Алла Петровна всегда считала, что у неё есть особый дар — видеть людей насквозь. Это убеждение крепло в ней годами, пока она руководила бухгалтерией огромного завода, где один неверный взгляд мог стоить карьеры. Она привыкла делить мир на «достойных» и «второй сорт». И в её идеально выстроенной вселенной, где царили хрустальные люстры, дубовый паркет и разговоры о высоком искусстве, не было места таким, как Вера.
Память — жестокий режиссер. Сейчас, сидя в инвалидном кресле у окна, за которым серый дождь смывал остатки осени, Алла Петровна прокручивала в голове тот роковой день двадцатилетней давности. Она помнила всё до мелочей: как дрожала рука Веры, сжимающая дешевую сумочку из кожзаменителя, как нелепо смотрелись её стоптанные туфли на дорогом персидском ковре в гостиной Аллы Петровны.
— Мама, мы любим друг друга, — твердил тогда Андрей, её первенец, её надежда. — Вера — замечательная. Она учится на технолога, она добрая...
Алла Петровна даже не предложила девушке сесть. Она стояла посреди комнаты, прямая, как струна, и холодная, как айсберг.
— Добрая? — переспросила она с ядовитой усмешкой. — Деточка, добротой сыт не будешь. В нашем роду были профессора, дипломаты. А у тебя кто? Отец — тракторист, мать — доярка?
— Они честные люди, — тихо, но твердо ответила тогда Вера, глядя прямо в глаза будущей свекрови.
— В моем доме ты — никто! — отчеканила Алла Петровна. — И звать тебя никак. Мой сын достоин королевы, а не прислуги, которая приехала в город охотиться за пропиской. Запомни: я никогда тебя не приму. Никогда.
Свадьба Андрея и Веры прошла скромно, в студенческой столовой. Алла Петровна не пришла. Она слегла с «сердечным приступом», чтобы заставить сына чувствовать вину. И это сработало: Андрей метался между молодой женой и матерью, но Алла Петровна умело дергала за ниточки, превращая их жизнь в ад. Она критиковала подарки Веры, выбрасывала её открытки, а когда родилась внучка Катя, даже не взглянула на фото. «От осинки не родятся апельсинки», — заявила она подругам.
Зато младший сын, Игорь, был её гордостью. Её «солнышком». Когда он привел Жанну, Алла Петровна расцвела. Жанна была идеальна: дочь чиновника из мэрии, ухоженная, с дипломом престижного вуза и манерами, которые так льстили самолюбию свекрови. Жанна знала, как понравиться: она называла Аллу Петровну «маман», восхищалась её вкусом, дарила шелковые платки и французские духи.
— Вот это пара! — хвасталась Алла Петровна соседкам. — Жанночка — ангел. А как она любит Игоря! Пылинки сдувает.
Ради «ангела» и «солнышка» Алла Петровна была готова на всё. Когда Игорь захотел открыть автосалон, она продала дачу, доставшуюся от мужа-профессора. Когда Жанна захотела новую шубу, Алла Петровна отдала свои накопления «на старость».
— Это инвестиции в семью, — говорила она себе. — Игорь поднимется, и у меня будет обеспеченная старость. Жанна меня не оставит.
Годы летели. Андрей с Верой, отлученные от дома, строили жизнь сами, стиснув зубы. Вера, которую свекровь считала бездарной деревенщиной, оказалась невероятно трудолюбивой. Начиная с выпечки ночами на тесной кухне съемной «однушки», она выросла в хозяйку сети кондитерских. Андрей стал главным инженером крупного холдинга. Но Алла Петровна не хотела этого видеть. Для неё они оставались «предателями», которые не ценят мать.
А Игорь с Жанной жили широко, но бестолково. Бизнесы Игоря прогорали один за другим. Долги росли. Жанна истерила, требуя поддерживать уровень жизни, к которому привыкла. И Алла Петровна снова и снова открывала кошелек.
— Маман, нам бы квартирку побольше, дети растут, — пела Жанна, подливая свекрови чай. — Может, разменяем вашу «сталинку»?
— Нет, Жанночка, это родовое гнездо, — здесь Алла Петровна была тверда. — Вот умру — всё ваше будет.
Жанна тогда лишь поджала губы, и в её глазах мелькнуло что-то хищное, злое. Но Алла Петровна списала это на усталость невестки.
Катастрофа случилась в ноябре. Алла Петровна собиралась в театр — единственный ритуал из прошлой жизни, который она сохранила. Она надела лучшее платье, застегнула жемчужное ожерелье. Резкая боль пронзила висок, в глазах потемнело. Пол ушел из-под ног.
Она упала в коридоре, опрокинув вешалку. Сознание угасало, последней мыслью было: «Надо позвонить Игорю».
Очнулась она в реанимации. Мир сузился до белого потолка и писка приборов. Левая сторона тела была чужой, тяжелой, как мешок с песком. Язык не слушался. Инсульт.
Врачи были сдержанны. «Состояние стабильное, но требуется длительный уход, реабилитация. Прогнозы осторожные».
Первой пришла Жанна. Она вошла в палату не как любящая родственница, а как ревизор. Цокала каблуками, морщила нос от запаха лекарств.
— Ну что, маман, — сказала она вместо приветствия, даже не присев на край кровати. — Доигрались в аристократку?
Алла Петровна попыталась улыбнуться, но вышла кривая гримаса. Она ждала слов утешения, ждала, что Жанна скажет: «Мы всё решим, мы заберем вас домой».
— Врач сказал, вы теперь овощ, — буднично сообщила Жанна, проверяя маникюр. — Игорю сейчас не до вас, у него проблемы с кредиторами. А мне таскать утки и менять памперсы некогда. У меня йога, дети, салон красоты.
Алла Петровна замычала, пытаясь возразить, из глаз брызнули слезы.
— Не нойте, — отрезала любимая невестка. — Мы нашли выход. Пансионат. Там профессионалы. Квартиру вашу мы сдадим, деньги пойдут на оплату пансионата и... ну, нам тоже жить на что-то надо. Доверенность я уже оформила, пока вы были в отключке, связи помогли.
— И... горь... — выдавила из себя Алла Петровна.
— Игорь согласен, — убила её надежду Жанна. — Он сам просил меня этим заняться. Он не может видеть вас такой... жалкой.
Через три дня её выписали. Санитары погрузили её в машину, но повезли не в элитный санаторий, а за город, в мрачное кирпичное здание за высоким забором. Вывеска гласила «Социальный центр ухода "Тихая гавань"». На деле это был дешевый частный интернат, куда свозили ненужных стариков доживать свой век, чтобы они не мешали молодым делить наследство.
Палата на шестерых. Продавленные матрасы. Запах хлорки, мочи и безнадежности. Жанна брезгливо передала пакет с вещами санитарке, сунула заведующей конверт и уехала, даже не оглянувшись.
— Ну вот, бабка, твой новый дом, — хмыкнула санитарка, грубо перекладывая Аллу Петровну на кровать. — Лежи смирно, не ори. Обед по расписанию.
Так началась её новая жизнь. Жизнь, где она была «никем».
Дни в «Тихой гавани» слились в одну серую, липкую массу. Здесь не было времени, был только режим. Подъем, жидкая каша на воде, которую швыряли на тумбочку, редкая смена белья, отбой. Персонал, набранный, кажется, из людей, ненавидящих всё живое, относился к постояльцам как к неодушевленным предметам.
Алла Петровна угасала. Она перестала бороться. Гордость, которая держала её спину прямой всю жизнь, сломалась. Она лежала, глядя в потолок, и думала о том, что это, наверное, кара. Кара за её высокомерие. За то, как она унижала Веру. За то, что воспитала сына-паразита и пригрела змею Жанну.
Она часто вспоминала Игоря. Как он, маленький, бежал к ней с разбитой коленкой. Как она целовала его макушку. Неужели этот мальчик вырос в мужчину, который позволил жене выкинуть мать на помойку? Эта мысль болела сильнее, чем парализованное тело.
Прошло две недели. Алла Петровна похудела, осунулась. В один из дней она решила, что просто откажется от еды. Пусть всё закончится быстрее. Когда санитарка принесла обед — слипшиеся макароны с чем-то серым, — Алла Петровна отвернулась к стене.
И вдруг дверь палаты открылась. Не с грохотом, как обычно заходили местные работники, а тихо. Послышались легкие шаги. И запах. Этот запах ударил в нос, пробуждая давно забытые чувства. Пахло не казенной столовой, а домом. Настоящим домом. Пахло наваристым куриным бульоном, укропом и свежей выпечкой.
— Алла Петровна? — голос был тихим, спокойным, но в нем слышалась сталь.
Старушка медленно повернула голову. У её кровати стояла женщина. В дорогом, но строгом пальто цвета кэмел, с аккуратно уложенными волосами. Лицо было знакомым, но каким-то другим. Взрослее. Красивее. Увереннее.
Это была Вера. Та самая «деревенщина», «никто».
Алла Петровна зажмурилась. Ей показалось, что это галлюцинация. Или предсмертный бред. Но голос продолжил:
— Я знаю, что вы меня слышите. И знаю, что вы голодны.
Вера поставила на тумбочку большой термос и начала доставать контейнеры. Её движения были четкими, быстрыми. Она придвинула единственный стул, вытерла его влажной салфеткой (брезгливо поморщившись) и села рядом.
— Как... ты... — прохрипела Алла Петровна. Язык ворочался с трудом, во рту пересохло.
— Как нашла? — Вера открыла термос, и аромат супа заполнил всю палату, заставив соседок завистливо приподняться на койках. — Мир тесен, Алла Петровна. У меня сеть пекарен, мы поставляем хлеб во многие места, в том числе в больницу, где вы лежали. Медсестра из неврологии — моя постоянная клиентка. Она разговорилась, упомянула вашу фамилию. Сказала, что вас увезли в «какую-то дыру». Андрей чуть с ума не сошел, когда узнал.
При имени старшего сына сердце Аллы Петровны сжалось.
— Он... здесь?
— Он в машине, — ответила Вера, набирая бульон в ложку. — Я не пустила его сюда пока. Он бы разнес это заведение по кирпичику. Мужчины... они слишком эмоциональны, когда дело касается матерей. Я решила сначала всё проверить сама.
Вера поднесла ложку к губам свекрови.
— Ешьте. Это куриный суп с клецками. Андрей говорил, вы такой любили в детстве. Я готовила сама.
Алла Петровна хотела отказаться. Гордость кричала: «Не бери! Не унижайся перед той, которую ты смешала с грязью!». Но голод и тепло, исходящее от Веры, были сильнее. Она открыла рот. Горячий, вкусный бульон показался амброзией. Слезы покатились по морщинистым щекам, капая прямо в подушку.
Вера кормила её молча, терпеливо вытирая подбородок салфеткой. В её глазах не было злорадства. Не было торжества победителя. Была только глубокая, тяжелая грусть и... жалость? Нет, не жалость. Сострадание.
— Почему? — спросила Алла Петровна, когда тарелка опустела. — Я же... тебе... жизнь...
— Испортили? Да, — спокойно кивнула Вера. — Вы меня ненавидели. Вы унижали меня двадцать лет. Вы лишили моих детей бабушки. Я помню каждое ваше слово, Алла Петровна. «В моем доме ты никто». Это жгло меня годами.
— Тогда... зачем?
— Потому что я — не вы, — просто ответила Вера. — И Андрей — не Игорь. Мы не бросаем своих. Даже если эти «свои» причиняли нам боль. Вы — мать моего мужа. И вы не заслуживаете смерти в этой помойке среди чужих людей.
В этот момент дверь распахнулась. На пороге возникла Жанна. В новой норковой шубке, румяная с мороза. За ней семенила испуганная заведующая.
Увидев Веру, кормящую свекровь, Жанна застыла. Её глаза округлились.
— Ты?! — взвизгнула она. — Что ты здесь делаешь? Кто пустил посторонних?
Вера медленно встала. Она была выше Жанны, статнее.
— Посторонних здесь нет, Жанна, — ледяным тоном произнесла Вера. — А вот что здесь делаешь ты? Приехала проверить, освободилась ли койка?
— Не твое дело! — огрызнулась Жанна, нервно теребя сумочку. — Маман нужен уход. Мы с Игорем платим за это место бешеные деньги!
— Деньги, украденные у неё же? — уточнила Вера. — Я видела условия договора. Это социальная койка, Жанна. Ты платишь копейки, а остальное кладешь себе в карман со сдачи квартиры. Мы уже подали заявление в прокуратуру. И на тебя, и на руководство этого... заведения.
Лицо Жанны пошло красными пятнами.
— Да как ты смеешь! Ты, кухарка! Деревенщина! Ты здесь никто! Вали к своим пирожкам! Игорь — единственный опекун!
— Опекун, который бросил парализованную мать? — Вера шагнула к Жанне, и та невольно отступила. — Юристы уже работают. Мы доказали, что доверенность была получена в момент, когда Алла Петровна не осознавала своих действий. Сделка по аренде квартиры аннулирована. А ты, Жанна, сейчас соберешь свои вещи и исчезнешь.
— Маман! — Жанна кинулась к кровати, пытаясь сыграть последнюю карту. — Скажи ей! Скажи, чтобы она ушла! Я же твоя любимая Жанночка! Я же всё для тебя делала! Это они хотят квартиру отжать!
Алла Петровна смотрела на женщину, которую боготворила двадцать лет. И видела перед собой пустоту. Хищную, жадную пустоту в красивой обертке. Она собрала все силы, которые дал ей тот самый куриный суп, и приподнялась на локте.
— Вон, — прохрипела она.
— Что? — Жанна опешила.
— Пошла... вон! — голос Аллы Петровны окреп, налился гневом. — Ты... для меня... умерла. И Игорь... тоже.
Жанна зашипела, как кошка, которой прищемили хвост.
— Ну и гнийте тут! Старая кляча! А ты, — она ткнула пальцем в Веру, — ещё пожалеешь! Мы с Игорем вам устроим!
Она вылетела из палаты, громко хлопнув дверью. Заведующая, поняв, что запахло жареным, растворилась в коридоре.
Вера тяжело вздохнула и повернулась к свекрови.
— Собирайтесь, Алла Петровна. Андрей сейчас поднимется с носилками. Мы едем домой.
— К вам? — испуганно спросила старушка. — Я не хочу быть... обузой.
— У нас большой дом, — устало улыбнулась Вера. — Места хватит. И обузой вы не будете. Будете бабушкой. У вас много работы: нужно научиться заново ходить и говорить. Кате нужна помощь с историей, она её терпеть не может, а вы, я знаю, любите историю.
Алла Петровна заплакала. На этот раз это были слезы очищения. Она протянула здоровую руку и коснулась рукава Веры.
— Прости меня... дочка.
Вера на секунду замерла. Это слово — «дочка» — прозвучало впервые.
— Дома поговорим, мама. Дома.
Дом Андрея и Веры кардинально отличался от квартиры Аллы Петровны. В нем не было музейной тишины и помпезности. Здесь пахло жизнью: корицей, ванилью, детским смехом и собачьей шерстью (у них оказался огромный добродушный лабрадор).
Аллу Петровну поселили на первом этаже, в светлой комнате с выходом в сад. Первые месяцы были адом, но уже другого рода. Это был ад восстановления. Боль в мышцах, унизительная беспомощность, когда не можешь сама дойти до туалета. Но Андрей был рядом. Он носил мать на руках, мыл её, шутил, хотя Алла Петровна видела, как поседела его голова и прибавилось морщин у глаз.
Вера взяла на себя всё лечение. Она нашла лучших логопедов и массажистов. Она составляла меню, следила за приемом лекарств. И ни разу, ни единым словом или взглядом не попрекнула свекровь прошлым. Это великодушие ранило Аллу Петровну сильнее, чем если бы Вера кричала на неё. Каждый день заботы от «негодной невестки» был немым укором её двадцатилетней слепоте.
Самым сложным было выстроить отношения с внучкой. Кате было шестнадцать, она была колючей, умной и независимой — копия Веры, только с глазами Андрея. Поначалу она избегала бабушку.
— Она чужая, мам, — слышала Алла Петровна шепот из кухни. — Зачем вы её притащили? Она вас ненавидела.
Но однажды, когда Вера и Андрей задержались на работе, Катя зашла в комнату бабушки, чтобы принести чай. Алла Петровна сидела с книгой, пытаясь читать вслух, чтобы тренировать речь.
— Это Булгаков? — спросила Катя, кивнув на обложку.
— Да, — медленно произнесла Алла Петровна. — «Белая гвардия».
— Нам задали, — вздохнула Катя. — Ничего не понимаю. Скукотища.
Алла Петровна улыбнулась.
— Присядь, Катюша. Это не скукотища. Это про то, как рушится мир, и только дом... только семья может спасти.
Они проговорили два часа. Алла Петровна рассказывала так, как не рассказывала никогда — с душой, с болью. Катя слушала, раскрыв рот. Лёд тронулся.
Через полгода Алла Петровна уже ходила с тростью. Речь почти восстановилась, осталась лишь легкая, едва заметная замедленность. Она настояла на продаже своей квартиры. Вера была против:
— Это ваше жилье, ваша подушка безопасности.
— Моя безопасность — это вы, — твердо сказала Алла Петровна. — А стены... стены не лечат.
Квартиру продали. Деньги Алла Петровна разделила. Большую часть отдала Вере — на открытие новой большой пекарни, о которой та мечтала. Часть положила на счет Кати.
— А Игорю? — спросил Андрей, глядя на бумаги.
— Игорю — ничего, — отрезала мать. — Он свой выбор сделал.
Игорь появился в конце зимы. Он приехал к воротам их коттеджа на такси, выглядел жалко: помятый, с бегающими глазами, в старой куртке. Жанна бросила его, как только поняла, что денег больше не будет, и уехала с новым ухажером на курорт, оставив мужа с миллионными долгами.
Алла Петровна вышла на крыльцо, опираясь на трость. Рядом встали Андрей и Вера, словно два крыла.
— Мама! — бросился к ней Игорь, пытаясь упасть на колени. — Мамочка, прости! Я был дураком! Жанна меня опутала, околдовала! Я не ведал, что творил! Пусти домой, мне некуда идти! Коллекторы...
Алла Петровна смотрела на своего любимчика. И с ужасом понимала, что не чувствует к нему прежней слепой любви. Она видела перед собой слабого, эгоистичного мужчину, которого сама же и создала своим воспитанием.
— Встань, — тихо сказала она.
Игорь поднялся, размазывая сопли, с надеждой глядя на мать.
— Я тебя прощаю, сын, — произнесла она. — Зла не держу. Но жить ты здесь не будешь.
— Как? — опешил Игорь. — Но ты же мать! Ты должна помочь!
— Я помогала тебе сорок лет, Игорь. Я решала твои проблемы, платила твои долги, закрывала глаза на твою подлость. И к чему это привело? Ты предал меня при первой же трудности. В этом доме, — она обвела рукой двор, — живут люди, которые знают цену труду и верности. Тебе здесь места нет.
— Андрюха! — Игорь повернулся к брату. — Скажи ей!
Андрей шагнул вперед, закрывая собой женщин.
— Мама права. Мы поможем тебе снять комнату на месяц и дадим денег на еду. Дальше — сам. Иди работай. Руки-ноги целы.
Игорь постоял, глядя на них с ненавистью и непониманием, сплюнул на снег и побрел к воротам. Алла Петровна смотрела ему вслед, и сердце её болело, но это была правильная боль — боль хирурга, отрезающего гангрену, чтобы спасти организм.
Вечером в доме было тихо и уютно. Вера накрывала на стол. Алла Петровна сидела в своем кресле и вязала шарф для Кати.
— Мам, — позвала Вера из кухни. — Попробуй пирог. Новый рецепт, с брусникой. Кажется, кислит немного.
Алла Петровна отложила спицы. Слово «мама» из уст Веры теперь звучало естественно, без надрыва.
— Иду, дочка. Сейчас разберемся. Если кислит — пудрой присыплем. Всё можно исправить, если вовремя заметить.
Она подошла к столу, где сидела её настоящая семья. Жизнь действительно расставила всё по местам. Любимица оказалась пустышкой, а «негодная» невестка — ангелом-хранителем. Двадцать лет были потеряны, но у неё оставалось время. Время любить, время благодарить и время быть просто бабушкой, а не «королевой-матерью».
Алла Петровна взяла кусок пирога, откусила и улыбнулась.
— Идеально, Вера. Просто идеально. Как и всё, что ты делаешь.
