишь глухое, страшное мычание.
Пол накренился и ударил её в лицо. Темнота.
Очнулась она в палате интенсивной терапии. Писк приборов, трубки, запах лекарств. Она попыталась пошевелиться, но тело было чужим. Тяжелым, как мешок с цементом. Она хотела спросить: «Что со мной?», но губы не двигались. Правая сторона тела не чувствовалась совсем.
Инсульт. Обширный, геморрагический. Приговор.
В коридоре, через приоткрытую дверь, она слышала голоса. Сергей разговаривал с лечащим врачом.
— Какие прогнозы? Честно?
— Сергей Петрович, ситуация крайне тяжелая. Очаг поражения обширный. Паралич правой стороны, полная афазия — нарушение речи. Требуется длительная, очень дорогая реабилитация, массажи, логопеды. И круглосуточный уход. Ей нельзя оставаться одной ни на минуту. Шансы на полное восстановление... будем реалистами, их почти нет. Скорее всего, она останется глубоким инвалидом.
Повисшая тишина давила на уши.
— Понятно, — голос Сергея звучал не испуганно, а глухо и... расчетливо. — Мы... мы подумаем, что делать.
Через два дня состоялся семейный совет. Прямо в палате. Елена лежала с открытыми глазами, все понимая, все чувствуя, но запертая в собственном теле, как в тюрьме. По её щеке медленно ползла одинокая слеза, щекоча кожу.
У кровати стояли Сергей и Кирилл. Кирилл нервно поглядывал на свои дорогие смарт-часы.
— Пап, ну ты же понимаешь, — говорил сын, стараясь не смотреть на мать. — У меня запуск платформы. Я не могу сидеть с ней. Я вообще крови боюсь, ты знаешь. И памперсы менять... это не мое. Тут нужны специалисты.
— О специалистах я узнавал, — Сергей поморщился, словно у него заболел зуб. — Хорошая сиделка с проживанием стоит космос. А клиники реабилитации — это вообще грабеж. У нас сейчас просадка в бизнесе, поставщики подвели. Мы не потянем VIP-уход.
— И что делать? Не бросать же её? — Кирилл задал вопрос, но в тоне не было участия, только желание снять с себя ответственность.
— Есть вариант, — Сергей понизил голос, и Елена почувствовала, как внутри всё леденеет. — Частный пансионат в области. «Заря». Я навел справки. Не люкс, конечно, старенький фонд, но там есть медперсонал, питание. Это в разы дешевле, чем нанимать персонал домой или губить свою жизнь. К тому же... — он замялся, подбирая слова. — Лена сама всегда говорила, что не хочет быть обузой. Она бы не хотела, чтобы мы превратились в сиделок.
Елена хотела закричать. Она хотела напомнить мужу, как три года выносила судна из-под его матери, умирающей от рака. Как мыла её, кормила с ложечки, слушала бред. Как продала свои фамильные серьги и шубу, чтобы закрыть карточный долг Кирилла два года назад. Но она могла только издавать тихий, жалобный стон.
— Пансионат — это разумно, — быстро кивнул Кирилл, обрадовавшись решению. — Мы будем навещать. Раз в месяц. Привезем фруктов.
Дверь палаты резко распахнулась, ударившись о стену. На пороге стояла Аня.
Она была в мятом хирургическом костюме, бледная, с темными кругами под глазами — прибежала сразу после суток. Но её глаза метали молнии.
— Никакого пансионата, — сказала она тихо, но от этого голоса температура в палате упала на несколько градусов.
— А тебя никто не спрашивает, — огрызнулся Сергей, разворачиваясь. — Ты тут никто. Юридически и биологически. Документы подписываю я, как муж.
— Только попробуй, — Аня шагнула вперед. В этой «тихой девочке», которую они всю жизнь считали бракованной, вдруг проступила такая сила, что Сергей невольно отступил к окну. — Я забираю маму к себе.
— Куда? — хохотнул Кирилл, кривя рот в ухмылке. — В твою конуру на окраине? Ты её там сгноишь. Чем ты будешь платить за лекарства? Ты же нищая! У тебя зарплата — курам на смех.
— Я продам всё, что у меня есть. Я возьму кредиты. Я буду работать на трех работах, мыть полы в подъездах, сдавать кровь. Но мама не поедет в богадельню умирать среди чужих людей в моче и одиночестве.
— Дура, — сплюнул Сергей. Лицо его перекосило от злобы. — Гены пальцем не раздавишь, да? Такая же упертая, сентиментальная и глупая, как твоя мамаша-алкашка. Хочешь угробить свою молодость? Пожалуйста. Флаг тебе в руки. Но денег я не дам. Ни копейки. Забираешь её — и ты нам больше не дочь. И она мне, считай, не жена. Мне нужна женщина, а не овощ. Я еще молодой мужик, мне жить хочется.
— Вон, — прошептала Аня. Губы её дрожали, но взгляд был прямым.
— Что ты сказала?
— Вон отсюда! — рявкнула она так, что в коридоре затихли медсестры. — Оба! Чтобы духу вашего здесь не было! Вы не мужчины. Вы — гниль.
Сергей и Кирилл, опешив от такого напора «забитой» сироты, поспешно вышли, бормоча проклятия и угрозы.
Как только дверь закрылась, Аня словно сдулась. Плечи опустились. Она подошла к кровати, опустилась на колени прямо на холодный больничный пол. Взяла безжизненную руку Елены и прижала к своей мокрой от слез щеке.
— Мамочка, — прошептала она, и голос её сорвался. — Не бойся. Они ушли. Я здесь. Я тебя не брошу. Помнишь, ты выбрала меня в том детдоме? Ты поверила в меня, когда все говорили «нет». Теперь я выбираю тебя. Мы прорвемся. Я обещаю.
Елена смотрела на дочь сквозь пелену слез и видела то, что не замечала раньше. В этих серых глазах не было ни капли «дурной крови». В них была та же сила, та же жертвенность и та же безусловная любовь, с которой сама Елена когда-то защищала маленькую девочку от всего мира. Круг замкнулся. «Проблемный» ребенок оказался единственным, кто остался человеком.
Начался ад.
В красивых романах уход за больными описывают как трогательное держание за руку у постели. Реальность пахнет иначе. Это едкий запах мочи, который въедается в кожу рук и не смывается никаким дорогим мылом. Это бесконечная борьба с пролежнями, когда каждый сантиметр кожи нужно осматривать с лупой. Это горы грязного белья. Это бессонные ночи, когда ты вздрагиваешь от каждого изменения дыхания больного.
Аня перевезла Елену в свою маленькую квартиру. Она продала старенький ноутбук, свой единственный золотой кулон, оставшийся от бабушки, и взяла кредит, чтобы купить функциональную кровать и противопролежневый матрас. Она уволилась из престижной больницы, где ей светила карьера, и устроилась участковой медсестрой в поликлинику рядом с домом, чтобы прибегать в обед. По ночам она брала переводы медицинских статей и писала курсовые для студентов-лентяев.
Аня спала по четыре часа в сутки. Она похудела так, что скулы заострились, а под глазами залегли черные тени. Но в этих глазах горел фанатичный огонь упрямства.
— Ну же, мам, давай, — шептала Аня, массируя атрофированные, усохшие мышцы матери. — Еще разок. Пальчик. Согни пальчик. Ты можешь. Я знаю, ты меня слышишь.
Елена все понимала. Она видела, как тяжело дочери. Видела, как Аня считает мелочь в кошельке в супермаркете, выбирая между йогуртом для себя и качественными памперсами для матери. И всегда выбирала памперсы. Елене хотелось умереть. Просто перестать дышать, чтобы освободить эту девочку, чтобы не тянуть её на дно. Но каждый раз, когда черное отчаяние накрывало её с головой, Аня словно чувствовала это телепатически.
Она садилась рядом, брала книгу и читала вслух. Те самые сказки, которые Елена читала ей двадцать лет назад.
— Не смей сдаваться, мам, — говорила Аня строго. — Ты говорила, что любовь лечит всё. Ты верила в меня, в «генетический мусор». Теперь моя очередь верить. У нас с тобой, мам, особая порода. Мы бойцы. Мы не из тех, кто ложится и умирает по команде.
Через три месяца каторжного труда случилось первое маленькое чудо. Елена смогла пошевелить указательным пальцем правой руки. Аня увидела это, замерла, а потом зарыдала. Она смеялась и плакала, целуя этот палец, будто выиграла в лотерею миллион долларов.
— Я знала! Я знала! Работает!
Начались изнурительные тренировки. Денег на реабилитологов не было. Аня перерыла весь интернет, изучила тонны литературы. Она сама смастерила тренажеры из резиновых жгутов, детских мячиков и эспандеров. Она учила мать заново глотать, жевать, дуть в трубочку.
— А-а-а... — хрипела Елена, и пот градом катился по её лицу.
— Аня, — терпеливо подсказывала дочь, глядя ей в рот. — Губы вперед. А-ня.
— А... н... ня... — выдохнула Елена.
Это было первое слово. Не «пить», не «больно», а имя той, кто стал её ангелом-хранителем.
Полгода спустя Елена уже могла сидеть в кресле. Речь возвращалась, ломаная, медленная, но понятная. Аня вывозила её на коляске в парк. Люди оборачивались: молодая, красивая, но изможденная девушка катит коляску с женщиной, чье лицо еще хранит печать удара, и что-то весело ей рассказывает, показывая на птиц.
Сергей и Кирилл за это время проявились лишь однажды. Кирилл прислал курьера с корзиной фруктов на 8 марта. В корзине лежала визитка службы доставки, даже записки не было. Сергей позвонил Ане, когда через общих знакомых узнал, что Елена не умерла, а вопреки прогнозам идет на поправку.
— Ну, как она там? — спросил он с наигранной бодростью в голосе. — Я слышал, прогресс есть? Молодец ты, конечно. Может, привезти чего? Я тут подумал... может, вам помощь нужна? Я бы мог заехать, навестить. Все-таки не чужие люди. Столько лет вместе...
Аня молча посмотрела на мать. Телефон стоял на громкой связи. Елена слышала каждое слово. Голос человека, с которым она прожила двадцать пять лет. Человека, который клялся «в болезни и в здравии». Человека, который выбросил её, как сломанную игрушку, как только она стала неудобной.
Елена жестом попросила телефон. В её глазах появилась сталь. Аня поднесла трубку к её уху.
Елена собрала все силы, которые копила эти долгие месяцы борьбы. Она вдохнула воздух полной грудью и четко, хоть и с растяжкой на гласных, произнесла:
— Нам. Ничего. Не. Нужно. У меня. Есть. Дочь. А ты... ты чужой. Ты умер для меня в тот день. Не звони сюда больше.
Она кивнула Ане, и та нажала красную кнопку «отбой». В маленькой комнате повисла тишина. Но она была не тяжелой, не гнетущей. Это была легкая, звенящая тишина освобождения. Тишина после грозы, когда воздух становится чистым и свежим.
Прошел ровно год с того страшного дня.
Елена уже ходила с ходунками по квартире. Левая рука работала полностью, правая начинала слушаться — она уже могла держать ложку. Врачи в поликлинике называли это медицинским феноменом, разводили руками и говорили про скрытые резервы организма. Но Елена знала настоящее имя этому феномену.
В тот вечер они сидели на крохотной кухне Ани. За окном шумел осенний дождь, такой же, как в день, когда Елена пришла в детский дом. Аня жарила картошку с луком — запах был умопомрачительный. Елена старательно чистила вареное яйцо — это было её упражнение на мелкую моторику.
— Знаешь, — вдруг сказала Елена, и ее речь была почти чистой, лишь легкая запинка выдавала перенесенный удар. — Та директриса, Тамара Павловна... она была права в одном.
Аня замерла с лопаткой в руке. Она всегда напрягалась, когда речь заходила о прошлом. Страх, что её снова назовут «ошибкой», жил глубоко внутри.
— В чем? — тихо спросила она, не оборачиваясь.
— Она говорила про гены. Про наследственность. Что от осинки не родятся апельсинки.
Елена отложила яйцо и посмотрела на спину дочери с бесконечной, щемящей нежностью.
— Все боялись генов алкоголиков. Боялись, что ты будешь слабой, порочной, ненадежной. Сережа кричал про дурную кровь. А оказалось... Знаешь, чьи у тебя на самом деле гены, Аня?
Девушка обернулась. В её глазах блестели слезы.
— Чьи?
— У тебя гены человека с огромным сердцем. Гены героя. Гены настоящей человечности. И это не передается по крови, через хромосомы. Это передается от души к душе. Через любовь, через воспитание, через боль.
Аня подошла, опустилась на табуретку рядом и уткнулась лицом в колени матери, как в детстве, когда её обижали в школе. Елена гладила её по жестким, непослушным волосам здоровой рукой.
— А Кирилл? — глухо спросила Аня. — Он же твоя кровь. Твоя плоть. Почему он... такой?
— Кровь — это просто биологическая жидкость, дочка, — грустно улыбнулась Елена. — Родство определяется не набором ДНК и не записью в свидетельстве о рождении. Родство — это тот, кто меняет тебе белье, когда ты беспомощен. Тот, кто держит тебя за руку, когда ты падаешь в бездну. Тот, кто отдает последнее, чтобы ты жил.
Елена подняла лицо дочери за подбородок и заглянула в её глаза — чистые, ясные, полные света.
— Ты — моя самая родная. Самая настоящая дочь. Моя гордость. И я благодарю Бога за тот день, когда я не послушала ту директрису. Я спасла тебя тогда, а ты спасла меня сейчас. Мы квиты.
За окном дождь смывал грязь с улиц большого равнодушного города. Где-то там, в дорогих квартирах, офисах и клубах, жили Сергей и Кирилл — здоровые, успешные, с идеально «чистой» генетикой, но абсолютно пустые внутри, как красивые манекены. А здесь, в маленькой кухне, пахнущей жареной картошкой и лекарствами, жили две женщины, связанные чем-то гораздо более прочным, чем гены. Они были Семьей. И это было единственное, что имело значение в этом мире.
