В доме Марьи время текло иначе. В городах оно неслось, подгоняемое стрелками часов и гудками машин, а здесь, в глухой Сосновке, оно капало густым медом, застывая в янтаре воспоминаний. Дом ее, почерневший от ветров и дождей пятистенок, стоял на самом краю села, у оврага, где по весне бушевала талая вода. Местные этот овраг обходили стороной, крестились, а к Марье шли только тогда, когда фельдшер в райцентре разводил руками.
В этот вечер октябрьская непогода разгулялась не на шутку. Ветер бился в ставни, как раненый зверь, срывал с крыши дранку, выл в печной трубе тоскливую песню одиночества. Марья, кутаясь в пуховую шаль, сидела у стола. Перед ней лежали пучки зверобоя — травы сильной, мужской, отпугивающей нечисть. Она перебирала сухие стебли узловатыми пальцами, и каждое движение отзывалось привычной ломотой в суставах.
— К непогоде крутит, или к гостям незваным, — пробормотала она вслух. Кошка Мурка, черная как смоль, лишь дернула ухом во сне.
Марье было шестьдесят два. Годы не пощадили ее лица, изрезав его сетью морщин, но глаза остались прежними — холодными, пронзительно-синими, как первый лед на реке. Эти глаза видели то, что скрыто от других. Они видели черные сгустки болезни в легких курильщиков, серую паутину тоски на сердцах брошенных жен, красные всполохи гнева над головами драчунов. Она лечила их всех. Вытягивала боль руками, выкатывала яйцом, выжигала свечой. Люди несли ей кто десяток яиц, кто банку меда, а кто и деньги, которые Марья складывала в жестяную банку из-под чая «со слоном».
Но себя вылечить она не могла. В груди у нее, там, где у людей живет душа, давно образовалась пустота. Черная дыра, которая затянулась рубцовой тканью, но ныла на каждый дождь.
Сорок лет назад эта дыра была открытой раной. Марья закрыла глаза, и запах зверобоя сменился запахом мазута и мокрой пыли. Вокзал. 1985 год. Дождь хлещет по перрону, размывая слезы на щеках.
— Маша, ну пойми ты, — голос Ивана срывался, он нервно теребил ручку чемодана. — Это же шанс! Ленинград! Аспирантура! Я не могу здесь гнить. Я вернусь, слышишь? Встану на ноги и заберу тебя.
— А ребенок? — прошептала она, прижимая руки к еще плоскому животу. — Ваня, я же…
— Ребенок… — он поморщился, как от зубной боли. — Сейчас не время, Маш. Сама понимаешь. Избавься. Или… ну, родишь, мать поможет. Я присылать буду. Но сейчас ты меня на дно утянешь. Мне лететь надо, Маша, лететь!
Он улетел. Уехал в плацкартном вагоне в свою большую жизнь, оставив её на перроне одну, под дождем, с разбитым сердцем и новой жизнью внутри. Он не вернулся ни через год, ни через пять. Письма приходили редко, потом и вовсе перестали. Слухи доходили: женился на дочке профессора, пошел по партийной линии, потом бизнес… Стал большим человеком. А Марья осталась знахаркой на краю оврага.
Гул мотора вырвал её из воспоминаний. Звук был чужим, низким, рокочущим. Так не шумели деревенские трактора. Свет мощных ксеноновых фар, холодный и безжалостный, разрезал темноту за окном, прошелся по занавескам, выхватив пучки трав под потолком, превратив их в причудливые тени повешенных.
Марья не шелохнулась. Она знала. Сердце, молчавшее столько лет, вдруг дало сбой, пропустило удар, а потом забилось тяжело, глухо, как молот по наковальне.
Стук двери автомобиля. Тяжелые шаги по деревянному настилу крыльца. Скрипнула половица в сенях — та самая, что скрипела только под чужими. Дверь в избу распахнулась без стука. Вместе с порывом холодного ветра в дом вошел запах — дорогой кожи, табака и страха.
На пороге стоял он.
Годы посеребрили его виски, добавили тяжести подбородку, надели на него кашемировое пальто стоимостью в три таких дома, как у Марьи. Но глаза… Карие, с той же хитрецой, только теперь в них плескался ужас.
Иван.
Марья медленно поднялась. Она казалась маленькой на фоне его массивной фигуры, но от нее веяло такой силой, что Иван невольно сделал шаг назад.
— Здравствуй, Марья, — голос его был хриплым, неузнаваемым.
— Не ждала, — ответила она. Голос звучал ровно, словно она спрашивала цену на дрова. — Зачем явился? Совесть заела под старость лет?
Иван снял шляпу, комкая поля в дрожащих руках.
— Нет у меня совести, Маша. И не было никогда, ты же знаешь. Беда привела.
— Беда в мои двери каждый день стучится. У кого корова пала, у кого муж запил. Тебе-то что нужно? Денег занять? Или порчу снять с бизнеса?
— Сын, — выдохнул он. Слово повисло в воздухе, тяжелое, как камень. — Единственный. Андрей. Умирает.
Марья усмехнулась. Усмешка вышла страшной, похожей на оскал.
— Сын, говоришь? Наследник империи? А про ту, что я под сердцем носила, когда ты меня на вокзале бросил, ты хоть раз спросил? Хоть раз подумал, жива ли она? Ела ли досыта?
Иван опустил голову. Плечи его поникли.
— Я думал… я надеялся, ты послушала меня тогда. Сделала аборт. Зачем тебе безотцовщина?
— Вон, — тихо сказала Марья.
— Маша, подожди! — он вдруг рухнул на колени. Прямо в грязных ботинках, на чистый, домотканый половик. Богатый, властный старик, привыкший повелевать судьбами сотен людей, сейчас ползал в ногах деревенской ведьмы. — Двадцать пять лет парню! Красавец, умница, МГИМО закончил. Месяц назад начал сохнуть. Врачи ничего не находят. Анализы — хоть в космос. А он тает! Кровью кашляет, кошмары видит. Вчера ноги отказали. Профессор в Москве, светило, отвел меня в сторону и говорит: «Ищите бабку, Иван Петрович. Это не медицина». Я сразу о тебе вспомнил. Ты же мать мою с того света вытащила, помнишь? Спаси, Марья! Все отдам! Любые деньги!
— Деньги твои здесь — фантики, — отрезала она, глядя на его макушку, где сквозь седину просвечивала лысина. — Ты жизнь за жизнь предлагаешь?
— Мою возьми! — вскинул он голову. По щекам его текли слезы. — Мне недолго осталось, сердце ни к черту. А ему жить надо.
Марья молчала. Внутри нее бушевала буря. Сорок лет она мечтала о мести. Представляла, как он приползет, а она рассмеется ему в лицо. И вот этот момент настал. Но радости не было. Была только горечь, густая, как полынный отвар.
— Где он? — спросила она наконец.
— В машине. Я водителя отпустил, сам за руль сел. Не хотел, чтобы видели.
— Заноси. Но предупреждаю, Иван. Если на роду твоем грех смертный лежит, если ты счастье свое на чужих костях строил — мои травы ему ядом станут.
Иван побелел, но кивнул.
— Я готов.
Он выбежал на улицу. Марья подошла к красному углу, где тускло мерцала лампада перед образом Николая Чудотворца.
«Господи, — прошептала она. — Не дай мне совершить грех. Не дай мне убить его сына своей ненавистью».
Иван внес сына на руках, словно ребенка. Андрей был высок, но легок — болезнь высушила его, оставив лишь кожу да кости. Лицо юноши было бледным, почти прозрачным, с синими тенями под глазами, но черты… Марья вздрогнула. Это был молодой Иван. Тот самый, которого она любила до беспамятства. Тот же разлет бровей, та же форма губ. Только на этом лице лежала печать смерти.
Иван положил сына на широкую лавку у печи, где Марья заранее постелила чистую простыню. Андрей застонал, не приходя в сознание, и его рука бессильно свесилась вниз.
— Выйди, — приказала Марья.
— Я не могу его оставить…
— Вон! — рявкнула она так, что пламя в лампаде метнулось. — Здесь таинство будет, а не цирк. Твоя черная энергия его сейчас душит. Сиди в сенях, или в машине. И молись, если умеешь.
Иван попятился, бросил на сына взгляд, полный отчаяния, и вышел, плотно прикрыв дверь.
Марья осталась одна. Тишина в доме стала плотной, осязаемой. Она подошла к парню, положила сухую ладонь ему на лоб. Жар. Недобрый, липкий жар. Она провела рукой над его телом, не касаясь, и почувствовала холодные провалы в его ауре.
Это была «сухотка». Болезнь, насланная не людьми, а самой судьбой. Расплата. Кармический узел затянулся на шее невиновного. Иван предал свою любовь, предал своего первенца, и теперь вселенная забирала у него то, что он любил больше всего.
— Эх, парень, парень, — прошептала Марья. — За грехи отцов дети отвечают, так уж заведено.
Она подошла к полкам с травами. Руки сами тянулись к нужным банкам: сушеный цвет липы, корень девясила, чабрец, и самое главное — одолень-трава. Она бросила щепоть трав в чугунок, залила колодезной водой, поставила в устье печи.
Потом достала из сундука черный мешочек. В нем лежала земля с семи перекрестков и воск от пасхальной свечи.
Марья зажгла свечу. Воск заплакал, потек по ее пальцам, но она не чувствовала боли. Она начала читать заговор — тихий, монотонный, похожий на шелест сухой листвы.
«Как сохнет трава в поле, так сохнет хворь в теле раба Божьего Андрея. Уходи, сухота, на болота, на гнилые колоды, где люди не ходят, где птицы не поют…»
В этот момент ее взгляд упал на старый комод. Там, в рамке, стояла фотография Анюты с внуками. Дочери было сорок. Она работала завучем в школе, растила двоих сыновей, была уважаемым человеком. Она выросла без отца, но выросла человеком. А этот мальчик… Он вырос в золотой клетке, но сейчас эта клетка стала его гробом.
Вдруг дверь скрипнула. Марья резко обернулась, готовая прогнать Ивана, но на пороге стояла Анюта.
Дочь часто забегала проверить мать вечером, приносила молоко или свежий хлеб. Сегодня она пришла не вовремя.
— Мам, у тебя свет горит, я думала… — Анюта осеклась, увидев незнакомого парня на лавке и богатое пальто на вешалке. — Кто это?
Марья заслонила собой Андрея.
— Клиент, Аня. Тяжелый случай. Иди домой, дочка. Нельзя тебе здесь.
Но Анюта уже сделала шаг вперед. Любопытство и тревога толкнули ее ближе. Она вгляделась в лицо больного.
— Господи, какой молодой… Мам, он так похож на…
Она замолчала, переводя взгляд на фотографию молодого летчика, которая (по легенде) была единственным изображением ее отца. Это фото Марья вырезала из газеты сорок лет назад — просто похожий парень, случайный человек. Но Андрей был похож на того, настоящего Ивана.
— На кого? — резко спросила Марья. — На всех чахоточных он похож. Иди, говорю! Зараза здесь.
Анюта побледнела, но не ушла.
— Чья машина во дворе? Там мужчина сидит, курит, руки трясутся. Мам, мне страшно. Кто эти люди?
В этот момент дверь снова распахнулась. Иван, услышав голоса, ворвался в избу.
— Марья, что случилось? Ему хуже?
Он замер, увидев Анюту.
Они стояли друг напротив друга. Отец и дочь, которые никогда не знали друг друга. Иван смотрел на женщину с усталым, добрым лицом, с синими глазами Марьи и своим упрямым подбородком.
— Кто это? — спросил он, и голос его дрогнул.
Марья поняла: врать больше нет смысла. Ложь, как гнилая плотина, рухнула под напором правды.
— Знакомься, Иван, — сказала она жестко, скрестив руки на груди. — Это Анна Ивановна. Учительница. Мать двоих детей. Та самая, от которой ты велел избавиться в восемьдесят пятом.
Тишина стала звенящей. Было слышно, как трещит фитиль свечи и как тяжело дышит Андрей на лавке.
Анюта переводила взгляд с матери на незнакомца. В ее глазах медленно разгоралось понимание, смешанное с ужасом.
— Мама? — прошептала она. — Ты же говорила… летчик… погиб…
— Врал я, — глухо сказал Иван. Он смотрел на дочь, как на привидение. — Я не погиб, Аня. Я просто сбежал. Я трус.
Анюта пошатнулась. Ей нужно было опереться о косяк, чтобы не упасть. Мир, построенный матерью, уютный и понятный, рассыпался в прах. Перед ней стоял не герой-летчик, а стареющий богач с бегающими глазами.
— Уходите, — сказала она тихо. — Оба уходите. Я не хочу…
— Не время сейчас! — рявкнула Марья. Она схватила чашу с водой и плеснула ею в лицо Андрею. Парень дернулся, захрипел. — У нас тут душа на ниточке висит! Разборки потом!
Марья схватила нож с костяной ручкой — ритуальный, черный нож.
— Иван, встань в ноги к сыну! Аня, отойди к иконам и читай «Отче наш», если хочешь, чтобы этот парень, брат твой по крови, до утра дожил!
Слово «брат» ударило Анюту сильнее пощечины. Она посмотрела на умирающего юношу. В его чертах она увидела свое отражение. Кровь — великая сила. Обида на отца была огромной, но жалость к брату оказалась сильнее. Она молча подошла к иконам и опустилась на колени.
Иван встал в ногах, как было велено. Марья начала ходить вокруг лавки, рассекая воздух ножом, обрубая невидимые нити болезни.
— Отрезаю, отсекаю, от рода отрываю, к жизни возвращаю! Не отец сына губит, а любовь отца спасает!
В избе запахло озоном, как после грозы. Тени плясали по стенам. Ивану казалось, что он сходит с ума. Он видел, как Марья вытягивает из груди его сына темный дым, наматывает его на лезвие ножа и стряхивает в печь.
Андрей вдруг выгнулся дугой, закричал страшно, нечеловечески, и затих.
— Все, — выдохнула Марья, роняя нож. Она покачнулась. Анюта подхватила мать под руку.
— Живой? — прошептал Иван.
Марья кивнула на грудь парня. Она вздымалась ровно, спокойно. Хрипы исчезли. На щеках появился едва заметный румянец.
— Живой. Спи теперь. Кризис прошел.
Марья села на табурет, чувствуя, как силы покидают ее. Она отдала слишком много. Но она видела, как Анюта подошла к лавке и осторожно поправила одеяло на груди брата. И в этом жесте было больше милосердия, чем во всех молитвах мира.
Ночь прошла в полудреме. Марья сидела у печи, охраняя сон больного. Иван не сомкнул глаз, сидя на стуле у окна. Анюта ушла под утро, сказав, что нужно собирать детей в школу, но обещала вернуться. Уходя, она не взглянула на отца, но ее молчание было красноречивее проклятий.
Когда первые лучи солнца коснулись инея на окнах, Андрей открыл глаза. Они были ясными, осознанными. Муть болезни ушла.
— Пить… — прошептал он.
Иван метнулся к столу, схватил кружку с водой, поднес к губам сына. Его руки дрожали так, что вода расплескалась.
— Пап? Ты чего? — Андрей слабо улыбнулся. — Мне приснилось, что я в лесу был… и бабка какая-то меня из болота тянула. А потом женщина молодая молилась.
— Все хорошо, сынок, — Иван гладил его по голове, глотая слезы. — Мы в деревне. Тебя вылечили. Ты жить будешь.
Марья наблюдала за ними со стороны. В этой сцене было столько любви, что ее сердце снова сжалось. Иван был плохим мужем, подлым человеком, но отцом он был безумным. Он любил этого мальчика больше жизни.
— Вставай, Иван, — сказала она. — Парню нужен бульон. У меня курица со вчера сварена.
Пока Андрей спал (сон был лечебным, восстанавливающим), Иван и Марья вышли на крыльцо. Утро было холодным, звонким. Деревня просыпалась: мычали коровы, стучали ведра у колодцев.
Иван закурил. Дым сигареты смешивался с паром изо рта.
— Спасибо, Маша, — сказал он, не глядя на нее. — Я не стою этого.
— Ты — нет. Он — стоит.
— А Аня… — он запнулся. — Она меня простит?
— Нет, — честно ответила Марья. — Такое не прощают, Ваня. Ты украл у нее отца. Ты украл у нее правду. Не лезь к ней сейчас. Не пытайся купить ее любовь своими деньгами. Она гордая. В меня пошла.
Иван кивнул. Он достал из кармана толстый конверт.
— Здесь деньги. Много. Купи себе… не знаю, что хочешь. Дом отремонтируй. Внукам помоги.
Марья посмотрела на конверт с брезгливостью.
— Положи на лавку. Внукам пригодится. Им учиться надо. А мне… мне ничего не надо.
— Я хочу общаться с ней. И с внуками.
— Заслужи, — жестко сказала Марья. — Не сейчас. Дай время. Пусть рана затянется. Может, через год… если смелости хватит, напиши ей. Но не как хозяин жизни, а как человек, который просит прощения.
Дверь открылась. На порог вышел Андрей, шатаясь, закутанный в плед.
— Пап, поехали домой. Тут холодно.
Иван бросил сигарету, растоптал ее дорогим ботинком.
— Едем, сынок. Сейчас же едем.
Сборы были недолгими. Иван поддерживал сына, помогая ему сесть в машину. Андрей уже выглядел лучше — молодость брала свое. Перед тем как сесть за руль, Иван подошел к Марье в последний раз.
Он хотел что-то сказать, может быть, даже обнять ее, но наткнулся на ледяную стену ее взгляда. Между ними лежала пропасть в сорок лет, и один спасенный мальчик не мог эту пропасть заполнить.
— Прощай, Марья, — сказал он.
— Прощай, Иван. Дорогу назад забудь.
Тяжелый внедорожник развернулся, взрывая грязь колесами, и медленно пополз по деревенской улице. Марья смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.
Тишина вернулась. Но теперь она была другой. Дом больше не казался пустым.
К калитке подошла Анюта. Она уже отвела детей в школу и вернулась. В руках у нее была корзинка с пирогами.
Она встала рядом с матерью, глядя на пустую дорогу.
— Уехали? — спросила она.
— Уехали.
— Он… он вернется?
— Не знаю, дочка. Это уже не моя забота.
Анюта помолчала, потом обняла мать за плечи, прижалась щекой к старому пуховому платку.
— Ты у меня самая лучшая, мам. И самая сильная. А он… пусть живет. Бог ему судья. Главное, что парень жив остался. Брат все-таки.
Марья погладила дочь по руке.
— Пойдем чай пить, Анюта. С мятой. И пироги твои стынут.
Они вошли в дом. Марья закрыла дверь на тяжелый кованый засов. В печи уютно трещали дрова, пахло тестом и травами. Жизнь продолжалась. И впервые за сорок лет Марья почувствовала, что дыра в ее груди затянулась. Боль ушла вместе с черным джипом. Осталась только тихая, светлая осень.
