Первое впечатление от имени Руфины Нифонтовой — будто оно само звучит как театральная реплика: резкое, запоминающееся, с легким холодком по спине. Поколение, выросшее на фильме «Хождение по мукам», знало её Катю Булавину так же близко, как собственных родственников. Страна говорила о Нифонтовой с тем особым теплом, которое достаётся единицам — тем, кто ухитряется через экран проникнуть в сердца людей, не повышая голоса и не требуя признания.
Тем страннее наблюдать, как спустя годы вокруг её имени распустились сорные побеги чужих фантазий — порой даже ядовитее, чем забвение.
То, что сделала одна предприимчивая мемуаристка, случайно объявившая себя «лучшей подругой» актрисы, стало учебником по тому, как неосторожное слово способно перекроить образ человека до неузнаваемости. Её тексты — густая смесь бытовых страшилок, личных обид и тщательно рассчитанного скандала. Имя этой дамы — Нина Соловьёва. Имя, которое в семье Нифонтовой произносили между собой с той смесью недоумения и раздражения, какой обычно удостаиваются не злодеи, а назойливые свидетели чужой жизни, решившие, что видят больше, чем видят на самом деле.
Главный удар Соловьёва нанесла по самому болезненному — по смерти актрисы. В её пересказе уход Нифонтовой превратился в нечто сродни диковинной городской легенде: ванна, кипяток, чудовищные подробности, тонущий в воде импортный ковёр, намёки на «чужую руку». Всё это преподнесено с тем неприятным азартом, который выдаёт в человеке не свидетеля, а автора страшилки. Фантазия щедро подменила факты.
Реальность выглядела иначе — спокойнее, тише, достойнее. Медицинское заключение обозначило всё предельно ясно: ишемическая болезнь сердца. Нифонтова ушла быстро и без долгих мучений. Да, вода действительно текла — обычная, чуть тёплая, а не кипяток апокалипсиса. Да, полы намокли — но ни о каких «десятисантиметровых ворсах» речи не было: в квартире лежал обычный советский красный палас. А зять, которого «подруга» представила почти злодеем, нашёл тёщу, перекрестился и, не щадя обуви, прошёл по воде, чтобы перекрыть кран. Никакой мрачной интриги — только человеческое горе, которое кто-то решил продать под видом сенсации.
Но чем громче звучали детали, тем быстрее расходились слухи. Смерть всегда разжигает фантазию публики, особенно если рядом есть тот, кто готов подбрасывать дрова.
Самое тревожное в истории — даже не жуткие инсинуации, а то, как легко посторонняя женщина присвоила себе чужую биографию. Соловьёва уверяла, что знала актрису лучше всех, но в семье её вспоминали иначе: «Нинка», случайно оказавшаяся в орбите дома, прилипшая к уюту, к застольям, к человеческому теплу, которое принимала за приглашение. Настоящая подруга Нифонтовой была одна — Римма Сулоева, врач, человек с хребтом и честью. Соловьёва же держалась на периферии, но в мемуарах — словно стала центром семьи.
Возможно, это и есть главный парадокс: люди, почти не знавшие нас, иногда рассказывают о нас так убедительно, что их выдумки готовы заменить правду.
Когда Соловьёва перейдёт к описанию Глеба Ивановича Нифонтова, мужа актрисы, тон её мемуаров становится особенно ехидным — будто речь идёт не о человеке, а об удобной мишени. Она уверяла, что Руфина выбрала Глеба только ради звучной фамилии, что он тяготился её успехом, пил, раздражал, мешал жить. В мемуарах он превращён в мрачную тень, которая будто висит над домом и ревниво следит за каждым шагом жены.
Но семейные архивы опровергают эту драматургию с первой же страницы. Перед глазами — письма фронтовика, документалиста, мягкого и трудолюбивого человека, который обожал свою жену настолько искренне, что подчас становился почти смешным в своём бесконечном внимании. Он взял на себя быт полностью: готовил, таскал сумки, поддерживал, берёг её силы, чтоб сцена не забирала лишнего. В его коротких записках — шутливые клятвы в «рабском подчинении» и признания, которые в наше время назвали бы слишком сентиментальными.
Муж-завистник? Нет. Муж-союзник.
Легенда о «спущенной в мусоропровод кошке» — тоже из этой серии. Реальность проста: кошка выпала из окна, бросившись за голубем, и брат актрисы тут же побежал искать её. Но Соловьёва умела превращать случайность в материал для скандала. Для неё любое пятно становилось поводом расписать стену.
Следующая её линия — алкоголь. Будто кто-то дал ей установку: чем страшнее, тем достовернее. По её словам, Нифонтова едва ли не тайком приходила к ней «снимать напряжение», потому что дома ей пить запрещали. Подруга-спасительница, контролирующая каждый бокал артистки… картина, достойная дешёвой телепостановки.
Удивительное несовпадение: человек, который рассказывает о чужих пороках, сам держал дома тумбочку, забитую спиртным. Дочь актрисы не скрывает — да, мать могла выпить после тяжёлой гастрольной недели. Но понятие «запой» — из словаря совсем другой жизни. На сцене Малого театра Нифонтова выходила собранной, выверенной, дисциплинированной до жёсткости. Она была строга к себе и к окружающим — и это куда ближе к правде, чем образ потёртой пьющей актрисы, который удобно подсовывать публике, любящей трагедию поближе к грязи.
Однако самая ценная часть воспоминаний дочери — не опровержения, а штрихи, которые возвращают Нифонтовой человеческое лицо. Не звёздное, не бронзовое — простое.
Дома она была другой. Смывая грим, скидывая сценическую маску, становилась почти девчонкой: озорной, живой, способной подколоть родных или вдруг рассмеяться без причины. Звездная болезнь? Если верить Соловьёвой — да. Если верить семье — ни в малейшей детали.
Даже одежда выдаёт человека. Летом в Архипо-Осиповке народная артистка ходила в стоптанных шлёпанцах, старенькой кепке и халатике, который называла своим «летним фраком». Папарацци такие вещи обычно не снимают — неинтересно. Но именно они рассказывают о человеке куда больше, чем блёстки премий.
Она спокойно гладила по дороге корову, кормила кур, шла в магазин без макияжа, утверждая, что лицо должно отдыхать. Не небожительница, не дива — женщина, которой важнее утренний ветер, чем чужие взгляды.
Организованность — отдельная глава. Перед спектаклем у неё существовал ритуал: дневной сон и чай с двумя варёными яйцами. Не больше, не меньше. Всё расписано, всё подчинено сцене. А дома эта точность превращалась в жёсткое воспитание. Дочь воспитывалась не как принцесса артистического дома, а как будущий «оловянный солдатик», потому что мать мечтала о сыне.
Самый яркий эпизод — урок плавания. Нифонтова вывезла дочь на лодке на середину реки, отцепила её руки от борта и приказала плыть. Жёстко, да. Но девочка поплыла. И запомнила этот день навсегда.
Её живость в быту странным образом сочеталась с отчаянным умением защищать других. Нифонтова выбивала квартиры коллегам, бегала по инстанциям без тени усталости. Юрия Соломина она буквально привела за руку и добилась для него жилья. В этом не было позы — просто она считала, что так правильно.
Всё это — штрихи одной жизни. А мемуары Соловьёвой? Они говорят только о ней самой: о том, как мало надо некоторым людям, чтобы примерить на себя роль рассказчика чужой судьбы. Обида, зависть, чувство собственной незаслуженной второстепенности — взрывчатая смесь. Достаточно искры, и рождается книга, которая пытается переиначить целую жизнь.
И ведь самое печальное даже не в том, что она написана. Печальное — что её прочитали, поверили, пересказали. Что чужие домыслы иногда бегут быстрее правды.
Когда смотришь на всю эту историю со стороны, становится особенно ясно: биографии знаменитостей редко разрушают враги. Гораздо чаще — случайные знакомые, которые однажды решили, что имеют право рассказывать за другого его собственную жизнь. Так рождаются чужие легенды, уродливые и прилипчивые, как мокрая бумага на стене. Отодрать трудно, но оставлять — нельзя.
Соловьёва не просто присвоила себе статус «ближайшей подруги» Нифонтовой. Она использовала его как пропуск в приватную зону, куда её никто по-настоящему не приглашал. Семья относилась к ней вежливо, терпеливо, даже благожелательно — но держала на расстоянии. Она же приняла это расстояние за обиду. А обиду — за повод. Всё остальное стало делом техники.
Мотив, из-за которого она взялась за мемуары, проглядывает в одном эпизоде особенно ясно. Это история с дачным участком Нифонтовых. Соловьёва решила, что имеет право претендовать на часть земли — якобы за помощь в стройке. Помощь была, а вот право — нет. Нифонтова пресекла разговор резко, без реверансов. И там, где кто-то другой ограничился бы недовольством, Соловьёва вырастила внутри полноценную месть.
Книга стала удобной формой расплаты: не прямой, не честной, но громкой.
И всё же то, что осталось после неё, выглядит гораздо прочнее. Живая память. Личная, семейная, театральная — без скандального лака. Она рисует Нифонтову не только как актрису с прозрачными глазами, которые зрители не могли забыть, но и как женщину, которая дома ходила в шлёпках, сердилась на дочь за лень, умела принимать решения в долю секунды, могла быть резкой, упрямой, смешной, сентиментальной.
Человека — не икону и не карикатуру.
И, пожалуй, именно эта человечность объясняет, почему родные так болезненно восприняли мемуары Соловьёвой. Не из-за осквернённой славы. Из-за попытки подменить живую Руфину кем-то выдуманным — слабой, обозлённой, пьющей, одинокой. А такой она не была никогда.
Я смотрю на всю эту историю и ловлю себя на мысли, что громкие слова о «праве на память» звучат слишком абстрактно, пока не сталкиваешься с примером, где память хотят приватизировать. Нифонтова ушла, не успев защититься сама. Но за неё это сделали её близкие. Спокойно, без истерик, но твёрдо — как она сама, кажется, и поступила бы.
В итоге остаётся простой вывод: чужая слава не греет. Она только слепит тех, кто пытается присвоить её себе. Именно это и произошло — маленький человек попытался стать главным свидетелем чужой судьбы. Не вышло. История быстро расставила акценты, и настоящая Нифонтова — строгая, вспыльчивая, смешливая, талантливая, свободная от жеманства — выстояла.
А мемуары, с их обидами и преувеличениями, растворились. Как растворяются все попытки строить капитал на чужой жизни.
Финал простой: у каждого человека есть право быть услышанным честно. Даже если он уже не может говорить сам. Остальное — дело совести тех, кто решает рассказывать о нём.
Что вы считаете опаснее для памяти человека: громкие сплетни или равнодушие к тому, кто их распространяет?