— Алла Петровна, банкет для вашего сына оплачивайте из своей пенсии! — сказала я свекрови, чувствуя, как внутри натягивается и звенит невидимая струна, готовая вот-вот лопнуть.
Когда она снова подняла тему банкета, её голос стал немного тверже обычного, хотя внешне она по-прежнему выглядела спокойной, почти пугающе благожелательной. Алла Петровна стояла возле кухонного стола, аккуратно сложив руки на груди. Это была её привычная поза — поза судьи, который уже всё решил и просто ждёт формального признания вины подсудимым. На ней был тот самый строгий тёмно-синий халат с мелким геометрическим узором, который она любила носить, когда в доме решались «вопросы государственной важности». Я давно заметила эту закономерность: если свекровь в синем, значит, разговора лёгкого не будет.
В кухне пахло чем-то безумно уютным — наваристым куриным бульоном с укропом, свежим хлебом и едва уловимой ноткой лаванды, которая исходила от её автоматического ароматизатора в коридоре. Раньше этот запах успокаивал меня, дарил ощущение дома и тепла, но сегодня он душил. Этот аромат перестал быть символом семейного очага, превратившись в декорацию для очередного акта нашей затянувшейся драмы. То, что по идее должно было нас объединять — предстоящая свадьба её сына и моего будущего мужа, — стало полем битвы, где каждый сантиметр отвоевывался с боем. Лишь теперь я окончательно осознала горькую истину: свадьба для нас с женихом и свадьба в представлении его матери — это две параллельные вселенные, которые не то что не пересекаются, они существуют по разным законам физики.
— Мы же уже говорили, Леночка, что банкет надо бронировать заранее, — начала она мягким, обволакивающим, почти ласковым тоном. Но я слишком хорошо знала этот тембр. За этой бархатной мягкостью прятались стальные ноты, о которые можно порезаться. — У моего сына должна быть хорошая свадьба. Приличная. Чтобы люди видели, что мы не хуже других. А то у Людмилы из третьего подъезда дочь замуж выходила — так там и лимузины, и голуби, и ресторан «Империя». А мы что?
Она говорила так, словно я собиралась выдать её драгоценного сына замуж в покосившемся сарае, а вместо праздничного стола предложить гостям пластиковые тарелки у ближайшего киоска с шаурмой.
Я сделала глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в руках, и начала перебирать чайные ложки в ящике, просто чтобы не смотреть ей в глаза.
— Алла Петровна, я же вам уже объясняла, и Сергей объяснял, — попыталась я спокойно напомнить, стараясь, чтобы голос не срывался на визг. — Мы решили сделать всё скромно. Камерный формат. Маленький уютный зал, только самые близкие друзья и родственники. Никаких дорогих шоу-программ, никаких цыган с медведями и бездумной толпы гостей, половину из которых Сережа даже по имени не вспомнит.
Но она, как обычно, мастерски проигнорировала суть моих слов, выхватив из контекста только то, что задевало её амбиции.
— Нет, это неправильно, — оборвала она меня резко, словно учительница нерадивую ученицу. — Что вы потом людям скажете? Что денег нет? Что экономите на самом важном дне в жизни? Это же позор! Как я буду смотреть в глаза родственникам из Саратова? Они уже билеты присматривают, ждут приглашения.
И снова те же слова. Тот же риторический нажим, который она использовала все последние недели, методично продавливая свою линию обороны. Я уже устала. Физически и морально устала объяснять прописные истины: что свадьба — это праздник любви, а не ярмарка тщеславия; что это не повод влезать в кредитную кабалу на пять лет и тратить десятки зарплат лишь ради того, чтобы троюродная тетушка, которую мы видели один раз в жизни на похоронах дедушки, одобрительно кивнула над тарелкой с заливным.
Но она будто слышала только свой внутренний голос.
— Ты же молодая, — сказала она назидательно, чуть склонив голову набок. — Тебе не понять. Свадьба — это приличие, это статус. Это память на всю жизнь! Фотографии останутся, видео. А что вы детям покажете? Как вы в кафе посидели и разошлись? Это...
Она набрала в грудь побольше воздуха, явно собираясь продолжить свой длинный, отрепетированный монолог о традициях и долге перед родом, но я не выдержала и перебила. Не резко, но твердо. Просто иначе этот разговор снова закончился бы ничем, увязнув в болоте её аргументов.
— Алла Петровна, — произнесла я медленно, чеканя каждое слово, стараясь, чтобы голос звучал ровно, без истеричных ноток. — Мы с вашим сыном договорились. Банкет будет маленький. Это наш выбор. Наш праздник и наши деньги.
Её глаза сузились. На лице отразилось искреннее недоумение, смешанное с раздражением, как будто я перепутала очередность тостов за столом или сказала какую-то глупость, которую приличная девушка должна была оставить при себе. Она высокомерно приподняла подбородок, и её голос мгновенно потерял всю свою притворную мягкость. Маска заботливой матери слетела.
— Да что вы там договорились? — фыркнула она. — Ты думаешь, он понимает? Он же мужчина! Мужчины не должны разбираться в таких вещах, им все равно — хоть в столовой, хоть во дворце. Салфетки, цветы, меню — это женская зона ответственности. А раз ты теперь входишь в нашу семью, то будь добра, решай правильно. Я уже прикинула список. Зал нужен человек на сто двадцать, может, сто пятьдесят. Там посмотрим, может, еще соседей по даче позовем. Ну и, естественно, ты же должна понимать, Лена, что не всё ляжет на нас. У меня пенсия, конечно, хорошая, но не резиновая. Ты ведь тоже должна внести свою часть. Или твои родители.
Вот это стало последней каплей. Тем самым щелчком спускового крючка. Я почувствовала, как внутри поднимается горячая, темная волна усталости. Но это была не та усталость, от которой хочется плакать в подушку. Это была холодная, яростная усталость, которая заставляет наконец выпрямить спину и поставить жирную точку.
Я сделала вдох — медленный, глубокий, словно перед прыжком в ледяную воду в крещенские морозы. Слова сами сформировались в голове — чёткие, ровные, острые, как хирургический скальпель.
— Алла Петровна, банкет для вашего сына... Оплачивайте из своей пенсии!
Секунда тишины. Другая. Третья.
Будто воздух в кухне стал плотным, вязким, как кисель. Казалось, даже стены перестали дышать и прислушались. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых промелькнуло всё сразу: обида, глубокое недоумение, неверие и даже легкий страх. Её губы дрогнули, будто она пыталась что-то сказать, возразить, поставить меня на место, но слова застряли где-то в горле. Это был уникальный, неожиданный момент. Я впервые видела её по-настоящему растерянной. Не командующей генеральшей в синем халате, а просто пожилой женщиной, которую внезапно выбили из привычной позиции абсолютной власти.
Я поняла, что назад дороги нет. Мосты сожжены, и пепел уже остывает.
Она отвернулась не сразу. Сначала стояла неподвижно, будто эта фраза, сказанная мной, ударила её физически, сильнее, чем могла бы ударить любая откровенная грубость. Дом погрузился в такую звенящую тишину, что даже старый холодильник «Саратов», обычно гудящий как трактор, вдруг стал казаться оглушительно громким. Казалось, сама тишина стала тяжелой, материальной, оседающей на плечи бетонной плитой.
Алла Петровна медленно, почти механически, как кукла, у которой заканчивается завод, повернулась к стулу и опустилась на него. Очень аккуратно, с прямой спиной. Так делают люди, которым нужно сохранить остатки достоинства даже в самый провальный и неловкий момент жизни. Она сидела неподвижно, глядя куда-то в сторону окна, где за тюлем серел осенний вечер.
На её лице не было раздражения. Гнев пришел бы позже. Сейчас там царила растерянность, почти детская, наивная. Как будто она услышала что-то настолько невероятное, что её мозг просто не нашел подходящей папки в картотеке жизненного опыта, чтобы отсортировать эту информацию.
В комнате продолжало одуряюще пахнуть её пирогом, который она испекла с утра. «Когда заходишь, Леночка, хоть поешь нормально, а то вы, молодые, всё на бегу живёте, желудки портите», — говорила она тогда. И этот теплый, домашний запах теперь только подчеркивал, насколько нелепой, неправильной, холодной и неуместной казалась эта пауза между нами.
— Ты... ты серьёзно? — наконец выдохнула она.
Голос был тихим, севшим, совершенно не тем уверенным командным баритоном, которым она обычно разговаривала со всеми вокруг — со своим сыном, со мной, с сантехниками из ЖЭКа и продавцами на рынке. В нём не было и следа власти, только безграничное удивление.
— Да, — ответила я так же спокойно. Я даже не повышала тон, просто констатировала факт, как будто говорила о том, что завтра по прогнозу обещают дождь.
И в этот момент меня накрыла странная, пугающая лёгкость. Это была не эйфория победы, не злость, а именно освобождение. Как будто я наконец сняла тяжёлую, душную маску вежливости и покорности, которая давила мне на лицо все эти месяцы подготовки к свадьбе.
Она провела ладонью по клеенке стола, разглаживая несуществующую складку, будто пытаясь найти физическую опору в этом пошатнувшемся мире. Мне казалось, я почти слышу, как внутри неё со скрипом проворачиваются мысли. Медленно, тяжело, как старые, заржавевшие шестерни механизма, который вдруг перестал работать по заданной схеме.
— Я... я не понимаю, — прошептала она, и это была чистая правда.
Она действительно не понимала. В её картине мира невестка не могла говорить «нет», причём так прямо, глядя в глаза, без сглаживания углов, без заискивающих извинений. В её вселенной отказ от требований старших означал не просто наличие собственного мнения, а черную неблагодарность, бунт на корабле, разрушение веками устоявшегося семейного порядка. Она так привыкла, что её слово всегда последнее, что её решения считаются аксиомой, не требующей доказательств, что любое сопротивление воспринималось не как спор двух взрослых людей, а как личное оскорбление.
Я видела, как её пальцы с облупившимся маникюром нервно подрагивают на краю стола. Видела, как её взгляд мечется, пытаясь поймать мой, чтобы прочитать в нём хоть каплю сомнения. Не для того, чтобы напугать, а чтобы понять: может, это шутка? Может, я сейчас рассмеюсь и скажу: «Да ладно вам, Алла Петровна, конечно, мы возьмем кредит»?
Но я не улыбнулась. Я не смягчила выражение лица, не отвела взгляд, не попыталась всё красиво свести к нелепому недоразумению. И от этого она растерялась ещё больше.
— Ты хочешь сказать... что я должна... — она остановилась на полуслове. Её собственные мысли казались ей слишком абсурдными, чтобы озвучивать их вслух. — Из своей пенсии?
Я просто молча кивнула. Один раз.
Она вскинула голову, и на её лице появилась эмоция, которую я совсем не ожидала увидеть. Смесь острой боли и глубоко уязвленного достоинства. Не гнева, нет. Именно боли. Будто я ударила ребенка. Но вместо того, чтобы сорваться на крик, устроить скандал, схватиться за сердце — всё то, чего я так боялась, — она просто тихо сказала:
— Понятно.
Но в этом коротком слове было столько всего! Столько горечи, упрёка, разочарования... Казалось, оно прозвучало громче, чем любой истошный вопль.
А потом она замолчала окончательно. И эта тишина тянулась бесконечно долго, заполняя собой всё пространство кухни, вытесняя даже запах пирога. Я стояла напротив неё, ощущая, как вибрирует наэлектризованный воздух между нами. Он стал плотнее, чем прежде, словно невидимая кирпичная стена выросла прямо посреди стола. Но, к своему удивлению, я не чувствовала вины. Не чувствовала того липкого страха «быть плохой девочкой». Только печаль. Спокойную, светлую печаль от того, что теперь все маски сброшены и мы наконец говорим друг другу правду, а не красивые, безопасные, удобные фразы.
Она встала. Тяжело, опираясь руками о колени, как глубокая старуха. Не глядя на меня, медленно пошла к двери. Словно уставший путник, у которого забрали последние силы перед финишем. Остановилась на секунду в дверном проеме, судорожно сжав рукой косяк, будто нуждаясь в опоре, и произнесла тихо, почти шёпотом, в пустоту коридора:
— Как хочешь.
И ушла в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Я осталась на кухне одна — среди остывающего пирога, гулкой тишины и четкого ощущения, что сегодня фундамент нашей семьи дал трещину, но, возможно, именно это было необходимо, чтобы построить что-то новое.
Вечером, когда свет из окна стал глубоким, чернильно-синим, а тени в комнате удлинились, превращая знакомые предметы в причудливые силуэты, мой телефон завибрировал на столе. Я вздрогнула. Я сразу поняла, кто звонит, еще не взглянув на экран. У Сергея был характерный ритм — он всегда звонил ровно в это время, когда выходил с работы.
Я посмотрела на экран — высветилось его имя «Любимый». Сердце невольно пропустило удар. Я медленно нажала на зеленую кнопку, готовясь к буре.
— Мама звонила. Сказала, что ты ей грубо ответила, — произнёс он вместо приветствия.
Его голос был спокойным, но слишком ровным, неестественно гладким. Так говорит человек, который из последних сил старается держать себя в руках, чтобы не сорваться. Я живо представила, как он стоит где-то на остановке или ходит по своей квартире взад-вперёд, нервно теребя пуговицу на пальто и сжимая телефон в ладони до побеления костяшек. Он всегда так делал, когда ему было трудно подобрать слова.
Я откинулась на спинку дивана и медленно выдохнула, глядя в потолок. Я ждала этого разговора. Хотела ли я его? Нет. Но я понимала, что он неизбежен, как восход солнца. И всё же внутри что-то неприятно кольнуло. Было до слез обидно, что она успела перехватить инициативу и рассказать ему свою версию событий раньше, чем я. Версию, где я, несомненно, была бессердечной мегерой.
— Грубо? — переспросила я спокойно. — Я сказала ей правду, Сережа.
— Какую правду? — спросил он. Но в его голосе я услышала странное, звенящее напряжение, будто он боялся услышать ответ, который всё изменит.
И я рассказала. Не оправдываясь, не истеря, не пытаясь вызвать жалость. Просто по порядку, факт за фактом. Пересказала каждую её фразу, каждый завуалированный намёк, каждое бесконечное «ты должна» и «мы обязаны». Рассказала о том, как она снова принялась планировать банкет на полгорода, включая соседей и дальнюю родню, будто это не наша свадьба, а её личный бенефис. Рассказала о том, как она потребовала, чтобы я или мои родители внесли «свою часть» за этот цирк, который нам даром не нужен, словно речь шла о покупке общего холодильника в коммуналку.
Он слушал молча. Это было непривычно. Обычно он сразу вмешивался, пытался сгладить углы, задавал уточняющие вопросы или шутил, чтобы разрядить обстановку. Сейчас же в трубке висела тишина. Лишь его дыхание — рваное, тяжёлое — выдавало, что внутри него прямо сейчас идёт борьба. Битва двух лояльностей: слепой сыновней любви к матери и желания защитить меня, свою будущую жену.
Когда я закончила, повисла долгая пауза.
— Ты права, — наконец сказал он.
Просто. Спокойно. Уверенно.
Эти два слова прозвучали так неожиданно и так по-взрослому, что я даже моргнула несколько раз, пытаясь осознать их смысл. Я ожидала уговоров потерпеть, просьб быть мудрее, но не безоговорочной поддержки.
— Это наша свадьба, Лен. Мы сами решим, какой она будет, — продолжил он тверже.
И меня будто теплым пуховым одеялом накрыло. Нежность и благодарность затопили грудь. Я почувствовала главное — я не одна в этом окопе. Что он рядом, что мы — единое целое, настоящая пара, а не два отдельных человека, между которыми вечным монументом стоит его властная мать, пытаясь управлять нашими жизнями, как марионетками.
— Но... — добавил он после короткой паузы, и от этого «но» у меня внутри всё снова сжалось в тревожный комок. — Ты же знаешь, какая она? Она считает, что делает всё лучше для нас. Она искренне верит, что спасает нас от позора.
Я закрыла глаза и потерла виски. Да, я знала. Господи, конечно, я знала! И именно это было самым сложным, самым мучительным. Алла Петровна не была злой ведьмой из сказки. Она не делала этого из желания навредить. Её деспотизм был замешан на заботе, пусть и удушающей. Она была свято уверена, что именно её вариант — единственно правильный, что она опытнее, мудрее, что её жизненная миссия — направлять неразумных детей, и что любой мой отказ — это не проявление самостоятельности, а глупость и неуважение.
— Я понимаю, Сереж, — сказала я тихо. — Правда понимаю. Но понимание не отменяет необходимости защищать свои границы. Иначе мы так и проживём всю жизнь по её сценарию.
— Я поговорю с ней, — сказал он решительно.
В этих словах уже звучала свинцовая усталость. Он ненавидел конфликты, не хотел быть меж двух огней, разрываться между двумя любимыми женщинами. Но сейчас выбор был сделан.
— Не надо говорить жёстко, — попросила я, чувствуя укол жалости к ней. — Просто объясни. Ей нужно услышать это от тебя. Не от меня.
Он помолчал, обдумывая мои слова.
— Я люблю тебя, — сказал он, и голос его стал мягким, бархатным.
— И я тебя.
После разговора я долго сидела в темноте кухни, не включая свет, слушая, как тикают часы. Напряжение медленно отступало, как отлив, но до конца уходить не торопилось. Я понимала: завтра будет новый день. И в нём будет новая волна эмоций, новые неловкие взгляды, возможно, новые обиды. Но теперь внутри меня появился стержень. Твёрдость. Не агрессия, не вызов, а простая, ясная уверенность в своей правоте. Я поставила границу. Я сказала то, что должна была сказать давным-давно. И, что самое важное, мой мужчина на моей стороне. Это знание грело изнутри, как маленькая печка в холодном доме.
Утро началось тише обычного. Настолько тихо, что даже случайный звон чайной ложки о чашку прозвучал как выстрел. Я проснулась раньше будильника, будто организм сам почувствовал, что впереди будет непростой день, и мобилизовал силы.
За окном было серо и сыро. На кухне царила рассветная полутень, воздух казался застоявшимся, тяжелым от пережитых вчера эмоций. Я механически заварила себе чай, но от первого же глотка почувствовала странный солоноватый привкус. Не от чая — от собственных расшатанных нервов.
Вдруг телефон на столе коротко звякнул. Сообщение. Я машинально потянулась к нему, ожидая увидеть спам или рассылку от оператора. Но на экране высветилось: «Алла Петровна».
Сердце ёкнуло. Я открыла чат.
Сообщение было коротким, сухим, без приветствий и смайликов:
*«Я оплатила задаток за банкет. Делайте, как считаете нужным. Гостей будет столько, сколько вы сказали».*
Я долго, не мигая, смотрела на светящийся экран, будто буквы могли перестроиться и сложиться в другой текст, если на них смотреть достаточно пристально. Но нет. Смысл был предельно ясен. И он был ошеломляющим.
Без упрёков. Без едких намёков. Без привычных обвинений в неблагодарности. Алла Петровна никогда не писала так. Обычно каждое её сообщение было маленьким литературным произведением с кучей восклицательных знаков и скрытым подтекстом, призванным вызвать чувство вины. А тут — пугающая лаконичность. Словно она решила одним махом отказаться не только от споров, но и от попыток удержать контроль, который ускользал из её рук.
Я перечитала сообщение ещё раз. И ещё. Внутри меня медленно развязывался тугой узел, который стягивал желудок со вчерашнего вечера. Он не исчез совсем, просто ослаб. Как будто свекровь сделала шаг назад. Или, возможно, шаг в сторону, чтобы дать нам то самое пространство для жизни, которого раньше так не хватало. Я не знала, что будет дальше, но одно было ясно как день: она меня услышала. Не факт, что поняла и приняла — это уже другой, высший уровень, — но услышала. И признала мое право голоса. Пусть по-своему, сухо и официально, но признала.
Примерно через час входная дверь тихо щёлкнула.
Я вздрогнула. Подумала, что это соседка или почтальон перепутал ящики. С чего бы ей приходить так рано, да ещё и без звонка? Но когда я вышла в коридор, то увидела её.
Алла Петровна стояла на пороге, всё в том же вчерашнем плаще, держа в руках большую стеклянную форму для выпечки, заботливо укутанную льняным полотенцем. По прихожей мгновенно поплыл одурманивающий запах свежеиспечённого пирога с капустой — тёплый, маслянистый, такой по-детски домашний.
Она выглядела ужасно уставшей. Под глазами залегли тени, лицо казалось осунувшимся, серым. У неё был вид человека, который всю ночь не спал, прокручивая в голове сотни диалогов, и очень долго думал перед тем, как нажать на кнопку звонка. И даже сейчас, стоя здесь, она всё ещё не была уверена, правильно ли поступила, что пришла.
— Я... я принесла пирог, — сказала она, старательно глядя куда-то в район вешалки, избегая встречаться со мной взглядом. — Свежий, только из духовки. Сережа такой любит.
В её голосе не было ни привычной холодности, ни авторитарных ноток «генеральши». Только осторожность. Хрупкая, ломкая осторожность, какую я никогда прежде в ней не замечала. Словно она ступила на тонкий весенний лёд и боялась сделать лишнее движение, чтобы не провалиться.
— Проходите, Алла Петровна, — отозвалась я, отступая в сторону.
Она прошла на кухню, как-то бочком, неуверенно. Поставила форму на середину стола и медленно сняла полотенце. Горячий пар поднялся вверх мягкими белесыми облачками, смешиваясь с тишиной, которая снова повисла между нами. Но теперь эта тишина была другой. Не враждебной.
Я жестом предложила ей присесть. Она колебалась пару секунд, переминаясь с ноги на ногу, а потом всё же опустилась на тот самый стул, на котором сидела вчера. Аккуратно, на краешек. Только теперь её взгляд был другим — беззащитным.
Мы молчали. Долго. Минуту, может две. Это было то самое молчание, которое заставляет слышать мысли друг друга. Она нервно теребила край бумажной салфетки, скатывая её в мелкие шарики. Ей нужно было чем-то занять руки, чтобы скрыть дрожь.
— Я подумала... наверное, я перегнула палку вчера, — произнесла она наконец. Тихо, глухо, будто выдавливая из себя каждое слово через силу. — Просто... хотела, чтобы всё было хорошо. Как у людей. Чтобы не стыдно.
Она впервые в жизни признала свою неправоту. Впервые допустила, что её «хорошо» не обязано быть моим «хорошо». Для человека её склада, её закалки, это было равносильно подвигу. Огромный, болезненный шаг над собственной гордостью.
— Я понимаю, — ответила я мягко. И я действительно понимала её. Теперь, видя её ссутулившуюся спину, я видела не тирана, а мать, которая просто очень сильно любит и очень боится стать ненужной.
Она подняла на меня взгляд. В её выцветших голубых глазах не было ни победы, ни желания доказать правоту. Там плескалось что-то новое, незнакомое. Уважение? Признание? Или просто безмерная усталость от бессмысленной борьбы?
— Ты взрослая, Лена, — произнесла она с той самой интонацией, которой обычно сообщают о рождении или смерти, — о чем-то необратимом и важном. — Сами разберетесь.
Эти слова прозвучали тише шелеста страниц, но для меня они были громче любого вчерашнего крика. Я почувствовала, как по спине пробежала тёплая волна облегчения. Гора с плеч. Она не извинилась в прямом смысле слова — слово «прости», наверное, физически не могло сорваться с её языка. Но то, что она сейчас сделала, — пришла, принесла пирог, признала нашу самостоятельность — было гораздо ценнее любых слов.
— Давайте чай пить, — предложила я, улыбнувшись впервые за два дня искренне. — Пирог остынет.
Мы разлили чай, разрезали румяный, пышущий жаром пирог. Впервые за долгое время мы сидели за одним столом просто как две женщины. Не как свекровь и невестка, ведущие холодную войну за влияние на мужчину, а как люди, готовые услышать друг друга.
Тишина между нами перестала быть колючей. Она стала мягкой, живой. И в этой паузе я почувствовала то, чего так долго не хватало в нашем доме — надежду. Надежду на то, что мы сможем договориться. Сможем построить отношения заново, на другом фундаменте — без давления, без ультиматумов, без «я лучше знаю».
Конечно, я не питала иллюзий. Я знала: впереди ещё будут споры. Алла Петровна не изменится по мановению волшебной палочки за одну ночь. Характер — это судьба. И я тоже не стану вдруг покорной овечкой. Но теперь у нас был сделан первый, самый важный шаг навстречу. Маленький, хрупкий мостик над пропастью непонимания.
Уже уходя, она задержалась у двери, надевая туфли. Постояла секунду, не оборачиваясь, и бросила короткое:
— Спасибо за чай.
— И вам спасибо за пирог, — ответила я.
Дверь закрылась. Я осталась стоять в коридоре и поняла: в нашей семье действительно что-то изменилось. Фундаментально. И, кажется, теперь точно в лучшую сторону.
Если вам понравилась история просьба поддержать меня кнопкой палец вверх! Один клик, но для меня это очень важно. Спасибо!