— Делишь на нас своё жильё, и жить мы будем с тобой! — в квартиру, словно порыв шквалистого ветра, ворвалась бывшая свекровь.
— Готовы услышать новую историю? Тогда поехали. Ты издеваешься надо мной, Галя? — голос Зинаиды Петровны врезался в тишину кухни, как пожарная сирена, мгновенно заглушая уютное бормотание радиоприемника. — Я сказала, дверь надо было открывать сразу, а ты тут банку крутишь, будто я тебе доставка сюрпризов, которая может и под дверью подождать!
Галина не оторвала рук от трехлитровой стеклянной банки с квашеной капустой, хотя пальцы предательски скользнули по влажному стеклу. Мышцы на лице дрогнули, выдавая напряжение, но она заставила себя продолжить начатое. Крышка поддавалась хуже, чем любые переговоры с её бывшей семьёй, словно законсервировала в себе все невысказанные обиды.
— Вы зачем приходите без предупреждения, Зинаида Петровна? — спросила она спокойно, почти без эмоций, хотя внутри всё взвилось, как кипящая кастрюля, с которой забыли снять крышку. — У меня теперь нет обязанностей перед вашей семьёй. Я, на минуточку, живу одна. Год уже как одна. Развелись мы, помните?
— Развелись они! — фыркнула свекровь, скидывая тяжелые зимние сапоги прямо посреди узкого коридора и оставляя на светлом ламинате грязные следы мокрой ноябрьской слякоти. — А ключ я не сдаю. Он мне сын дал. На всякий случай. На всякий! Это если у вас свет отключили, а вы забыли телефон дома, а не если вы решили проверить, живая я или нет, или всё ещё вдруг скучаю по вашему сыночку.
Зинаида закатила глаза театрально, будто выступала на сцене провинциального драмтеатра перед полным залом. Она прошла на кухню по-хозяйски, задевая бедром косяк, и огляделась с таким видом, словно инспектор санэпидемстанции пришел в неблагополучную столовую.
— Да кто тут по нему скучает? Он мужик самостоятельный. Он, между прочим, сейчас заново жизнь строит, в отличие от некоторых, кто только капусту солит в одиночестве.
Галина наконец поддела крышку ножом. Раздался резкий хлопок, крышка слетела и с грохотом упала на кафельный пол. Звук получился громким, как выстрел, заставив Зинаиду на секунду замолчать.
— Я здесь квартиру свою строю, а не жизнь в чьих-то представлениях, — отчеканила Галя, поднимая крышку и бросая её в мойку. — И капуста эта — для себя, а не для отчета перед комиссией.
— Ну-ну, строительница, — Зинаида грузно опустилась на табурет, который жалобно скрипнул под её весом, и достала из объемной сумки промасленный сверток, завернутый в газету. — Вот, вареники с картошкой. Домашние. С луком жареным, как Миша любит. Я знаю, ты опять питаешься то лапшой, то кофе гоняешь целыми днями. Женщина должна нормально есть, чтобы силы были, а ты высохла вся, смотреть страшно.
— Женщина должна жить без того, кто приходит без стука, — устало сказала Галя, вытирая руки полотенцем. — Заберите ключ, Зинаида Петровна. У меня нет никакой причины терпеть ваше присутствие. Ни одной.
— У тебя есть причина, — свекровь уперлась ладонями в стол, наклонившись вперед так, что Галя почувствовала тяжелый запах её духов «Красная Москва» вперемешку с запахом жареного лука. — Нормальная память о семье. Ты думаешь, я просто так к тебе хожу? От нечего делать? Я смотрю, как ты справляешься, не справляешься. Вдруг беда, вдруг помощь нужна. Я, между прочим, не чужая. Столько лет бок о бок.
— Вы уже не родня, — произнесла Галина ровно, глядя ей прямо в переносицу. — Ваш сын ушел от меня по своей воле, а я приняла это. Вы — нет. Вы всё ещё играете в свекровь, хотя невестки у вас больше нет.
Молчание зависло в кухне так густо, что казалось, его можно резать тем самым ножом для капусты. Даже дверь в прихожей будто прислушалась, ожидая бури. Зина поднялась, пошла к навесному шкафчику, не спрашивая разрешения, достала чашку — ту самую, с отбитым краем, которую Галя всё не решалась выбросить, — и налила себе чай. Вела она себя так, как в свое время в этой же квартире, когда Галя ещё была идеальной, удобной женой для её мальчика, которая молчала и терпела. Тогда всё казалось проще. Или Галя просто старалась сильнее не замечать очевидного.
— Знаешь, — начала Зина, с шумом отхлебнув горячий чай. — Я вот думаю, вы бы не расстались, если бы ты, ну, не такая каменная была. Тебе же надо было чуть-чуть помягче быть, погиба, как ива. Мужик любит, когда дома тепло, когда его ждут, когда не всё по расписанию и по полочкам. А ты всё со своими принципами...
Галина села напротив, сцепив пальцы в замок, чтобы они не дрожали.
— А вы не пробовали отпустить взрослого сорокалетнего сына? Перестать приходить к нему домой и проверять, как у него пряники лежат и постираны ли носки? Может, ему и правда нужно было пространство без вас?
— Не без меня! — Свекровь замерла, губы поджались в тонкую нитку. — Он ушел, потому что ты его не держала. Женщина должна держать мужчину! Привязывать к себе, хитростью брать, лаской, да хоть к батарее приковывать или шантажировать обидой, если надо. Думать надо было головой!
— Сорвалась, наконец, — тихо заметила Галя.
— Я двадцать лет строила эту семью! Двадцать! — голос Зинаиды сорвался на визг. — А ты что? Всё разрушила своим равнодушием! И еще теперь сидишь тут в квартире, которая, между прочим, не только твоя! Это моим сыном обжитая квартира!
— Спокойно, но жестко, — произнесла Галя, чувствуя, как внутри поднимается холодная решимость. — Квартира куплена мной до брака. На деньги, которые мне оставила бабушка, и на мои заработанные. Документы лежат в ящике, синяя папка. Можете посмотреть, если память подводит. А мебель? Стенка эта, которая полкомнаты занимает? Сервиз польский, над которым дышать нельзя было? Забирайте. Хотите прямо сейчас? Давайте коробки, я помогу упаковать.
Зинаида вскочила, ноздри её хищно раздувались. Она была похожа на чайник, который вот-вот засвистит от перегрева. Лицо пошло красными пятнами.
— Ты думаешь, ты сильная? Нет, ты просто одинокая. Гордая и одинокая дура. И мне тебя, Галя, жаль. Очень жаль. Останешься тут одна со своей капустой, никому не нужная.
— Мне тоже вас жаль, — тихо, но отчетливо ответила Галя. — Потому что вы всё ещё живете жизнью своего сына, не своей. У вас своей просто нет.
Эта фраза ударила сильнее пощечины. Свекровь задохнулась воздухом, резко отвернулась и, не сказав больше ни слова, вышла в коридор. Топот её ног звучал как удары молотка. Она даже вареники оставила — кулек так и лежал на столе, источая запах промасленного теста. Входная дверь хлопнула так, что посыпалась штукатурка. Галя закрыла лицо ладонями. Пальцы пахли капустным рассолом и смертельной усталостью.
Осенняя хандра накрыла город с головой. Дождь сменялся мокрым снегом, короткие световые часы давили на психику. Ноябрь в их городе всегда был таким: мокрым, тягучим, серым, как бесконечное ожидание чего-то плохого. Галя вернулась с работы у стоматолога затемно. Весь день она отвечала на звонки, записывала пациентов, слушала чужие страхи про «а вдруг будет больно» и улыбалась дежурной улыбкой, делая вид, что внутри у неё не жужжит тупой тревогой, как бормашина.
Ключ в замке не скрипел, и это было маленьким счастьем. Дома тишина. Но стоило ей снять кроссовки и выдохнуть, как раздался требовательный звонок в дверь. Не домофон, а сразу в дверь.
На пороге стояла почти театральная композиция. Михаил, её бывший муж. Куртка помятая, взгляд бегающий и усталый, щетина такая, будто он неделю в запое или в походе. Вроде знакомый человек, с которым прожито столько лет, а теперь — абсолютно чужой. Рядом с ним — девушка. Молодая, с дерзкой короткой стрижкой, в ярких очках и пальто цвета осеннего яблока. Она держала Михаила за руку так крепко и уверенно, будто вела ребенка в детский сад и точно знала, что делает. А позади них, как серый кардинал, возвышалась Зинаида Петровна. В пальто, перчатки зажаты в кулаке, в глазах — превосходство и цель.
— Мы хотели поговорить без церемоний, — безапелляционно заявила свекровь и, оттеснив Галю плечом, протиснулась внутрь первой.
— Конечно, я ведь не приглашала, зачем церемонии, — Галя попыталась перекрыть коридор, но плотина уже прорвалась. Они вошли.
— Это Катя, — буркнул Михаил, глядя куда-то в сторону вешалки, будто представлял не женщину, а новый телевизор. — Мы вместе.
Катя кивнула. Спокойно, оценивающе, но даже как-то тепло. И это спокойствие раздражало сильнее всего.
— Поздравляю, — холодно бросила Галя, не предлагая гостям пройти дальше прихожей. — Что вам нужно всем табором?
Зина достала из сумки плотную папку с бумагами.
— Мы тут посчитали, — начала она торжественно.
— О, началось, — Галя прислонилась спиной к стене, скрестив руки на груди. — Давайте, излагайте вашу математику.
— В этой квартире много вложено. И моими силами, и деньгами, и Мишиными руками, — заговорила Зинаида, потрясая папкой. — Обои клеили? Клеили. Плитку в ванной кто клал? Миша с отцом. Так что справедливо будет, если...
— Нет, — Галя даже не дала закончить. — Документы на квартиру оформлены на меня. Куплена мной до брака. Это не совместно нажитое имущество. Любой суд вам это скажет за две минуты.
Катя вздохнула, но без высокомерия, скорее с усталостью человека, которого втянули в чужую игру.
— Мы понимаем, Галина, — сказала она мягким голосом. — Но есть вещи, которые тоже считаются вкладом. Ремонт, мебель, техника. Мы хотели обсудить компенсацию или... — она чуть замялась, подбирая слова, — возможность разделить жильё.
— Разделить? — Галя нервно засмеялась. — Вы что, хотите сюда въехать? В мою однокомнатную квартиру? Шведской семьей будем жить?
— Было бы честно, — подал голос Михаил. — Мы сейчас снимаем, цены дикие, а здесь, по сути, и наши стены есть. Мы тоже их делали. Я, Галь, тут каждый плинтус прикручивал.
Галя посмотрела на него так, словно он признался, что планирует жить в платяном шкафу.
— Миша, ты ушел. Ты сам собрал вещи и сказал, что тебе душно. Ты выбрал свою жизнь, другую женщину. Почему я должна отдавать тебе мою жилплощадь? За то, что ты плинтуса крутил десять лет назад?
— Потому что... — он запнулся, ища поддержки у матери. — Потому что так правильно! Мы же были семьёй.
— Были, — отрезала Галя. — Прошедшее время. Не настоящее.
Зинаида грохнула папкой о тумбочку так, что подпрыгнули ключи.
— Или ты отдаешь нам часть стоимости квартиры деньгами, или мы будем решать через суд, через доказательства улучшений жилищных условий, и жить будем здесь, пока суд идет! Нравится тебе или нет! У меня свидетели есть, чеки найдем!
Катя молча сжала губы. Видно было, что эта часть плана — с угрозами и вторжением — ей совсем не нравилась, но она молчала.
Галя молча прошла в комнату, открыла ящик бюро, достала свою папку со свидетельством о собственности и договором купли-продажи. Вернулась и положила рядом с папкой Зинаиды.
— Вот видите? Моя собственность. Не общая. Никаких «долей» за обои закон не предусматривает. Хотите судиться — пожалуйста. Тратьте деньги на адвокатов. А сейчас — разговор окончен. Покиньте помещение.
Тишина длилась секунду, но по ощущениям — как будто час. Воздух звенел. Потом они ушли. Зинаида даже не сказала ничего на прощание, только зыркнула так, что у Гали мурашки по спине побежали. Это молчание было страшнее любой ругани.
Неделя прошла в тревоге. Вроде тишина, но не та, благословенная, а липкая, настороженная. Как перед тем, как лед на реке под ногами треснет. Соседка, вездесущая Мария Степановна, покачивала головой, сидя на лавочке у подъезда:
— Ты думаешь, она успокоилась, Галочка? Да ну. Зинка — она ж бульдозер. Она пока по-своему не сделает, не отступит. Жди беды.
Галя только вздыхала, плотнее кутаясь в шарф.
— Я просто хочу жить в своей квартире, в своей жизни, без постоянных проверок и войн.
Но следующий удар прилетел не оттуда, откуда ждали. Позвонили из нотариальной конторы. Официально, вежливо, сухим канцелярским языком предложили явиться по поводу оформления дарственной от Павла Тимофеевича Савина. Это был дальний родственник Зинаиды, одинокий старик, которого семья вспоминала только по праздникам.
— Жив, здоров, просто уезжает в другой город, в пансионат, и оформляет имущество заранее, чтобы не было споров, — пояснил нотариус. — В списке одариваемых — вы, Галина Сергеевна.
Она смотрела на телефонную трубку и не понимала. Зачем? Откуда? Ответа не было, но Галя знала точно: за этим стоит Зина. Без неё тут не обошлось. Встреча была назначена на вторник.
И вот они стоят в узком коридоре нотариальной конторы. Зина уверенная, подтянутая, как юрист перед решающим заседанием. Михаил — снова как переставленная мебель, которой сказали: «Стой здесь и не отсвечивай!» Катя на этот раз не пришла, видимо, её терпение лопнуло. Но Галя почувствовала, как мерзлый воздух ноября тянет сквозняком из-под двери, и подумала: «Вот сейчас что-то снова попытаются у меня забрать».
Галина села на жесткий стул у длинного стола. Перед ней — кипа бумаг. Пахло пылью от старых архивов и дешевым кофе из автомата в углу. Нотариус, женщина лет сорока в строгих очках, сосредоточенная, без привычки тратить слова впустую, что-то объясняла ровным голосом.
— Тут указано следующее, — сказала нотариус, проводя ручкой по документу. — Павел Тимофеевич передает вам, Галина Сергеевна, однокомнатную квартиру в Сергиевом Посаде. Вторую часть имущества — дачу и участок — он передает своей сестре, Зинаиде Петровне. Подписи будут оформлены после подтверждения личностей всех сторон и согласия принять дар.
Галина кивала, но внутри всё било тревогу, как ложка о пустую кастрюлю. Почему он так решил? Кто ему подсказал? Она почти не помнила того человека. Только смутный эпизод семилетней давности: она возила старика по больницам, когда Зинаида была «слишком занята» на даче, и выбивала ему квоту на операцию. Просто помогла. Обычная человеческая штука. Не ожидала благодарности, а уж тем более — квартиры.
А тут — наследство. И рядом Зинаида Петровна с руками, сложенными на папке, как генерал на военном совете.
— Значит так, — сказала свекровь, как только нотариус вышла в архивную комнату за копиями. Голос тихий, но натянутый, как струна. — Я предлагаю сделку. Я выкупаю эту квартиру в Посаде у тебя. Прямо сейчас пишем отказ в мою пользу, а я тебе — деньги.
— Зачем? — только и спросила Галя.
— Ты берешь деньги и уходишь из этой истории окончательно. Всё. Никто ни на кого не обижается. Живем дальше. Ты исчезаешь с горизонта.
— Я не собираюсь переезжать в Сергиев Посад, — медленно проговорила Галя. — Мне эта квартира... она мне, по сути, не нужна. Мне достаточно моей. Но мне не нужны и ваши деньги. В чем подвох?
— Тебе нужно освободить сына! — резко прошипела Зина, наклоняясь к ней. — Он не может жить спокойно, пока знает, что ты где-то рядом, что у тебя есть связь с нашей семьей. Ему это мешает! Он всё ещё чувствует себя виноватым перед тобой. Ты держишь его, даже когда молчишь!
Галя выдохнула, чувствуя, как абсурд ситуации достигает пика.
— Я ничего и никого не держу, Зинаида Петровна. Он сам приходил ко мне с требованием денег. Это вы его тянете. Вы, а не я.
Михаил, который всё это время молчал, изучая трещину на столешнице, вдруг поднял голову.
— Мам, я не тяну. Просто... — он поерзал на стуле, словно школьник. — Я хочу нормально жить. Я хочу свой дом с Катькой. Я хочу, чтобы всё наконец закончилось. Ощущение, что я тебе, Галь, должен, не дает мне покоя. Мать говорит, надо закрыть гештальт.
— Ты ничего мне не должен, — сказала Галя так просто и искренне, что даже Михаил удивленно моргнул. — Вообще ничего. Ни денег, ни квадратных метров, ни извинений. Мы чужие люди. Вот с этого и начни свою новую жизнь.
Зина хмыкнула, тряхнув рукой, как отгоняя назойливую муху.
— Хватит устраивать театры и благородство разыгрывать! Я всё уже решила. Вот сумма, — она достала пухлый конверт и шлепнула его на стол. — Это честная оценка той квартиры. Соглашайся, пиши отказ, и мы наконец выдыхаем. Все.
Галина посмотрела на конверт. Толстый, плотный. Деньги настоящие. Сумма могла покрыть все её мелкие долги, позволить обновить старую машину или поехать в санаторий, чтобы поспать наконец без чужих голосов в голове. Заманчиво. Очень. Но вместе с этим конвертом шло их право диктовать условия. Их «мы тебя купили и выгнали». Их контроль.
— Нет, — твердо сказала Галя, отодвигая конверт пальцем. — Я не продаю. И отказываться от дара не буду. Раз Павел Тимофеевич так решил — это его воля. Я приму её. А что делать с квартирой потом — решу сама. Без вас.
Тишина упала мгновенно, тяжелая, как могильная плита. Зина медленно подалась вперед, её лицо исказила гримаса ярости.
— Это упрямство. Чистое злорадство! Ты сама себе жизнь портишь. И ему!
— Я никому ничего не порчу, — Галя говорила спокойно, почти мягко, ощущая странную легкость. — Просто я хочу жить. Без ваших сценариев.
— Ты хочешь быть одна! — прошипела Зина. — Ты всё время хочешь быть одна, и это ненормально! Человек должен быть с семьёй!
— А я была с семьёй, — Галя посмотрела ей прямо в глаза, не мигая. — Пока не поняла, что я там не человек, а проект. Удобный проект, который вы контролируете. «Галя, подай», «Галя, помолчи», «Галя, потерпи». Проект закрыт, Зинаида Петровна.
Михаил тихо вздохнул. Легко, так, словно в этот момент услышал что-то, что сняло груз с его плеч. Он вдруг понял, что мать воюет не за него, а за свою власть.
Зина резко встала, опрокинув стул.
— Хорошо. Раз по-хорошему ты не понимаешь, я тебе устрою веселую жизнь. Я подам в суд, мы будем оспаривать дееспособность Павла. Я не отдам тебе то, что должно принадлежать семье!
— Ваше право, — пожала плечами Галя. — Судитесь. Но я больше не играю в ваши игры. Заберите всё, что хотите из моей квартиры: старую мебель, тумбочки, ваш драгоценный сервиз. Вам это важно — берите. Приезжайте с грузчиками хоть завтра. Я оставлю только стены, потому что стены мои. И воздух мой.
Нотариус вернулась, строго глянула на перевернутый стул, и оформление документов завершилось в ледяном молчании. Подписи, печати, расписки. Зина подписывала бумаги так, будто протыкала их ручкой насквозь.
Они вышли на улицу. Воздух пах мокрым снегом, тем самым, который ложится не белым пушистым ковром, а серым слоем каши на асфальт. Зина натянула перчатки, посмотрела на Галину долгим, тяжелым взглядом.
— Я всё равно добьюсь справедливости. Хоть год, хоть пять лет, неважно. Ты меня знаешь.
— Знаю, — кивнула Галя. — Но теперь это ваша дорога. Не моя. Ходите по ней сколько хотите.
Михаил стоял рядом, чуть в стороне. Руки в карманах, шапка съехала набок. Он выглядел не злым, а каким-то потерянным.
— Галь... — тихо начал он, когда мать уже шагнула к машине. — Не надо так.
Она подняла ладонь, останавливая его.
— Правда, Миша. Всё сказано и всё сделано. Мы оба пытались, мы оба устали, и никто никого не должен спасать. Иди. Катя тебя ждет, наверное. Не заставляй её нервничать.
— Я просто хотел... — он замолчал, подбирая слова, — извиниться. За мать. За наезд этот.
Она смотрела на него и вдруг поняла, что всё действительно прошло. Обида ушла, как вода после дождя — не испарилась бесследно, а просто впиталась куда-то глубоко в землю, оставив только холодный, но чистый след.
— Извинения не лечат, — сказала она. — Но спасибо, что сказал. Прощай, Миша.
Зина резко обернулась у машины:
— Пойдем, Миша! Хватит тут стоять! У нас еще дела!
Он кивнул Гале, почти незаметно, виновато улыбнулся уголком рта и пошел к матери. Галина стояла на крыльце конторы до тех пор, пока их фигуры не сели в машину и та не растворилась в сером тумане городских пробок. Только тогда она вздохнула глубоко, полной грудью, так, как давно не получалось. Воздух был холодным, вкусным. Свободным.
Она вернулась домой, в ту самую квартиру. Сняла куртку, бросила ключи на тумбочку. Поставила чайник. Потом подошла к окну и открыла форточку, чтобы впустить холод — свежий, колючий, выдувающий остатки чужих духов и скандалов.
На кухонном столе, в углу, всё ещё лежал забытый пакет. Те самые вареники «с любовью». Вареники как памятник тому времени, которое она пыталась прожить «правильно», угождая всем, кроме себя. Она взяла пакет, развязала узел. Вареники были аккуратные, ровные, одинаковые — один к одному. Зина всегда умела лепить идеально.
— Наверное, и правда, старалась, — тихо сказала Галя в пустоту.
Она на секунду задумалась, а потом решительно взяла пакет и выбросила его в мусорное ведро. Глухой стук о дно ведра прозвучал как финальная точка.
Прошло две недели.
Зина не приходила, не звонила, не писала угрозы. Видимо, готовила иск или искала новые пути, но Гале было всё равно. Михаил тоже исчез из эфира — ни сообщений, ни пьяных ночных попыток «просто поговорить». Только от Кати пришло одно короткое сообщение в мессенджере: «Я была не права в тот день. Простите, что повелась на уговоры. Счастья вам». Галя ничего не ответила, просто удалила чат.
Она купила новый чайник — ярко-красный, веселый. Переставила стол на кухне к окну. Вынесла сервиз Зины и старый ковер в коробке к мусорным бакам, где их через полчаса забрала счастливая соседка.
Жизнь вернулась. Не громко, не под фанфары, а просто тихо зашла в дом и села рядом. По вечерам Галя смотрела в окно на двор, где люди торопились по мокрому асфальту домой, и думала: «Я наконец-то дома». Не потому, что у неё есть документы на собственность. А потому, что в этой квартире больше нет чужих ног, чужих голосов, чужих правил и чужой воли.
И когда в дверь снова постучали — вежливо, спокойно, без лязга ключа в замке — Галя просто улыбнулась. Она знала: если там кто-то из прошлого, дверь останется закрытой. Теперь — только по её выбору. Это и была её настоящая свобода.
Если вам понравилась история просьба поддержать меня кнопкой палец вверх! Один клик, но для меня это очень важно. Спасибо!