Было это в девяносто втором. Или в девяносто третьем. Время тогда текло медленно и мутно, как масло в грязном двигателе «девятки». В маленьком дальневосточном городке, от Москвы за тысячи вёрст и на десять лет назад, все понятия о перспективах умещались в два слова: заводы или «братва».
Заводы были призраками. Они тихо умирали, все разом, расплачиваясь с рабочими то болванками, то махровыми халатами с чужой фабрики, то обещаниями. А «братва»… О, «братва» цвела. Она носила кожаные куртки «с наплыва», говорила сквозь зубы и разъезжала на Тойотах с тонировкой. Она «крышевала» всех «коммерсов» и даже ларьки «Союзпечати», где теперь продавали не газеты, а «Marlboro» поштучно и жевачку «Turbo». Местный авторитет мог купить в единственном ресторане всё шампанское «Советское» просто чтобы вылить его на асфальт – «для крутости». И почти каждый пацан в душе мечтал не о космосе, а вот об этом: о куртке, о деньгах из воздуха, о власти, которая гнёт под себя жизнь.
Одним из таких пацанов был Андрей. Ему было шестнадцать, и он свято верил, что работа – для неудачников. Его герои были не с плакатов, а с района. Он тренировал у себя хмурый взгляд и песню «Владимирский централ» слушал не как трагедию, а как гимн. Его лето девяносто второго пахло пылью пустырей, дешёвой «Примой» и ожиданием большой жизни. Так было. Пока...
Перелом случился в августе, после тёплой, душной ночи, пахнущей горькой полынью и горелым бензином. Компания, в которой крутился Андрей, отличилась – разобрала на сувениры несколько фонарей. Мелкое, в общем-то, хулиганство. Но их взяли.
В отделении, где на стене висел ещё портрет Дзержинского, но уже лежала на столе папка с надписью «Приватизация», Андрея ждал неожиданный сюрприз. Вместо злого «мента»-карателя он встретил капитана с лицом уставшего, но внимательного сапёра. Тот не орал. Был спокоен как скала. После записи фамилии и других данных, он вежливо, почти интеллигентно, попросил рассказать, «как дело было». И пока Андрей, опешив от такого тона, бормотал что-то про «просто пошутили», капитан смотрел на него так, будто видел на три метра вглубь и читал все его глупые, пацанские мысли о «понтах» и «красивой жизни».
И вот, после долгой паузы, капитан произнёс фразу, которая изменила всё.
– Хочешь, Андрей, я покажу тебе, где твои будущие друзья по цеху проводят лучшие свои отпуска? Без курортного сбора.
Андрей, конечно, хотел. Любое приключение было на вес золота. Да ещё и такое – запретное, почти мистическое. Ведь он, в самом деле, собирался провести некоторую часть своей жизни там, в камере, чтобы «стать авторитетным».
Камера предстала перед ним не сразу. Сначала её запах. Это не описать. Это нужно нюхать. Запах застарелой мочи, страха, сырости из бетона, дешёвого табака и чего-то едкого, от чего сводило скулы. Он вис в воздухе густым, почти осязаемым облаком.
Потом – пространство. Метр в ширину. Три – в длину. Четыре шага туда, четыре обратно, если не спотыкаться о «шконку». Та самая: железный каркас, ржавый, облезлый, и две доски. Третьей не было. Видимо, сгнила или унесли на память предыдущие постояльцы. На этих двух лежал матрасик толщиной в палец, цвета и фактуры неопределимых.
Главный «арт-объект» – дырка в полу, она же унитаз, она же «параша». Рядом с изголовьем. Чтобы ночью, проснувшись, не сомневаться в бренности бытия.
Света не было. Крошечное окошко под потолком, зарешеченное вдвойне и никогда в жизни не мытое, пропускало лишь грязно-серый отсвет. Когда капитан притворил дверь (не захлопнул, а именно притворил), темнота навалилась мгновенно и физически. Андрей замер посреди этой чёрной, вонючей коробки. И в нём что-то щёлкнуло.
Вся романтика – кожаные куртки, пачки купюр, уважение – испарилась. Остался только этот смрадный, тесный ящик. Здесь не было понтов. Здесь было только унижение, скука и страх. Здесь стирали в порошок личность. И это был не кадр из крутого боевика. Это была реальная, осязаемая правда той самой «жизни», которой он так желал.
Он вышел из камеры бледным. Капитан молча дал ему умыться у раковины в коридоре. Никаких нотаций. Всё уже было сказано. Стенами.
Лето следующего года Андрей встретил уже с другими руками. Не для карманов косухи, а для работы. Он устроился грузчиком на полумёртвый завод, на котором работал отец, помогал разгружать вагоны с каким-то сырьём. Заработал первые свои деньги – не фантики, а настоящие, хоть и смешные, рубли. Они пахли потом, металлом и… свободой. Он купил матери дурацкий, яркий, махеровый шарф на рынке. И это было круче, чем любая куртка.
Он сменил маршруты, сменил компанию. А главное – сменил мечту. Теперь его «подъём» был не из подворотни наверх, а из той самой, воображаемой камеры – на волю. Туда, где воздух не пахнет страхом. Где три квадратных метра – это не предел мира, а лишь размер его будущей, честной кухни.
Ирония судьбы в том, что лучшим социальным лифтом для Андрея оказалась не «крыша» братвы, а сырой карцер в районном отделении. Самый короткий и самый вонючий путь к здравому смыслу.